Эдуард Бояков, худрук МХАТ им. Горького: «Россия как культурное явление мыслима только в формах империи»

Елена СЕРДЕЧНОВА

06.10.2020


С античных времен театр и литература связаны теснейшим образом. «Культура» заглянула за кулисы МХАТ имени Горького, чтобы узнать у его художественного руководителя Эдуарда Боякова, что он думает о современной русской литературе, о том, является ли поэзией рэп, и победит ли Петр и Феврония Микки-Мауса.

Вы вручали премию на «Книге года» и сказали, что театр и книга очень близки. Что вы можете сказать о современной литературе?

— Я считаю, что русская литература переживает очевидный подъем, и что у нас очень интересное необычное и богатое время для нее. Может быть, это громко звучит, но за последние 80 лет (после Серебряного века и 30-х годов) – сегодня самая яркая литературная картина. Тогда еще были живы великие поэты, философы — часть из них была в России, часть в эмиграции, в то же время уже народилось поколение крупнейших советских писателей: Платонов, Бабель, Олеша, которые так же, как Бунин и Пастернак, конечно, вошли в историю литературы. Сейчас у меня ощущение такого времени. С одной стороны, потому что есть традиции, есть писатели, которые сформировались в советское время, живы еще «почвенники», живы их ученики, наследники Астафьева, Распутина, Белова. С другой стороны, есть писатели перестроечные, которые сформировались в 90-е и несут ген перехода.

— Ген перехода или это постмодернистская концепция, которая возобладала?

— Я думаю, одно другому не противоречит. Например, постмодернистские авторы — Сорокин, Пелевин, Улицкая, Акунин. Писатели очень разные, но все имеющие прямое отношение к постмодернизму. Эта парадигма в 90-е была чем-то важным, новым, интересным, а сейчас в XXI веке другая парадигма — новый реализм, новая искренность, новый историзм. Тот же Прилепин, Иванов, Рубанов — его первая книга «Сажайте, и вырастет», — человек, который отсидел достаточно серьезный срок в тюрьме за финансовые нарушения, написавший «Хлорофилию», работавший над сценарием «Викинга». Удивительные биографии и примеры уже новых писательских языков и стратегий.

— Что сейчас является контекстом для писателей?

— Идеологический, политический контекст, это, конечно, Россия, которая совершает обратный переход к своей державности, имперскости. Процессы в массовом сознании для меня прежде всего связаны именно с имперским дискурсом. Если слово «империя» в военно-политической коннотации является чем-то, как минимум, неоднозначным, а часто и негативным, то в культурном смысле это не так. Россия не может не быть империей, Россия как культурное явление может существовать только в форме империи, это факт.

Давайте называть вещи своими именами, ни одна серьезная книга американского философа не может выйти на белорусском, литовском языке, это статистика. Мой любимый философ — Кен Уилбер, американец. Для того, чтобы перевести его на литовский, нужно произвести нечеловеческое количество каких-то операций, потратить много денег, в результате эту книгу на литовском прочтут 120 человек, из них 119 очень хорошо знают русский и 110 хорошо знают английский. Значит, надо поставить точку и зафиксировать, что книгу американского философа можно читать либо на русском, либо на английском, другого не дано.

У грузин также нет выбора, они должны к какой-то империи «пристегнуться», интегрироваться, сохраняя свою «самость», осознавая себя великой культурной нацией, понимая, что у них есть за спиной «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели. В этой ситуации одно другому не мешает. Особенно если говорить о русской империи — это империя многоцветная, которая обогащает народы, а не ограничивает и не истребляет, как это часто было с западными империями. Это империя заботы.

— Но грузины говорят, что воюют за независимость...

— Да, они говорят, что борются за независимость, нейтральность. Но от кого они независимы? От кока-колы, доллара, от Голливуда? Нужно очень честно, грубо, бескомпромиссно говорить: либо на русском вы будете читать книгу французского философа, либо на английском и никогда на грузинском или литовском. А если вы прочтете на грузинском или литовском, то это будет означать, что Британский совет выделил грант на то, чтобы эту книгу перевести. Значит, она очень нужна, а, значит, перевод — момент мягкой силы, манипуляция. Это простейшие вещи, без которых разговор о функции литературы вообще не ведется. Водолазкин или Варламов, мои любимые писатели, думать не думают о политике, вот Прилепин думает. Но ни первых, ни второго это не избавляет от функции имперского писателя.

— Книгой года недавно была названа «Библиотека древнерусской литературы». Влияет ли она до сих пор древнерусская на современную литературу, и надо ли сохранить эту преемственность?

— Она влияет меньше, чем хотелось бы. Должна влиять, безусловно, если не будет влиять, мы перестанем быть самостоятельной нацией, вот и все. Сознание современного человека — это набор иероглифов, набор сценариев, набор паттернов, в том числе лексических, которые закладываются с раннего детства. Для современного ребенка Петр и Феврония, муромские святые, с точки зрения семиотики, ничем не отличаются от Микки-Мауса или другого диснеевского персонажа. Но в популярности они им проигрывают, а значит, и не останутся в сознании человека, в его ценностной матрице, когда он достигнет 30-40 лет и начнет решать проблемы серьезнейшего нравственного выбора. Тогда у него будет работать другая модель, он не будет помнить сюжет мультфильма «Тома и Джерри», но будет действовать в этой парадигме индивидуализма, постоянного желания своего противника огреть по башке, обмануть. Сюжет «Тома и Джерри» совсем не безобидный, он более чем символический, так же как в положительном смысле сюжет «Короля Льва».

— А про что этот сюжет?

— Это мультфильм не про льва, он про монархию, про семью, про отношения с сильным отцом в наш век разрушения семьи, воинствующего феминизма, эмансипации и трансгендерных атак; про верную жену и мать, про наследника, про тяжелый момент, когда человек остается без отца, про взросление и реализацию личности. Вот о чем этот фильм, а не про животных в Африке, он про человеческие стратегии, про человеческие характеры. Русской литературе не хватает как раз такого популярного массового измерения, в популярном сегменте часто господствуют ценности условного Акунина – его либерального и индивидуалистичного героя (в этом отношении Фандорин – индивидуалист больше, чем патриот).

— То есть с одной стороны, русская литература имеет высокое измерение и переживает расцвет. С другой стороны, есть массовая литература, которая не отражает в полной мере русские ценности? Как произошла такая сепарация в литературе: «сливки» и в то же время средняя «обезжиренная» масса?

— Вы сложные вопросы задаете. Если говорить про высокую литературу (традиционалистски высокую) и авангардную, и, то все-таки это вопрос личной стратегии, а если говорить про массовую, то это вопрос культурной политики. Писатели уровня Алексея Варламова, Евгения Водолазкина, Захара Прилепина, Алексея Иванова, Андрея Рубанова, Сергея Шаргунова, Александра Проханова — должны значить для русского народа намного больше, чем значат сейчас, они нужны русскому народу больше, чем он им, потому что народ у них уже есть, они уже выразители его языка. Но эти писатели не поддерживаются властью достаточно. Потихоньку, конечно, что-то меняется, но при этом есть ощущение, что раздается «всем сестрам по серьгам». 

При этом я считаю, что у русской литературы есть куда больший ресурс, чем одни только успешные книги Прилепина, а также Варламов и Водолазкин, получающие премию Солженицына... Есть и другие писатели, менее известные, о которых страна должна думать больше, обсуждать, продвигать, настаивать на их значении. Должна быть государственная политика в этом отношении, и это есть продвижение русского языка. Если ты просто купишь 50 билбордов в центре Москвы и завесишь их надписями на кириллице: «Слава русскому языку!» или «24 мая — день Кирилла и Мефодия», ты ничего не получишь. Продвижение русского языка — это продвижение русских писателей и поэтов. Я сейчас произнесу страшнейшую вещь, хотя мы об этом даже не думаем: мы живем во времени, где впервые за 200 лет, как минимум, у нас не существует поэтов в качестве национальных героев, – впервые! В России были Пушкин, Некрасов, Брюсов, Пастернак, Твардовский, Евтушенко, Высоцкий. Они были национальными героями. А сейчас таких фигур нет.

— Чем вы это объясняете?


— Тем, что Микки-Маус побеждает и Британский совет.

— Мне еще кажется, это связано с атомизацией общества. Наверное, для какой-то части общества таким поэтом является Дмитрий Быков.

— Да ну, Быков… Скорее это Вера Полозкова. Если уж кого-то называть национальным поэтом поколения, представляющим совершенно определенный человеческий характер, то это ее. Вера — большой поэт. Но все же она не говорит от имени русского языка, а Высоцкий, Ахмадулина — говорили, при всем том, что были еще те индивидуальности и у них были разные стратегии. Так что, повторюсь, мы не имеем впервые за 200 лет поэта в качестве национального героя.

— Интересно, что когда вы перечисляли писателей, которых стоит знать человеку русской культуры, вы не назвали женские имена.

— Гузель Яхина совершенно в этом же ряду, где и Прилепин, и Водолазкин, конечно. Есть поэты очень значительные: и Олеся Николаева, и Мария Ватутина.

— Все-таки появится поэт-национальный герой?

— Это зависит не только от поэта, он не появляется сам, его время призывает. Должны возникнуть силы, которые победят Микки-Мауса. Я говорю с иронией, но на самом деле мы имеем дело с этой борьбой, и свято место пусто не бывает. Это место занято рэперами. Я не против рэпа, но они не берут на себя ответственность за разговор от имени русского языка, просто воспроизводят выработанные на Западе стратегии, и музыкальные и стилистические. Национальный поэт — это следствие очень разных энергий, когда и личность должна появиться, и власть отозваться, и народ потребовать. Когда одновременно личность, власть и народ друг от друга начинают требовать, возникает треугольник взаимных требований. Они подразумевают совершение властных, жестких поступков, например, цензурных. Сейчас театр платит 8-10 процентов авторам за пьесу. Государство может сказать: мы не будем запрещать вам американскую пьесу, ставьте, если хотите, но если вы ставите русскую пьесу русского писателя на русском языке, тогда эти 10 процентов мы будем платить автору. Драматург не перестает их получать, а театр получает 10 процентов от кассы. И когда ко мне придет режиссер и скажет: я хочу поставить американского и русского драматурга, я скажу, нет, давай русского, я тебе больше заплачу гонорар. Вот что такое государственная политика. Из этого возникает герой – Пушкин, Чехов…

— Действительно ли российская драма находится в упадке?

— Да. Было время, когда появилась новая драма — в начале 2000-х, она была явным лидером, обгоняла другие роды литературы. Тогда, мне кажется, у нас в литературе один Сорокин и был. Обгоняла кино. Сейчас драма — аутсайдер. Так что будем догонять.

Фото на анонсе: Александр Авилов / АГН Москва.