20.02.2017

Уставши от глупого спора про санкции, присоединили мы Крым без малого три года назад или как (мое мнение — это Крым нежно так, вежливо, волшебно присоединился к нам, взял под руку и, прижимаясь теплым бочком, повел ночной ароматной дорогой куда-то вверх, в Гаспру, искать временное пристанище Набокова), решил я подумать совсем о другом. О любви. К литературе и не только.

Здесь хорошо вспоминается о любви. Именно на чудотворном полуострове вскоре после фирсова несчастья, постигшего Россию, от сухого и теплого климата Ялты магнолией расцвело чувство Чехова к Ольге Книппер. Поскольку в любовно выстроенном писателем гостеприимном домике не было никакой возможности для романтических встреч (там беспрерывно гостили нервный Левитан, похмельный Горький, язвительный Бунин, артисты МХТ, репетировавшие «Дядю Ваню»), добрый и интеллигентный Антон Павлович купил в Гурзуфе еще один домик, совсем уж маленький, исключающий милейших, талантливых-преталантливых, но обременительных визитеров. Там они с Ольгой Леонардовной и были счастливы. Над ними не нависал тогда вожатский корпус «Артека». Зато призрак Пушкина, по легенде читавшего стихи со скалы здешней укромной бухты, витал: мадеры он не пил, как Горький, ночами не будил, как Левитан, желавший узнать, удался ли ему этюд. Пушкин только шепнет уместно: «Вы мне предстали в блеске брачном на небе синем и прозрачном» — и притихнет за ночником. Чтоб не мешать.

Потом бестелесный Пушкин переедет жить к Набоковым.

В теперешности никакого пристанища Набоковых, к сожалению, нет — пыль да кустики у дороги. Дом, где пытались переждать революцию Володя и семья (папа успел побыть даже министром юстиции Крыма, однако красная волна неумолимо накатывала), стоял у имения «Александрия», ныне санаторий «Ясная поляна». Но снесен. Принадлежал он доброжелательной графине Паниной, которая и Льва Толстого принимала, и многих иных, давая пример Чехову — он у нее тоже часто бывал.

Набоков на южный берег приехал юным и взволнованным. Под Питером (а потом, сбегая от большевиков, на украинском хуторе) осталась его первая любовь, которой жемчужному перегонщику слов хватило на дюжину изысканных и чувственных текстов. «Чувствуем-то через слова», — заметила как-то одна моя нежная собой коллега. Вот что вспоминал Набоков, гулявши с сачком по крымским лесистым склонам: «Она была небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что, благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам, не только не нарушало, но, напротив, подчеркивало ее живость и грацию. Ее юмор, чудный беспечный смешок, быстрота речи, картавость, блеск и скользкая гладкость зубов, волосы, влажные веки, нежная грудь, старые туфельки, нос с горбинкой, дешевые сладкие духи, все это, смешиваясь, составило необыкновенную, восхитительную дымку, в которой совершенно потонули все мои чувства».

Но и тонуть в Крыму — одно удовольствие. Тут же ему встретилась другая, другие; совершенные пушкинские Земфиры — «Юные красавицы с браслетами на загорелых руках… пикники на пляжах и полянах, потешные огни и изрядное количество крымского мускат-люнеля… на берегу искрящегося моря, под звездами жарких летних ночей, с девушками — юными, томными, едва одетыми, с горячими руками и ногами».

Пушкин бы одобрил.

Возможно, девчата просто сбежали из Коктебеля, из дивной и странной усадьбы Максимилиана Волошина, дабы не стать жертвами противоречивого поэта, «семи пудов мужской привлекательности», якобы он убеждал всех гостий оказывать себе сладкие услуги и снабжал оставшихся на ночь лишь «полупижамой» — хотите верх, хотите низ. И ведь устоять было невозможно: купеческая дочка, девушка патриархальных устоев Маргарита Сабашникова, увлечется «томлением по прекрасному», даже женой ненадолго станет, однажды познакомившись с Волошиным у коллекционера Щукина. Того самого, кто в прошлом году свел с ума Париж, заставив всех ехать в Булонский лес, в центр Луи Виттона на выставку «Иконы современного искусства», которую мы им, так и быть, предоставили, несмотря на санкции.

Объявленные нам за что? За то, что Крым, наш Крым — с Пушкиным, читающим стихи со скальных «брегов Тавриды», с Чеховым и Книппер, изнемогающими от счастья в крошечном гурзуфском домике, Набоковым, прикасающимся к горячей руке своей литературной Машеньки, и даже с «полупижамами» Волошина — вернулся к нам, тем, кому принадлежит и всегда принадлежал по праву? За Сабашникову с ее нетрадиционным разрезом скифских глаз? Я сейчас не об исторических корнях, геополитике, не о военной стратегии, что верно, важно, фундаментально, но про это есть кому написать. Не о границах: разве в бытность номинально украинским Крым не оставался средоточием русской любви и счастья? Нашим раем на небесных верхотурах? Не раз потерянным — и снова обретенным?

Я вообще о себе: нигде не чувствую себя таким соединенным с острым горем и чистой радостью России, как в Крыму. Ни одно вино не заставляло меня совершать столько прекрасных глупостей, как крымское. И только там, будучи простым наблюдателем на референдуме в Севастополе, уверен, делал очень мудрые и важные вещи для России; Александр Сергеевич бы одобрил. У меня вообще такое ощущение, что это я написал однажды про Крым:

Меня те рощи позабыли…
В душе остался мне от них
лишь тонкий слой цветочной пыли…
К закату листья дум моих
при первом ветре обратятся,
но если Богом мне простятся
мечты ночей, ошибки дня
и буду я в раю небесном,
он чем-то издавна известным,
повеет, верно, на меня!

Разумеется, это про Крым написал Набоков, но диктовал ему, по-моему, Пушкин, Чехов улыбался, сняв пенсне, а Волошин спал, умаявшись…

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции