Михаил ТЮРЕНКОВ

14.06.2013

Сын известного советского философа, внук испаноязычного драматурга. Известный художник, чьи работы выставляются в Третьяковской галерее, Русском и Британском музеях и даже в Ватикане. Писатель и публицист, чьи книги и статьи всегда вызывают бурную реакцию — от похвал и подражаний до хулы и раздражений, но никогда не проходят незамеченными. Все это — Максим Кантор, сегодняшний собеседник «Культуры».

культура: В новой книге «Красный свет» Вы обращаетесь к двум эпохам: Второй мировой войны и современности. Насколько события 70-летней давности определяют наши сегодняшние реалии?

Кантор: Если рассматривать ХХ век как художественное произведение (если бы Господь писал симфонию или трагедию), то годы Второй мировой войны — это кульминация, третий акт, наиболее содержательный период, где все темы заявлены громко и наиболее выразительным образом. Эта фаза непонятна без других стадий — 1914-1919 годов, революций, Испанской войны, войны в Китае и так далее. Однако именно 1939-1945 годы — контрапункт истории ХХ века. Здесь скрестились все идеологии, состоялся переход философий в идеологии. Помимо прочего, этот этап показал окончательный переход монархических, имперских войн в войны демократические. Воевали уже не империи, но народы. Этот был пик бесчеловечности и кровопийства, но одновременно это был и небывалый взлет гуманизма. Я полагаю, что этот страшный период можно расценивать как Ренессанс новейшего времени, поскольку Ренессанс классический — это не только гуманисты, но, увы, страшные войны и резня. Гуманизм и вырастал на фоне бесчеловечности.

Так и в ХХ веке: Бёлль, Шостакович, Чаплин, Пикассо, Камю, Хемингуэй, Платонов, Брехт — эти авторы, символы гуманизма ХХ века, — мелькнули в новейшей истории и исчезли. Из антифашизма мог родиться новый гуманизм и новое религиозное возрождение. Но этого, увы, не произошло. Наследие Второй мировой выразилось в том, что мы стремительно забыли и ее причины, и ее исторический контекст. То, что могло быть победой, обернулось пассивным отношением. В итоге уроков никто не извлек, а проблемы остались нерешенными. Наш сегодняшний день с его фальшивой риторикой — следствие забытых уроков Второй мировой. Третий акт драмы ХХ века был написан так, что в четвертом акте его как бы не принимают во внимание. Но, несомненно, вспомнят в пятом.

культура: Но сегодня под «светским гуманизмом» очень часто имеют в виду либеральную интерпретацию атеизма. Что и подтверждает нынешний Запад со средневековыми храмами на продажу и гей-парадами вместо крестных ходов.

Кантор: Вспомним гуманизм эпохи Возрождения. Он дал высочайшие примеры жертвенных усилий во имя постижения тайн бытия и искусства, но также — примеры разнузданной воли, не ограниченной никакой моралью. Ибо мораль считалась уздой, невозможной для свободной личности. Мы постоянно забываем о том, что век Флорентийской республики исчезающе краток, а биографии ее героев трагичны. Весь Ренессанс был самоубийственно противоречив — в этом его сценическое обаяние, его историческая драма. Люди становились абсолютно свободными, чтобы научиться бороться лишь за свои интересы. Община умирала — по ее плечам приходили олигархи и продавали города иноземным тиранам. Это, увы, общий сценарий. Так было и в XX веке. Новый Ренессанс был столь же коротким (и столь же великим), как Ренессанс XV века. Попутно с Бёллем и Камю возникли освобожденные от пут морали и зависимости веры — новые стяжатели и банкиры, они отправили художников-гуманистов на свалку, заменив их мыльными уорхолами. Гуманизм был сметен рынком. Вопрос ваш следует сформулировать так: возможен ли ренессанс без того, чтобы не пришел рынок и не превратил достижения гуманизма в оправдание колониализма? Не знаю, боюсь, что ответа нет. Это проверяется на отрезке бренной жизни — как показал Данте в своей «Божественной комедии».

культура: Вы весьма иронично описываете тех, кого сегодня принято именовать «креативным классом». Какую роль эти люди играют в текущем акте упомянутой Вами исторической драмы?

Кантор: В «Красном свете» я веду одновременно два повествования — детектив сегодняшнего дня и эпос былой войны, сопоставляю два жанра, казалось бы несхожих. Но сегодняшний детектив — часть эпоса, сегодняшний скандал — часть большой истории. Так зеленый побег на старом дереве, свежий и ломкий, спустя годы твердеет, обрастает корой, делается таким же толстым, как и ствол. Так же будет и с нашими сегодняшними страстями — они перейдут в большой эпос, станут объективной историей, детектив станет эпосом. И оппозиция, и правительственные силы найдут свое место в анналах — причем не исключено, что их роли в контексте большой истории уже не будут оппозиционны. Креативного класса, по существу, нет — есть более или менее успешные горожане, возмущенные застоем, ждущие перемен. Их можно понять. И есть те, кто направляет протест общества в определенное русло. Для горожанина естественно кричать «долой!», и почти всегда он прав. Но параллельно с его правотой существуют те, кто этот крик использует. В интересах корпораций, или — государства, или — большого бизнеса. Только в интересах самого кричащего горожанина никогда и ничего не делается. Люди толпы исполняют (и всегда исполняли) роль статистов в чужой игре.

культура: Но ведь «кричащие горожане» никогда не были носителями того, что сейчас принято именовать «культурным кодом».

Кантор: «Креативный класс» — всего лишь самоназвание, эвфемизм. Разумеется, никто не подразумевает, что дистрибьютор холодильников или колумнист нечто «создают» — это было бы самонадеянным преувеличением. «Креативный класс» есть определение зажиточной городской прослойки, отмежевавшейся от менее удачливых сограждан. Это было во все века и во многих странах. Popolo minute — термин времен итальянского Ренессанса, так обозначали «маленьких людей», «униженных и оскорбленных», тех, кого в разное время называли «плебеями», «быдлом», «анчоусами». Суть одна — зажиточные обыватели всегда растождествляли себя с народом, они уже как бы и не народ. Вдобавок они хотят, чтобы в них опознавали не мещан, каковыми они являются по идеалам и образу жизни, но людей, двигающих прогресс. А ведь мещанство совсем не однородно. Пушкин говорил про себя «я сам большой: я мещанин», но не имел в виду того мещанина, которого впоследствии изобразил Маяковский в «Клопе». Так вот. Именно эти самые popolo minute рекрутировались для войн, их же звали на митинги протеста, уверяя, что митинги имеют в виду и их интересы тоже. Но, разумеется, основным врагом зажиточного мещанина была не власть, а именно маленький человек, алкавший равных прав с тем, у кого уже имелся счет в банке.

культура: Недавно в Москве был презентован сборник «Перелом». Его авторы солидарны в том, что Россия стоит на пороге серьезных изменений, и есть надежда, что она, наконец, пойдет по пути сочетания левых идеалов социальной справедливости с правыми духовно-нравственными ценностями. Ваша статья в сборнике затрагивает проблемы перспектив современной европейской культуры. А насколько Вам близок именно политический пафос поднятых вопросов?

Кантор: У европейской культуры — проблемы генетические, те самые, что приводят ее в больное состояние уже много столетий подряд. Вне решения (или, по крайней мере, обозначения) этих родовых проблем невозможно планировать не только отдаленное будущее, но даже каникулы. Проблемы эти всем известны: раскол христианских церквей, соперничество светской и духовной власти (вспомним гвельфов и гибеллинов) в том, кто будет править, стиль управления «малыми сими» — основанный на прокламируемом равенстве, но содержащий неистребимое сословное и классовое различие. Этот набор противоречий европейской цивилизации, который достался нам в наследство, как только мы «вошли» в Европу и захотели государственного устройства по европейскому типу, — звучит как диагноз сложной общественной болезни, исторически укорененного недуга.

Социалистическая революция заставила Россию на время как бы выпрыгнуть за рамки этих больных вопросов, но прыжок не удался, мы вернулись все в тот же диагноз. Любопытно, что Россия думала, что обретает здоровье и свободу, но пришла к тем же самым вопросам, которые стоят перед другими странами обанкротившейся цивилизации. Эти вопросы уже вызывали в истории Европы долгие войны и беды. Их нельзя игнорировать. Возможно ли объединение христианских конфессий? Может ли христианская мораль быть положена в основу законодательных институтов? Возможна ли демократия в условиях бесправия и невежества половины населения? Возможна ли симфония светской и духовной власти? Не ведет ли либеральное растождествление институтов и форм ответственности к тому, что значительная часть населения просто выпадает за борт социальной жизни? Можно ли быть свободным, если свобода дана ценой угнетения соседа? Это классический набор вопросов европейской цивилизации — и Россия, отказавшись от своей социалистической миссии, призвана сегодня отвечать на эти вопросы. Это лишь иллюзия, что ответить на них легче, чем на вопросы о колхозах. Сложно. Но необходимо.