Евгений ХАКНАЗАРОВ, Санкт-Петербург

01.03.2023

Спектакль Андрея Калинина по пьесе норвежского классика на Новой сцене Александринки пытается справиться с благородной задачей нести в массы интеллектуальную классику. Но эта миссия оказалась невыполнимой без того, чтобы продать и режиссерскую, и актерскую, и зрительскую душу комикованию и оживляжу.

Что за прелесть этот Ибсен! Какой кладезь для режиссеров и интерпретаторов! Ставить в натуральном виде его сочинение «Йун Габриэль Боркман» практически невозможно — ну кто из живущих в нынешнем мире добровольно отправится смотреть эту скандинавскую нуднятину? Но если все подстегнуть, подчеркнуть довольно-таки надоедливую «человечинку» акцентами из потустороннего мира, пикантно поперчить наготой и полирнуть звуковым сопровождением различной частотности, то получится впечатляющее повествование о том, как в жизни все не удалось. Куда более наглядное, чем у самого Генрика Ибсена.

Ну да, понимаю, на этом месте ревниво сделают стойку поклонники Чехова. Что поделать — постоянные параллели, проводимые по делу и не очень между Антоном Павловичем и его старшим норвежским товарищем по перу, стали олицетворением пустых споров, ведущихся в кругу литературоведов. Звание «их» Чехова еще нужно заслужить, твердят в гибсеновский адрес многие, презрев элементарную хронологию. Создатели нового спектакля гораздо более уверены в духовной связи двух писателей: прямой — прямее не бывает — отсылкой к тени русского классика выступает висящее над очагом ружье. Которое в нужный момент, конечно же, выстрелит.

Но до символического залпа еще очень далеко. Действие начинается с явления отца и дочери — мелкого чиновника Вильхельма Фулдала (Степан Балакшин) и его юной дочери Фриды (Анастасии Гребенчук), которые исполняют едкую канцону про то, что жестокая карма настигнет и покарает банкира, промотавшего средства жителей своего городка. Завершается песенка рядом очень лексически неприятных определений в адрес этого бывшего начальника банка — собственно Йуна Габриэля Боркмана. В высшей степени легкая стилистика мизансцены явно успокаивает публику — далеко не все будет душещипательно и на разрыв, успеете и насмеяться.

И это очень вовремя, это очень хорошо и к месту. А то и впрямь при виде на сцену впору если не напугаться, то затосковать — перед взором предстает один из типичных интерьеров скандинавского нуара. Темная комната с пронзительным светом, врывающимся сквозь неприютное оконце. Часы на стене с застывшим вопреки закону тяготения маятником — при этом их тиканье часто является шумовым фоном, а в кульминационный, по мнению создателей спектакля, момент и вовсе глушат всех вокруг. На стенах потеки грибка, сиротливое и мрачное Распятие, по флангам массивный буфет (он же шкаф, как задумал сам драматург) и камин. Дверь с форточкой-васисдасом на манер тюремной камеры, да кресло-качалка, в котором, отчаянно наслаждаясь алкоголем, мерно покачивается фру Гунхильд Боркман, жена главного героя, — эта роль отведена одной из самых сильных актрис александринской труппы Янине Лакобе.

Недолго же она медитировала в своем кресле. Волей режиссера окно распахивается, в него лезут голые осатаневшие ветки — как если бы вишневый сад вздумал произрастать в норвежских широтах и сделался бы эдаким растительным зомби на скудной тамошней почве. Гибкая и пластичная Гунхильд борется с ветками, чего-то там отрывает, кричит, пыхтит и в целом одолевает неожиданную ботаническую напасть. Прием эффектный, но не новый на петербургской сцене. Ужасный Андрей/Андрий Жолдак, ставя «Евгения Онегина» на сцене Михайловского театра, таким же образом то ли стращал, то ли вдохновлял Татьяну Ларину — правда, там ветки были по-российски упоительны и уж в любом случае гораздо пригляднее норвежской уродливой поросли. Справедливости ради отмечу, что сад, пусть и не вламывающийся в жилище, упоминается и в ремарках самой пьесы Ибсена. Общими, во многом общими путями ходят классики наших стран!

Расставаясь на этом месте с Антон Палычем, не могу не отметить еще один факт. Вслед за ветками в доме Боркманов появляется сестра-близнец номинальной хозяйки дома Элла Рентхейм (Алиса Шидловская). «Лицо, хранящее следы былой характерной красоты» — это ремарка автора. Но ведь ровно те же слова употребляет в описании своей героини Конкордии Ивановны графоманка Мурашкина в юмористическом коротком метре «Пьеса» по рассказу Чехова. В самом рассказе ничего такого нет — известно, что прекрасная Фаина Раневская, создавая образ незадачливой драматургессы, сама дописала все, что, по ее мнению, следовало дописать. Чехов был одним из идолов великой актрисы. Ибсена Раневская, по свидетельству современников, также читала запоем, но относилась к норвежцу несколько специфично. И вот такая прямая цитата Ибсена в устах бездарной графоманки в экранизации рассказа Чехова, волей судьбы ставшего одновременно соратником и оппонентом норвежского классика — отличный подарок и игра со смыслом, через десятилетия дошедшие до нынешнего поколения читающих людей и театралов.

Вернемся к «Боркману». Алиса Шидловская, вернее, ее героиня, вставшая в центре новой постановки, заявляет о себе не только натуральным, ничуть не искусственным надломом и страданием. Чисто графически — тоже, такой визуальный вскрик. Представьте – полутьма, за окном и дверью и вовсе темень с крупными хлопьями снега, в дверной форточке — мертвенное лицо в огромных очках-забралах и с ярко очерченным красным ртом. Честное слово, я был готов увидеть после снятия очков пустые глазницы с кровавыми потеками — символизм и эстетика постановки вполне допускали и не такое. Но все же авторы спектакля в какой-то степени остались консерваторами, ограничившись для начала лишь эволюциями склизкого муляжа гуся, в зад которого засовывала яблоки нервная фру Боркман, разговаривая с сестрой, которую не видела много лет.

Диалог-противостояние двух героинь, борющихся за мужчин — мужа для одной и возлюбленного для другой Йуна, а также сына/племянника Эрхарта — должен был стать стержнем повествования. Но постановщики напихали в спектакль столько всего вкусненького, что публика поневоле объелась. Сам драматург наверняка очень бы удивился происходящему. Нежная девушка Фрида музицирует не на пианино, как в пьесе, а на виолончели. Это понятно, это следствие прекрасной работы композитора Элины Лебедзе, которая рвет струнными звуками сценическую реальность. Но так ли уж следовало менять «скромное светлое платье» Фриды на столь же скромное нижнее белье, когда она предается музыке в отшельнической берлоге Боркмана? Главный герой не домогается дитяти, у него иное, давнее предпочтение — это женщина, которую он когда-то предал. Так к чему же этот пубертатный всхлип? Разве что из соображений, что виолончелью куда удобней прикрываться, чем пианино. Отец Фриды, Вильхельм, вслед за дочерью нанеся визит в комнату Боркмана, принимается в высшей степени комично костоправить главного героя, едва не ломая тому хребет (лордоз, сколиоз — весело пестрят латинские надписи на заставке). Остеопатические манипуляции заканчиваются и вовсе пенделями по заднице с помощью увесистого молотка. Но это все ничто по сравнению с воспоследовавшей затем сексуальной эстафетой-перекличкой. Когда Боркман после всех страданий, признаний и упреков укладывается в кровать с лысой по причине неизлечимой болезни Эллой, Вильхельм Фулдал отправляется вниз, проводить обряд экзорцизма (!) над фру Гунхильд. Фулдал полураздет, жена Боркмана раздета гораздо более и в ответ на вопросы экзорциста изрыгает что-то типа «я говорю, когда хочу говорить». Точнее разобрать невозможно из-за инфернальных звуковых примочек. Поразмыслив, я пришел к выводу, что устами Янины Лакобы вещал все-таки не дьявол, а сам Генрик Ибсен, пытаясь донести, что ничего подобного он не писал, и в его пьесе никакого изгнания бесов отродясь не было. Впрочем, здесь без упреков — в афише стоят волшебные слова «по мотивам пьесы». Значит, да здравствует свобода творчества, мысли и домыслов.

Еще один мотив, не с такой откровенностью, как в спектакле, заявленный Ибсеном, стал буквально стержневым в постановке. Сын Боркманов Эрхарт (Никита Барсуков), на которого напрасно возлагают разные надежды и родители, и воспитавшая его тетя, выбирает свободу и любовь — это есть и в пьесе. Но как здесь не выбрать! Возлюбленная Эрхарта, сомнительная вдова Фанни Вильтон, у Ибсена поразительно красивая, пышная брюнетка лет тридцати. Актриса Мария Нефедова предстает статной платиновой блондинкой с укладкой «холодная волна», роковой до безумия. Игра Нефедовой впечатляет — как и игра прочих актеров, кастинг спектакля исключительно силен. Но, как ни стыдно, в первую очередь невозможно забыть ее женскую мощь. «Мать честная, какие бедра!» — невольно восклицаешь вслед за героем классического произведения еще одного писателя-натуралиста — на этот раз в прямом смысле, Джеральда Даррелла. Мельком увиденное в первом акте, в избытке возвращается ближе к финалу. Горькая для родных весть об отъезде Эрхарта вместе с любимой Фанни и девушкой Фридой преподнесена ярко — ярче не бывает. Стараниями художника по костюмам Алисы Юфы ноги покидающей затхлый мир Боркманов троицы превращаются в шесть затянутых в латекс ляжек, которые, кажется, существуют в чувственном и порочном танце сами по себе. Никакие иные откровенности спектакля не оставили такого впечатления — я чуть шею не вывернул на этом зрелище, когда ляжки в пляс. Думаю, не только я один.

И снова незабываемый момент. Пока главный герой произносит свой финальный горький монолог, в него естественным образом хочется вслушаться, но это не очень получается. Слишком красивы и впечатляющи декорации. Заснеженная поляна над фьордом, прописанная у Ибсена, превращается на сцене в треш и индастриал — картины северной промышленности и заводов, которые дымят на фоне белоснежных просторов. Скандинавские дали созданы огромным полотном, гонимым и вздымаемым кучей ветродуев — волосы зрителей тоже шевелятся в этом мощном потоке воздуха. Это же полотно становится саваном для несчастного Боркмана.

Далее следует очень важное замечание. Все мои наблюдения и недоумения никак не означают, что спектакль оказался плох. Вкусов — множество, а Ибсена показать нелегко. Исполнитель заглавной роли Иван Трус просто магически нарисовал шестидесятилетнего старца, который отвернулся от себя самого — вместе со всем миром. Но, боюсь, только классического актерства в этом случае было бы мало для создания постановки, способной собрать более-менее широкую публику. Новая сцена Александринского театра — это экспериментальная площадка. Творческая лаборатория, говоря кондовым языком. И поиски вдохновения могут привести — и приводят! — создателей и зрителей в самые неожиданные места. «Боркман» оказался неровным, но очень интересным и зрелищным. Об этом спектакле будут говорить — без сомнения.

Фотографии В. Постнов / предоставлены Александринским театром