Тихон СЫСОЕВ

21.04.2022

Материал опубликован в №1 печатной версии газеты «Культура» от 27 января 2022 года в рамках темы номера «Почему человек становится вещью?».

Как современному человеку найти баланс в своих отношениях с технологическим миром, чтобы не потерять в нем себя? Об этом «Культура» поговорила с философом Александром Михайловским, доцентом НИУ ВШЭ, известным специалистом в области интеллектуальной истории и философии техники, руководителем «Герменевтического кружка» и переводчиком.

— Ясно, что за последние несколько столетий именно стремительное развитие технологической среды стало одним из главных факторов изменений — и в обществе, и в самом человеке. Однако, чем сильнее и изощреннее становилась техника, тем сильнее становился страх перед ней человека — это и страх по поводу утраты работы, и по поводу слежки, и, наконец, по поводу неслыханного неравенства. Есть ли внутри философской традиции ответы на эти страхи? И насколько они, на ваш взгляд, релевантны?

— Осмысление опасностей, связанных техническим развитием, началось в философии и социологии на рубеже XIX–XX веков и было связано с такими именами, как Макс Шелер, Макс Вебер, Георг Зиммель, Людвиг Клагес. Это направление в немецкой мысли получило название культуркритики, или культуркритицизма, который подразумевал критическую оценку современных технологий как специфического симптома более глубоких и всеобъемлющих процессов — отчуждения труда, анонимизации и омассовления человека, разрушения природной среды. Страх перед техникой эти философы объясняли как результат отделения «средств» от «целей».

Грубо говоря, средства, то есть сама техника, перестают по какой-то причине выполнять свое наиболее вероятное назначение — служить общественному прогрессу — и начинают жить своей жизнью, а значит, становятся угрозой человеку. Впрочем, впоследствии этот страх расширился и превратился в «планетарный вызов», когда вопросы технологического развития были помещены в контекст гуманитарных и экологических катастроф.

Уже после Первой мировой войны другой выдающийся немецкий философ Освальд Шпенглер выделил в развитии техники черту, которая позднее всячески подчеркивалась идеологами технократии, — «принуждение со стороны вещей», Sachzwang. Речь идет о некой имманентной логике научно-технического развития, когда человек все сильнее включается в сконструированную им же самим технологическую среду.

Однако изнутри самой дисциплины, которой я занимаюсь, изнутри «философии техники и инженерного творчества» эти явления оцениваются несколько иначе.

— Не столь тревожно?

— Как минимум, да. И думаю, что в начале нашего разговора было бы полезно несколько снизить уровень тревожности, чтобы затем обратить внимание на то, что действительно вызывает тревогу с философско-антропологической точки зрения.

На самом деле в последние десятилетия мы действительно переживаем новый виток технократических тенденций, связанный с развитием различных самоуправляемых систем. В начале 1980-х годов говорили о «новой технократической волне на Западе», ставшей следствием «кибернетической революции», прорывов в автоматизации, энергетике, создании электронных средств управления, связи и информации.

А еще можно вспомнить, что сто лет назад была популярна идея перехода власти в обществе к квалифицированным техническим специалистам и организаторам производства, идея так называемой «революции менеджеров». Собственно, если говорить философски, то я бы мог назвать это чередование технократических витков «гиперреалистическими тенденциями модерна».

Как известно, сам модерн немецкий социолог Макс Вебер определял как период «расколдовывания мира», связанного с усилением рационализации и бюрократизации общества. И, конечно, к этому «расколдовыванию» активно подключаются машины и программы, просто в разное время они по-разному выглядят и обладают разными функциями: если в начале XX столетия рационализация была связана с символом машины, то теперь она проходит под знаком цифры.

Однако, что в начале XX века, что теперь каждый большой технологический переход сопровождается волной алармизма. Любое материальное изменение мира, приводит к ускорениям, которые не могут не пугать человека. Однако технологии как будто совсем не направлены на то, чтобы человеку навредить. Изначальные побуждения всегда рациональные и благие. В конце концов, технологии создаются инженерами, которые реагируют на некий социальный запрос. А значит, техника — это в каком-то смысле сам человек, его продолжение, та социотехническая система, которую он вокруг себя создает. Технический мир вовсе не «противостоит» человеку как нечто чуждое, внешнее: человек давно имеет дело исключительно с собственным творением — миром вторичных систем. Философы все чаще используют понятие «технофюсис», искусственная природа.

— Можно ли привести несколько позитивных примеров, связанных с использованием машин, например, на том же рынке труда, за который многие люди боятся сегодня больше всего в связи с растущей автоматизацией?

— Конечно. Например, в Германии уже давно делают ставку на развитие промышленной робототехники. Эта программа называется «Индустрия 4.0». Речь идет о концепции цифровой трансформации промышленности, которая позволит увеличить производительность труда. Однако в ответ на это ряд немецких институтов начали специально работать над социальной оценкой этого технологического перехода.

Скажем, они анализируют взаимодействие человека и кобота (collaborative robot) — это особый тип робота, который не направлен на вытеснение человека, а предназначен для того, чтобы трудиться вместе с ним, быть его помощником. В частности, проводились любопытные эксперименты, которые показали, что сотрудники лучше воспринимают человекоподобных роботов, изначально запрограммированных на ошибку, — например, если этот робот спотыкается, когда несет кофе. Так он становится более человекоподобным и более приемлемым в глазах человеческого коллектива, потому что безупречно работающий робот будет вызывать подозрение, ему сразу же захочется как-то «подгадить». Однако само их участие в работе оценивается очень позитивно.

То же самое можно сказать о сервисной робототехнике, где акцент сделан на уход за пожилыми людьми. Уже сейчас в Европе многие пенсионеры предпочитают вместо незнакомого мигранта иметь робота-сиделку, который будет и поддерживать в самых примитивных бытовых вещах, и удовлетворять потребность в общении. Они становятся все более востребованными и действительно помогают престарелому населению.

— Здесь, кстати, можно было добавить, что технологии и в целом индустриализация привели к такому уровню жизни и свободе, которых еще никогда не было в истории человечества. Тем не менее, сегодня есть ощущение, что мы подобрались к технологическому краю, когда техника становится не просто продолжением человека, а начинает перекраивать его на телесном и биологическом уровне. И в этом смысле возникает не столько вопрос о занятости, сколько уже о самом человеке: останется ли он таким, каким был прежде?

— Эта опасность, конечно, возникает потому, что мы слишком доверчиво относимся к обещаниям, которыми нас кормят сторонники ускоренной цифровизации и технологизации общества. Ведь главная идеология сегодняшнего дня — это рационалистическая идеология технократии, которая подбрасывает уголь в топку паровоза, несущегося к обрыву. Например, Донна Харауэй, которая пропагандирует идеи киборгизации человека, прямо говорит: «Не будем останавливаться на пересадке органов человеку от животных, а будем заменять части человеческого организма компьютерными деталями, чипами».

Философы уже давно обратили внимание на главную дилемму техники — на то отчуждающее воздействие, которое она оказывает на человеческую природу, когда в нее вторгается. Рассуждаем ли мы с религиозных позиций, для которых человек есть Божье творение, или с атеистических, считающих человека творением природы, в любом случае современная техника посягает на антропологическую и онтологическую «изначальность» человека, разрушая его первоначальную связь с миром, а это очень опасно. Поэтому именно эта область вселяет наибольшую тревогу, что, кстати, в мире пока хорошо понимают.

В той же Германии существует Институт технологии в Карлсруэ, который занимается тем, что консультирует крупные акционерные общества и даже федеральное правительство по разным программам в области возобновляемых источников энергии, по выведению из эксплуатации АЭС, захоронению отходов, использования беспилотников на дорогах и в воздухе. А все, что вы сказали о риске вторжения в человеческое тело, тоже рефлексируется в рамках дисциплины «Биоэтика», и именно по этой причине мы до сих пор не клонируем человека.

Впрочем, нужно хорошо себе отдавать отчет в том, что искусственный мир, мир, который создается техникой, никогда не сможет заменить собой естественную среду. Просто исходя из некоторых антропологических констант, которые невозможно изменить, «подвинуть» или отменить.

— Можете привести примеры таких антропологических констант?

— Например, константа человеческого интереса. Или потребность в тепле живого существа — в физическом, тактильном контакте. Другими словами, есть огромное количество феноменологических вещей, связанных с тактильным и зрительным восприятием, с обонянием, вкусом, которые невозможно произвести искусственно или симулировать в течение долгого времени.

— Тем не менее, откуда в нас такая тяга к той стандартизации, которую создает технологическая среда? Почему нас утягивает та же цифровизация?

— Это тоска по утраченному раю, пусть и в искаженном виде, которая в результате утраты живой религиозности пытается найти ей замену в виде таких прагматических фантазмов. Так, в 1960-е годы уповали на кибернетику и говорили, что машины смогут безошибочно управлять общественными процессами. Сегодня же рай представляется как сияющий и полностью оцифрованный мир — совершенно стерильный и идеальный, а бог этого мира — технический супермозг, который все направляет во благо человека. Фактически это четвертый сон Веры Павловны на новый манер: человек мечтает, что будет есть пластиковые гамбургеры и пить синтезированную газировку.

Отсюда, кстати, понятно, почему разного рода технические инновации всегда воспринимались с большим подозрением, в том числе в самой церкви. Вспомним, к примеру, роман Умберто Эко «Имя розы», где главный герой, ученый муж, оказавшийся в бенедиктинской обители, воспринимается с подозрением, в том числе потому, что приносит ряд технических новинок, которые вызывают у насельников монастыря недоверие и страх. И это нормально, потому что в пределе техника — это способ разрешить самые большие проблемы нашего мира, в том числе и смерть, с помощью человеческих усилий, через незаконное похищение средств у богов.

— Тут же вспоминается фигура Прометея.

— Которого Зевс ведь жестоко наказал. А мы, выросшие в советской культуре, помним только героический образ этого персонажа, но есть и другой взгляд, представленный у Платона в диалоге «Протагор». В нем Протагор рассказывает миф о том, как люди стали глубоко несчастны, когда получили божественный огонь. Первое, что они начали делать, — вести войны: огонь позволил им выковать оружие. Но тогда к ним приходит Зевс и из человеколюбия дает закон, в результате которого возникает культура. А благодаря культуре, праву, наукам и искусствам нравы человека начинают смягчаться, как бы уравновешивая тот ужас, в котором люди оказались, получив в руки технику.

Собственно, примерно об этом же писал Освальд Шпенглер в «Закате Европы» — что человеческая культура затухает тогда, когда начинает расти цивилизация. А цивилизация по Шпенглеру — это доминирование технических средств, причем не в творческом разрезе, а как способ устроить жизнь наиболее комфортным способом. И лично для меня проблема противостояния культуры и цивилизации кажется центральной в нашем разговоре.

Мартин Хайдеггер в своей известной послевоенной статье «Вопрос о технике» привел пример реки Рейн, где поставлена гидроэлектростанция, которая преобразует природные силы в электричество. Рейн открывается теперь по-другому: если когда-то здесь на скалах жила волшебница Лореляй, то теперь великая немецкая река становится источником энергии для обслуживания все более растущих потребностей человека. Но это было сказано про XX век, а в XXI веке на первое место выходит цифровизация, которая постепенно поглощает культуру и искусство.

— Но существует ли в принципе предел вторжения технологии в искусство? Ведь если смотреть ретроспективно, искусство всегда шло «рука об руку» с техникой.

— На мой взгляд, существует, потому что цель современного искусства — дестабилизация буржуазной картины мира. Наша чувственность сегодня настолько притупилась в том комфорте, которым нас окружили технологии, что мы просто нуждаемся в такой «встряске». Художники в этом смысле всегда выполняют роль трансгрессоров: они расшатывают устоявшиеся стереотипы, показывая, что в основе любой стабильной картины мира лежат конвенции, которые не являются безусловными, и вот их-то и необходимо постоянно ставить под вопрос артистическими средствами.

Поэтому художник близок по своей функции к философу: он действует, опираясь на свободу. Но чего мы боимся больше всего в технике? Отчуждения, в котором утратим свою свободу! И здесь я не могу не привести определение свободы, которое дал Эрнст Юнгер: свобода произрастить лес на корабле «Титаник», который неминуемо движется навстречу айсбергу. С «Титаника» невозможно спрыгнуть, но можно поступить, как Дионис, когда его взяли в плен тирренские пираты: при помощи волшебства вырастить виноградную лозу, из которой затем выпрыгнет тигр и растерзает пиратов.

— Пьер Адо в своей знаменитой книге «Духовные упражнения» сделал важный акцент на том, что философия — это в первую очередь практика себя. В этом смысле дает ли философия какие-то рецепты, как противостоять той технологической среде, в которой мы сегодня живем? Что современный человек мог бы почерпнуть для себя из этой традиции?

— Я уже сослался на книгу Эрнста Юнгера «Уход в лес», которая вышла в 1951 году. По сути, в ней он описывает, как найти место свободы, даже если ты житель большого города и не собираешься становиться Агафьей Лыковой. Но здесь я хотел бы вспомнить другое замечательное рассуждение, принадлежащее немецкому консервативному философу Одо Маркварду.

В своем эссе «Эпоха чуждости миру» он формулирует тезис о том, что с возрастанием скоростей технического развития происходит ускоренное старение человеческого опыта: человек все больше начинает напоминать ребенка, у которого недостаточно жизненного опыта, чтобы разумно реагировать на изменения в мире. Обычно ему в этом помогала традиция, но теперь, в эпоху позднего модерна, связи традиционного общества окончательно разрушаются, и человек, предельно индивидуализируясь, оказывается один на один с инновациями.

«Тахогенная чуждость миру» располагает к иллюзиям, предаваясь которым, люди погружаются в грезы и становятся детьми. Мой пример: если вы дадите в руки пожилого человека смартфон и раскроете некоторые его возможности, он будет проводить в нем большую часть своего времени, уподобляясь ребенку-дошкольнику. Конечно, Марквард не хочет прослыть мракобесом и врагом техники. Он лишь пытается занять рациональную позицию, продумать проблему целиком, комплексно.

К слову, уже ближе к концу своего эссе Марквард обращает внимание на то, что возрастание комфорта и безопасности, о чем так любят говорить сторонники технократии, на самом деле приносит человеку больше мучений, чем радости. Далеко ходить за примерами не нужно: давно замечено, что увеличение количества машин на дорогах приводит к увеличению пробок, потере времени и загрязнению воздуха.

Но в чем заключается выход из этого положения? Здесь я хотел бы прямо процитировать Маркварда: «Выход должен заключаться не в том, чтобы начинать все громче причитать и срочно созывать трибуналы специалистов по новой этике, но в прагматическом поиске более оптимального соотношения мучения и радости и только в случае крайней необходимости посредством регулирования производства автомобилей, разумно поступая здесь следующим образом: благодарно пользоваться теми преимуществами, которые достигнуты, и, если необходимо, предусмотрительно и безропотно отказаться от беспрепятственного дальнейшего совершенствования каких-то вещей, основываясь на взвешенном и трезвом обдумывании».

И я хотел бы пожелать всем, кто испытывает безотчетный страх перед техникой или, наоборот, слишком сильно увлечен разными техническими новинками, неустанно искать для себя это оптимальное соотношение «мучения и радости», отказываясь совершенствовать то, что и так хорошо работает. 

Фотография: EPA/CLEMENS BILAN/ТАСС. Фотография на анонсе: Photoxpress.