02.06.2016

Пушкин, чей день рождения — 6 июня — в очередной раз послужит поводом для зачисления самого поэта в какой-нибудь лагерь, удивителен и важен, напротив, именно потому, что его стихотворениями можно проиллюстрировать порой очень разную политическую и гражданскую позицию. 

Еще до появления «славянофилов» и «западников» совсем юный Пушкин попадает в жернова противостояния между «Арзамасом», литературным кружком, к которому принадлежал сам, и «Беседой любителей русского слова», представленной такими безусловными классиками, как Иван Крылов и Гавриил Державин. Суть полемики проста: каким должен быть русский литературный язык в ситуации двуязычия всей пишущей братии. Петербургский или московский автор мыслит по-французски, как Анна Павловна Шерер («Война и мир» бережно хранит следы общества начала позапрошлого века), но живет вовсе не в Париже. 

Бунт Емельяна Пугачева родители Пушкина, Дельвига, Вяземского, Пущина еще хорошо помнили: представьте себе, за пределами Царского Села есть жизнь, целый огромный народ — и он думает, общается, рассказывает сказки, верует и знать не знает о том, какие нынче шляпки носят на Елисейских Полях. С людьми нужно как-то и о чем-то разговаривать на языке, который будет понятен всем. Самозванный «анператор» был смешон, но и страшен: он чудил, врал, однако верил в то, о чем врал. Переубедить его цитатой из Вольтера не получалось. 

Пушкин, который «архаистов» из «Беседы» не слишком жаловал, и с «новаторами» тоже расстался: отдав дань модной борьбе за свободу (ода «Вольность» тому порука), уже в «Евгении Онегине» пробует на вкус, перекатывая, как камешки, совсем иную форму. В 1831-м он пишет знаменитое стихотворение «Клеветникам России»: оно — зеркало, где отражается «Вольность», и там, и там говорится о том, что поэт в России — последняя инстанция политического высказывания. Все уходит: министры сменяются, цари уступают место наследникам (или сдают трон робеспьерам), а человек с пером несет вахту без перерывов и выходных. Тот факт, что оду превозносят либералы, а отпор «Клеветникам России» берут на флаг консерваторы, ничего не меняет. 

Пушкин, как вода, занял все доступное пространство, подарив лагерям нужные для споров слова, но сам пошел дальше. «Онегин» — кажущаяся простой история о «молодом повесе» — намеренно написан автоматически выучиваемым наизусть языком. Прочтите про себя «Мой дядя самых честных правил», русский язык сам подскажет вам «когда не в шутку занемог»: так пословица «не было ни гроша» требует продолжения «да вдруг алтын», хотя никто уже и не помнит, что это за «алтын» такой...

В «Евгении Онегине» много ловушек, бережно расставленных Пушкиным, и главная из них — Татьяна Ларина. Знаменитое, каноническое определение героини — «русская душою» — обычно вырывают из контекста, а ведь звучит оно полностью куда сложнее: «Татьяна (русская душою, сама не зная, почему), с ее холодною красою любила русскую зиму». Девушке никто не объяснил, что такое «быть русскою душою», она читает «и Ричардсона и Руссо», и нет в Отечестве никого, кто пишет «для хрестоматии», чтобы правнуки заглянули и узнали себя. Это не мешает Татьяне быть русской, у нее — вместо словесности — есть сказки и сны. Родина — это не только земля, но и слова, сказанные и не сказанные: и если так вышло, что у барышни не было ничего, кроме пошляка Ричардсона, что ж теперь делать, будем с этим жить. 

Чаадаев и Грибоедов, популярный критик режима и погибший на своем посту чиновник, пушкинские корреспонденты, разошедшиеся по разным полюсам, существуют в коллективной читательской памяти как «люди его эпохи», и посмертное их примирение под сенью Александра Сергеевича — хороший пример того, что время излечивает любые раны. 

Либералы-западники, ретрограды-консерваторы, приверженцы самобытности XIX века, революционеры и монархисты начала XX столетия, сталинисты и троцкисты 30-х, почвенники и новаторы 60-х, борцы с СССР и его защитники в 80-х брали с полки Пушкина, как его любимая героиня тянулась за французскими и английскими классиками, — каждый заслужил себе бессмертного часового, который все знает наперед и никогда не сойдет с поста. 

Один из главных поздних текстов Пушкина — «Осень», программное стихотворение, начинающееся со строк «Октябрь уж наступил — уж роща отряхает / Последние листы с нагих своих ветвей». Финал показателен: «Громада двинулась и рассекает волны. / Плывет. Куда ж нам плыть?» — и главное здесь не метафора корабля, не путешествие из осени в зиму, а то самое «нам». 

Есть миллионное «мы», задающее себе тот же самый вопрос. Читатели Пушкина, сегодняшние, вчерашние, завтрашние, выросшие на нем и не помнящие ничего, кроме скороговорки «дядясамыхчестныхправил», знающие наизусть и считающие, что «это скучно», — в огромном плавании, которое совершается не в пространстве, а во времени, у нас есть примиритель, небывалая фигура общественного консенсуса. 

Пока мы иллюстрируем свои рассуждения примерами из Пушкина (Гоголя, Льва Толстого, Аркадия Гайдара или Максима Горького), нам есть о чем разговаривать и есть в чем быть едиными.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции