Ольга СИЧКАРЬ

07.10.2021

Материал опубликован в № 8 печатной версии газеты «Культура» от 26 августа 2021 года в рамках темы номера «Русская идея»: где ее искать и почему она важна для культуры?».

Ученый, общественный деятель и самый известный в современном мире идеолог евразийства, автор более 60 книг по истории, философии и геополитике, в каждой из которых так или иначе ведется речь о русской идее, рассказывает «Культуре», какой путь прошла Россия и какие дороги простираются перед ней в будущем.

— Мы сегодня говорим о русской идее. А в мире как устроено? У каждой страны, нации — своя идея? Филиппинская, бразильская, кенийская?

— Страны, которые обладают собственными идеями, — это, как правило, страны, создающие империи, объединяющие большие пространства или очень пронзительно, ярко и глубоко мыслящие. То есть идея есть не у всех стран и народов. При этом, например, у евреев две тысячи лет вообще не было государства, но еврейская идея была всегда. Своя идея всегда есть у цивилизаций. Важно понимать, что русская идея — это идея цивилизации. Цивилизаций гораздо меньше, чем стран. Иногда у больших цивилизаций маленькая идея, а у маленьких народов — великая.

Бразильская идея действительно есть, она связана с определенным преломлением португальской идеи. Это sebastianismo, saudade, о чем великолепно писали поэты Фернанду Пессоа и Тейшейра де Пескоаэш… А вот кенийской — нет. Но в Африке есть африканская идея. И разные африканские цивилизации несут в себе, если угодно, зародыши идей. В своей «Ноомахии» я как раз исследовал идеи цивилизаций в разных частях света, у разных народов.

Глупо мерить качество идеи показателями ВВП или уровнем технического развития. Бахвалиться, говорить: у нас есть айфон и искусственный интеллект. Если необходим искусственный, значит, с естественным дело обстоит неважно... Айфон — это не идея! Набором технических мощностей ее нельзя заменить. Идея, которая прячется в дебрях этих технических объектов, как правило, нечто куцее, ничтожное. Идея — предельно тонкая, деликатная, возвышенная реальность. Есть вещи, о которых следует говорить, только тщательно подбирая слова и интонацию. И когда мы произносим слово «идея», так же, как когда мы слышим слово «Бог», слово «смерть», «благо», «красота», мы должны внутренне собираться.

— Чем различаются цивилизационные идеи? По масштабу, наполненности?

— Думаю, прежде всего идеи различаются по своей красоте. Масштабность идеи проистекает от ее насыщенности красотой и благом. Русская идея прекрасна, блага и истинна. Она обладает свойствами метафизической эстетики, так как не утилитарна. Русский народ не прагматичный и не индивидуалистичный. Русские не мотивированы выживанием. Русская идея — жизненная, не вымученная и не абстрактная. Она является частью того, что заставляет нашу кровь течь по венам. Русского человека русским делает душа. Не графа в паспорте, не внешние черты.

Если мы с почтением спросим, что же ты несешь в себе, русская идея? Возможно, тогда она начнет с нами разговор — исторический, культурный, внутренний. Расскажет о древних славянах, их обычаях, обрядах, связях с другими народами, потом о том, что она обрела, когда сформировалось русское государство во главе с варягами, а дальше разговор пойдет про киевский период. Потом с русской идеей что-то случилось, произошел распад киевской государственности на княжества. И русская идея посредством «Слова о полку Игореве», через его автора говорит о необходимости объединиться перед лицом половцев всем русским князьям. Не послушали ее, и в результате Русь оказалась под монголами. Но спаслась ли русская идея или погибла из-за этого — крайне сложный вопрос. Кто-то не оказался под монголами и исчез, а кто-то, наоборот, оказался и в дальнейшем достиг колоссальных успехов.

Мы вышли из-под Орды в XV веке и в XVI веке провозгласили Московское царство. Наша русская идея облекается в императорский пурпур и обретает форму Москвы как Третьего Рима. Позже она вступает в страшные испытания Смутного времени и преодолевает их через избрание Романовых. Далее церковный раскол рассекает русскую идею надвое. Это трагедия. С этого времени русские в каком-то смысле стали шизофрениками. Два голоса, которые постоянно друг с другом спорят: у нас есть московская и петербургская половина, православие и старообрядчество, славянофильство и западничество...

Начинается история болезни русской идеи. Славянофилы предлагают ее излечить, восстановить утраченное в Петровскую эпоху единство, а западники говорят: вообще не нужна никакая русская идея.

В XX век мы вступили в большей степени со славянофилами — это Серебряный век, мы начали нащупывать славянофильскую реализацию в русской религиозной философии.

И вдруг еще одна катастрофа — большевики пришли к власти как носители какой-то невероятной — и не западнической, и не славянофильской — идеологии. Казалось бы, вот уже точно ничего русского. Но вдруг вопреки всему значительная часть русского народа распознает русскую идею... в коммунизме.

После разрушения Советского Союза к нам пришла совершенно западническая, либеральная идея, с русской несовместимая. В 91-м году в нашей стране воцарилась «нерусская идея», которая сказала: все русское — и правое и левое, и красное и белое — является ненужным, у нас нет никакого особого пути, русской идеи нет! Над всем русским в 90-е годы только смеялись.

В 2000-м пришел Путин и сказал: нет, мы поспешили, давайте вернемся к реальности. И хотя элита продолжала глумиться над русской идеей и теперь продолжает, но сам народ начал подавать голос, что русская идея ему необходима. Жизненно... И каждый раз, когда возникал намек на ее проявление — в 2008-м году на Кавказе, в Крыму, на Донбассе, во время Русской весны, во время победы в Сирии, на очередном витке конфликта с Западом, — народ реагировал очень живо. Русская идея подает нам знаки, что она жива, хотя, да, она сегодня подавлена, больна.

Интересный момент: русская идея не живет в населении. Если мы спросим население об идее, то услышим что-то нечленораздельное: кто-то хочет пенсию побольше, а у кого-то зуб болит... Но если мы за населением увидим народ, то получим совсем другой ответ. Где же находится население и где — народ? В одном и том же человеке. Это две стороны нашего бытия: одна глубокая и подлинная, другая поверхностная, сиюминутная. Населению нужны социальные блага — карьера, сытость, социальные лифты. А народ отвечает на совершенно другие, нематериальные импульсы. Поэтому народ говорит: мы категорически не хотим либеральную идею, которую элита навязывает.

Если все это сложить воедино, мы увидим невероятную историю русской идеи, как она жила сквозь поколения. Русская идея — это не наше творение, а то, что нас творит. Идея сквозь историю творит народ с его парадоксами, проблемами, его трагедиями, войнами, страданиями, достижениями, с его гордостью.

— Есть ли какие-то непременные составляющие для цивилизационной и конкретно русской идеи, кроме красоты? Энергия, может быть?

— Идея или жива, или ее нет. Если идею нужно включать в розетку, это пылесос, в лучшем случае компьютер, а не идея. У Платона есть формула: идеи либо парят, либо умирают. Идея — это то, что делает нас нами. Это наш язык, наша культура, наши страдания, и наши грехи, и наша правильность, и наши ошибки, наш выбор. Мы — органичная часть этой идеи.

Когда либералы говорят, что ее нет, они убивают ее таким образом. В этом смысле нет нейтральной позиции. Это не гадание: есть или нет. Очень важно сказать: «Будь!» — это акт духовного творения. Если мы говорим русской идее «да!», она есть. Она и нам отвечает «да!». И тогда есть народ. А так... населеньице...

— В вашем понимании русская идея монолитна или есть разные варианты ее развития?

— Я думаю, никто не может претендовать на то, что обладает монополией на оформление русской идеи. Тут ключевое — признать ее бытие. Потому что для одних русская идея обладает собственным бытием, а для других это продукт конструкции (какой мы ее построим, такой она и будет). Я отношусь к тем, кто считает, что русская идея есть, и различные лики русской идеи мы и читаем в русской истории. А вот если считать, что русская идея — это продукт интеллектуального творчества, то есть она вторична и представляет собой надстройку над чем-то материальным, в этом случае идея превращается в симулякр.

Если мы считаем, что русская идея есть, то мы считаем, что она — народ, потому что русская идея — это наша душа. В этом случае у нее есть, конечно, множество версий. Люди, которые осознают себя частью народа, отвечая на вопрос о русской идее, будут давать разные формулировки, но общей будет интонация, тональность. Это спор русских о национальной идее, как у Достоевского в «Братьях Карамазовых», например. Каждый Карамазов, каждый персонаж — свое издание русской идеи. Там даже в Смердякове есть какой-то, пусть искаженный, но отблеск русской идеи. Достоевский настолько русский писатель, что ничего нерусского изобразить не может. Все, что он пишет, в его русской душе становится русским. Даже когда он изображает маньяков и негодяев: у него и порок русский, и святость. Это пространство любви к русскому и приятия русского, это музыка русской идеи.

Мои знакомые, уже покойные, к сожалению, — Юрий Мамлеев и Эдуард Лимонов — в юности решили: здесь, в СССР, коммунисты какие-то ужасные, поеду-ка я на Запад, там свобода, буду там писать. Приехали туда и увидели, что Россия в любом состоянии, даже коммунистическом, которое они не любили, — это их судьба, а Запад — не их. Это глубже, чем нравится/не нравится идеология, устраивает ли политический режим. Россия — суть Мамлеева, Лимонова, вас, меня, любого русского человека. Кем бы мы ни были, религиозными православными фундаменталистами или светскими агностиками, русское живет и в том, и в том, и в святом, и в грешнике. И это составляет наше единство.

У либералов русской идеи быть не может, потому что для их философии мерой всех вещей является индивидуум. Индивидуум в либеральной идеологии — это человек, лишенный всех связей с коллективной идентичностью. Вначале его отделили от церкви с помощью протестантской реформы, потом от традиционных средневековых сословий, он стал буржуа-индивидуалистом, потом его освободили от национальных границ, сделали космополитом, а сегодня его освободили и от гендерной принадлежности. Поэтому говорить о либеральной версии русской идеи — это противоречие в предмете. Коммунистическая или националистическая русская идея — сомнительные конструкции, но либеральная — открытое противоречие.

Если и есть какая-то русская идея у русских националистов, то крайне искаженная: русские всегда жили в полиэтническом государстве, почитайте Льва Гумилева. Мы никогда не были чисто расово славянами, всегда в нас были тюркские, финно-угорские и другие вкрапления. Русский национализм — явление искусственное, почти столь же нерусское, как и либерализм.

И еще более сомнительная связь с русской идеей у русских коммунистов, которые пытаются соединить русское стремление к справедливости и благому обществу и идеалы коммунизма. По-моему, это интеллектуальное слабоумие, но при этом некоторую связь у советского периода с русской идеей отрицать нельзя. Но это говорит только о силе русского начала, способного переварить даже русофобский марксизм, интернационализм и материализм.

И вот когда мы отбросили эти три версии (либерализм, коммунизм и национализм), вынесли мусор из России, все остальные векторы для поиска русской идеи, все то, что строится на искренней любви к русскому народу, что вытекает из внимательного прочтения русской истории, — вполне возможно. Русская идея не утверждает, что точно совпадает с евразийством, славянофильством, православием, но четко обозначает, что ей чуждо.

И теперь за пределами чисто западных модернистских политических идеологий (либерализма, коммунизма и национализма) мы можем увидеть: колоссальное богатство русской православной мысли, византийскую традицию, особую целостную (холистскую) онтологию, русскую религиозную философию, которая не была строго славянофильской, Золотой век Пушкина, Достоевского и Толстого.

Мы увидим русский Серебряный век, который тоже жил русской идеей. Ни один из гениев Серебряного века: Мережковский, Цветаева, Розанов, Сергей Булгаков, Флоренский, вообще кто угодно — не попадает ни в либералы, ни в коммунисты, ни в националисты. Они — первооткрыватели и исследователи целых оригинальных континентов русской мысли. Как жалко, что эти области духа сегодня заброшены. Почему заброшены? Потому что мы все время говорим и спорим об экономике, о том, хорошо или плохо было в Советском Союзе. Но все это совершенно не о том... И когда мы в ажиотаже постоянно спорим не о том, все настоящее кажется нам незначительным.

Мы не видим, например, что евразийство — это не догмат или канон, но лишь приглашение мыслить за пределами определенных штампов, это дальнейшее развитие славянофильской мысли. Давайте дадим обществу возможность снова пойти этими путями: славянофилов, евразийцев, русских религиозных философов, путем Достоевского или пусть небесспорным, но важным путем Толстого, путем Серебряного века... Но где русские толстовцы сегодня? Вместо этого — сторонники развития ИИ, владельцы айфонов 12, журналисты, в своих эфирах разглагольствующие о том, в чем абсолютно ничего не понимают. Как только мы осуществим эту важнейшую операцию по демонтажу гегемонистского, извне навязанного нам западного империалистического колониального политологического мышления, мы обнаружим гигантские просторы русской мысли.

— Правильно ли я вас поняла, что русской идее можно следовать при любом государственном строе?

— А это вопрос не к русской идее, это вопрос к строю. Строй сам определяет свое к ней отношение. Например, говорит: я с ней согласен — и это будет политический строй, открытый русской идее, и она через него лучше будет проявляться. Строй может сказать: я тебя не знаю, русская идея, пошла вон. Это не значит, что русская идея пойдет. Но тогда строй будет к ней в оппозиции. Строй может сказать: я и есть сама русская идея — и не попасть в цель и оказаться пародией, симулякром. Это очень тонкий вопрос. Наше государство и наш народ далеко не всегда совпадают...

Русская идея, как и все живое, подвижна. Она не исчезает даже там, где мы ее не видим. А как только мы ее пытаемся зафиксировать, мы создаем чучело русской идеи, симулякр. Во время Петра русское государство вдруг становится нисколько не русским. Но когда кажется, что оно и до конца времен будет западным, нерусским, все снова меняется — в XIX веке при правлении последних наших царей вдруг оно снова становится все более и более русским. Или Советский Союз — кажется, ничего более антирусского придумать нельзя, но русское прорастает и здесь: коллективизм, отсутствие индивидуализма, героизм, стремление построить великое государство, социальная справедливость, отвержение Запада... Это тоже русская черта. Запад же навязывает, говорит: ты должен быть таким, как мы; никакой другой — и вашей особой — идеи не существует. Мы же, русские, упорно во все века стараемся уклониться от навязанного Западом. Мы почти теряем себя, но... глядишь, снова находим.

В любом случае надо сказать, что та форма государственности, которая сложилась у нас в 90-е, была чем-то откровенно русофобским, антирусским... Она была направлена против русской идеи, против русского народа. А вот Путин, не поменяв режим, во многом поменял его содержание, ориентир. Все, казалось бы, осталось прежним, но русского стало гораздо больше. Еще недостаточно, даже критически мало, но уже намного больше...

— И все же то, что идет от государства, выглядит больше конструированием, симулякром.

— Очень похоже. Государство как бы симулирует русскую идею — достаточно посмотреть на физиогномические характеристики людей, ответственных за внутреннюю политику. Какая русская идея? Посмотрите на этот портретный ряд! Но их цикл — мелкий гешефт, у элиты временщиков короткий срок существования, а у русской идеи — длинный. Поэтому народ может воспринять эту конструкцию совершенно по-другому, как коммунизм перетолковали, могут и этот симулякр перетолковать. Мы, конечно, видим подделку, недоразумение в лице современного российского патриотизма, но он обращается не к нейтральной инстанции, не в пустоту, из которой можно лепить что угодно. В глубине общества спит народ. И этот народ, реагируя на определенные знаки — Крым наш, Русская весна, Русский мир, — слышит совсем другое, нежели говорят чиновники, имеющие целью решение своих сиюминутных проблем. Поэтому нельзя сказать, что это полный симулякр. Гегель называл это хитростью мирового разума: каждый человек думает, что действует по своей логике, но все вместе люди действуют не по своей. Русская идея — это наш мировой разум, разум соборного русского человека. Есть много факторов, говорящих о том, что скорее русская идея воспользовалась симулякром в своих целях, чем наоборот.

— В вашей книге о геополитике Россия фигурирует как «собиратель империи». Такой ориентир, по-вашему, достижим, если, согласно Йордису Лохаузену, «мыслить тысячелетиями и континентами»?

— Империя — это же всего-навсего организация наднациональных территорий. И Евросоюз сегодня — в каком-то смысле империя. Советский союз был империей, американоцентричный мир — тоже империя, Китай — империя, так как это не только национальное государство. Если говорить об империи как наднациональной системе контроля, это прекрасный способ организации общества. Другое дело, что империя противоположна империализму. Империализм — это навязывание в глобальном масштабе только одной модели, а империя — создание некоей инстанции, которая могла бы уравновешивать самые разнообразные группы — этнические, религиозные, социальные, культурные, объединять пространства, гармонизировать целые миры… Так что судьба России, несомненно, — быть империей. Но империей нового типа: демократической, полицентричной, многополярной, не претендующей на единственность, допускающей другие империи — китайскую, исламскую, европейскую, африканскую, латино-американскую…

Фотографии: vk.com