22.09.2016

Несколько дней назад в Бельгии впервые была применена эвтаназия по отношению к неизлечимо больному ребенку — его год рождения и диагноз не разглашаются. Закон, позволяющий осуществлять эту процедуру к безнадежно больным детям любого возраста (в соседних Нидерландах, скажем, есть порог — 12 лет), маленькое европейское государство приняло еще в 2014 году. Тогда, несмотря на одобрение статическим большинством бельгийцев, возмущений и протестов хватало: открытое письмо 170 педиатров, сопротивление католической церкви, петиция 200 тысяч граждан из двух десятков стран, назвавших закон «самым страшным во всем мире». Документ долго не применялся на практике, и все же неизбежное произошло.

Проблема эвтаназии в современном обществе — одна из самых дискуссионных. Тем более, если речь идет о детях. Наверное, разумно было бы сказать, что да, в самых крайних случаях, после сомнений и бесконечных раздумий, когда прекращение мук, очевидно, выглядит предпочтительнее их продолжения… И так далее, и тому подобное, в общем — можно.

Между тем подобные неописуемо тяжелые, оставляющие глубокие душевные раны решения принимались всегда, до (и без) всяких законов. И врачами, и родителями, и товарищами смертельно раненных на войне бойцов. У писателя Леонида Пантелеева в поистине страшном цикле заметок из блокадного Ленинграда есть крохотный, в десяток коротких фраз очерк «Близнецы». О том, как мать, понимая, что двоих малышей ей не вытянуть, прекращает кормить одного из них. И тот умирает. Это позволило выжить другому.

Такой выбор трудно как-то формализовать и узаконить. Твоим судьей и оценщиком здесь может быть только Бог, для атеистов — совесть и мысль, как с этим жить дальше. Узаконенная детская эвтаназия — вовсе не избавление родителей (а первична тут именно их воля — волю врача они всегда найдут способ обойти) от судебного преследования; странно предполагать, что в ситуациях, о которых идет речь, родительское решение определяется страхом тюрьмы. Нет, мы имеем дело с сухим законодательным определением, взвешиванием и оформлением цены человеческой жизни и условий, при которых эта цена уместна.

Когда поведение в исключительных либо сугубо частных обстоятельствах гипертрофируется и возводится в ранг повседневной массовой нормы. Мы видим, как вполне объяснимое ужасами Второй мировой отторжение ультрашовинизма и оголтелого расизма привело к вакханалии не менее оголтелого мультикультурализма и объявлению фашистскими таких категорий, как «коренное население». Видим, как морально-нравственное и эстетическое переосмысление силы и красоты в жизни, искусстве и литературе привело к догмам, лучше всего сформулированным финской деятельницей кино и театра Леа Клемолой: «Красивый человек на сцене — это фашизм». Видим, как признание за каждым права на любые интимные чудачества и девиации в пределах собственной спальни привело к тому, что скоро в эту спальню загонят всех, кто девиациями не страдает.

Не приходится особо сомневаться — узаконенную детскую эвтаназию ждет схожая участь. Это просматривается хотя бы на примере применения процедуры по отношению к взрослым — в той же Бельгии. Исключительные случаи, говорите? Год назад в стране Тиля Уленшпигеля и Эркюля Пуаро некая дама по имени Лаура, молодая и физически вполне здоровая, получила разрешение на прерывание жизни по причине… затянувшейся депрессии. Лихо, не правда ли? А дети и вовсе могут оказаться в привилегированном положении, насколько вообще уместно тут говорить о привилегиях. С учетом торжественно шагающей по Европе ювенальной юстиции, в рамках которой ребенок по щелчку может отправить свою семью за решетку, почему бы не дать ему право самому, даже вопреки родительской воле, столь же легко лишить себя жизни? Отказ от пола и право на его смену, кстати, тоже на Западе все молодеет и молодеет: истории о мальчиках, решивших стать девочками или наоборот, уже не редкость.

Старый Свет и Запад в целом все более явно и недвусмысленно скатываются к дохристианским языческим нравам и обычаям, воспроизводя их где-то в виде фарса, где-то трагифарса, а где-то переиначив почти до противоположности и сделав еще более безобразными. Распущенность — как в Древнем Риме, цена жизни ребенка — как, если верить легендам, в Спарте. Вот только ничего похожего на военную доблесть римлян и мужество спартанцев у нынешних европейцев нет и близко, что вряд ли должно удивлять в случае с дурным искривленным отражением. До рождения младенца у плотника Иосифа и Девы Марии в Вифлееме мир тропою великих подвигов, свершений, грехов и преступлений шел к чуду христианства. Сейчас он от этого чуда, отбросив подвиги и свершения, оставив лишь грехи и преступления, отходит все дальше. Можем ли мы чем-то этому миру помочь и должны ли — вопрос большой и открытый. Для начала хорошо бы просто не деградировать вместе с ним.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции