Для островитян с туманного Альбиона Венеция, тоже островная и не менее туманная, всегда была неким идеалом — гармонии, политического устройства, классического искусства, античности. Город на Адриатике воспевал Шекспир, писал Тёрнер, поэтизировал Шелли, а Байрон и вовсе мечтал умереть в Венеции — и только в Венеции.

До Акройда самым известным британцем, посвятившим Венеции фундаментальный труд, был Джон Рёскин — отец английской художественной критики и просто хороший человек. Очарованный жемчужиной Адриатики настолько, что разразился трехтомником «Камни Венеции».

Что до Питера Акройда, прежде сочинившего «биографию» своего родного Лондона и отдельно — историю Темзы, то мотивы, подвигнувшие его на 500-страничный труд, науке неизвестны.

«Венеция. Прекрасный город» — заголовок скорее подходящий для очередного путеводителя, нежели для хорошей эссеистики. На самом деле в оригинале Акройд охарактеризовал Венецию как «город в чистом виде» или «город как он есть», но отнюдь не «прекрасный». Потому что для Акройда Венеция — это квинтэссенция понятия «город», полностью рукотворное произведение, появившееся не благодаря природе, а вопреки. Город, рожденный из моря и туда же — в море — возвращающийся. Место, где природа заменена архитектурой, растительность — мрамором, поклонение земле — поклонением воде. Дерзкий вызов стихии и постоянная борьба с ней. Именно эта «искусственность», «неестественность» будоражит воображение Акройда больше всего.

Хочет того Акройд или нет, но его попытка понять Венецию постоянно выливается в мифологические образы. Например, пограничность, пороговость — в данном случае «не то земля, не то море» — один из самых ярких образов в мифологии, сакральное пространство, где мир живых встречается с миром мертвых. А вода — это не только «хаос», как описывает ее Акройд, но и путь в загробное царство. Неслучайно Петрарка описывал Венецию как явление «иного мира», а сам Акройд говорит: «Есть подозрения, что это мертвый город». Отсюда такое внимание венецианцев к смерти и столь надрывное веселье во время карнавала, где одной из самых распространенных масок была маска смерти. И что вообще такое карнавал, как не высмеивание смерти?

И самой Венеции Акройд уготовил такую же участь — смерть: «Единственная судьба, ожидающая город, — апокалипсис». Доскональные исторические экскурсы, тщательная реконструкция повседневности, анализ венецианской живописи и прочие исследовательские изыски Акройда заканчиваются выводом, что Венеция сама — это и есть маска, только пустая, за которой уже «ничего нет и нечего описывать».

«Венеция — это вопрос веры», — говорил Рильке. Кажется, ее-то Акройду и не хватило.