Осенью заслуженная артистка России, прекрасная певица и очаровательная женщина Любовь Казарновская презентовала книгу «Страсти по опере». Своего рода продолжение предыдущей литературной работы «Оперные тайны». На страницах «Страстей...» Любовь Юрьевна увлекательно и именно что страстно рассказывает о судьбах великих музыкантов, проблемах современного театра, собственном сценическом опыте, делится соображениями о будущем оперы. С этого мы и начали наш разговор.

— Опера — жанр элитный. Конечно, есть произведения, рассчитанные на более широкую аудиторию, как, например, «Кармен» или «Севильский цирюльник», но вот, скажем, четырех-пятичасовые музыкальные полотна Вагнера осилит не каждый. Есть ли способ сделать оперу понятной массовому слушателю или делать этого и вовсе не стоит?

— Думаю, такой способ есть. Знаете, я вам честно признаюсь: не могу высидеть пятичасовую «Парсифаль» (последняя опера Рихарда Вагнера. — «Культура»). Пробовала — не получилось. Мне тяжело, начинаю засыпать. Потому что все эти бесконечные оркестровые красоты создают такое мощное давление на уши, какое человеческая психика выдержать не в состоянии.

И вот что, учитывая данную особенность нашего «дозированного» восприятия оперного искусства, сделал Светланов в постановке «Китежа» («Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» — опера Николая Римского-Корсакова. — «Культура»). Ведь не секрет, что это произведение — своего рода русский «Парсифаль». Приступая к работе, Евгений Федорович для эксперимента вернул все купюры, сыграл по написанному автором, от начала и до конца. Так прошли первые несколько спектаклей, после которых маэстро понял, что народ расползается. Даже такой вседержитель русской музыки, король дирижерского пульта оказался не в силах противостоять лимитированным возможностям человеческой психики. И в итоге Светланов от эксперимента отказался, вернувшись к укороченной версии партитуры, прописанной Мелик-Пашаевым, Головановым, Небольсиным. Видимо, это продиктовано возможностями черепной коробки и нервной системы человека: мы действительно в состоянии воспринять только определенное количество музыки.

Кстати, в Италии существует определенный стандарт: не больше трех часов, трех с четвертью от силы. Иначе будет перебор. Масло масляное, да с красной икрой, поверх которой еще и шмат черной икры — казалось бы, здорово. Но настоящего вкуса бутерброда с икрой вы не получите. Равно как и от шоколадного шоколада у вас сведет челюсть: 90 процентов — это предел, 99% проглотить трудно.

Поэтому, для того, чтобы оперное искусство стало более доступным как можно большему числу слушателей, я бы оперы того же Вагнера — при всей их красоте, при том, что жалко что-то вымарывать, — подсократила. Потому что весь этот тональный лейтмотивный план, характерный для музыки немецкого гения, изначально в партитуре прорисован — далее следует только развитие. И всю эту драматургию можно сложить в одну плотную, красиво упакованную коробку. И тогда, не исключено, на ту же «Парсифаль» пойдут не только продвинутые меломаны, но и молодые неофиты. А круг людей, посещающих многослойные оперные постановки, заметно расширится.

— Многие — как «академисты», так и поклонники более приземленных жанров — не склонны ранжировать музыку по стилям и направлениям, просто полагая: есть хорошая музыка, а есть плохая. Но где пролегает та самая неуловимая грань? Как лично вы решаете эту дилемму?

— Главное, чтобы музыка меня согревала. Как говорил Станиславский: «Искусство начинается там, где есть непрерывность». А что есть непрерывность применительно к музыке? Мелодия. Если есть мелодическая основа, которая поведет меня за собой, не оголтелое улюлюканье и бормотание, а некая красивая линия, я готова голосовать обеими руками за такое произведение. Причем абсолютно неважно, в каком именно жанре оно написано. Но оно должно меня увлечь как слушателя. Мое ухо должно цепляться за красивый мелодический ряд. Ибо мелодия — это основа основ.

Мне могут возразить: а как же глубинные, народные, этнические мотивы, шаманские напевы с бубнами, трещотками и так далее — там ведь мелодия не самое главное? Разумеется. Но это совсем другая культурная традиция. И она тоже увлекает, но делает это по-своему: благодаря медитативной, эзотерической составляющей возникает некая монотонность, которая перерастает в своего рода магию. Если есть магия в музыке, любой, например: «Yesterday...» (напевает), то все сразу становится понятно. Тут и возникает та самая непрерывность, о которой говорил Станиславский. Ты уже в пути, и с него свернуть не можешь.

Почему мы так любим итальянскую эстраду 70-х–80-х? Потому что практически каждая мелодия — пусть она достаточно примитивная — красива, она услаждает человеческое ухо и ласкает сердце. К сожалению, сегодня на ниве итальянской эстрады крайне мало создается интересных вещей. В основном это два притопа, три прихлопа.

— Вот вы упомянули «Битлз», итальянцев... Стало быть, никакого снисходительного, панибратского отношения к исполнителям так называемой легкой музыки у вас как оперной певицы нет?

— Если это сделано «вкусно», профессионально, то, конечно же, нет. Я участвую в жюри конкурса «Точь-в-точь», и меня часто спрашивают: как же так, оперная певица, и вдруг такое шоу — зачем? Ну, во-первых, если говорить серьезно, «Точь-в-точь»— это своего рода аналог шоу Your Face Sounds Familiar, которое имеет огромный успех на Западе. И там в жюри сидят директор «Ковент Гарден», маститые оперные певцы и так далее — и ничего зазорного для себя они в том не видят. Наоборот, их комментарии и мнения порой оказываются весьма полезными для начинающих артистов.

А во-вторых, это познавательно и для самих членов жюри. Скажу про себя. Мое изучение того, что происходит в эстрадной музыке, роке, новомодных течениях, как, например R’n’B, нередко приводит к невероятно интересным выводам. Открывая для себя природу того, что происходит в современном музыкальном мире, понимаю: есть некоторые вещи, которые необходимо добавлять в классический театр в частности и классическое искусство в целом. Сегодня нельзя быть эдаким убежденным оперным-оперным, и ни шагу в сторону. Вокалист, который поет строго по канонам, только так и никак иначе — нет, это не сработает. Нынче от молодых требуют другого. Говорят примерно так: «А что ты нам можешь предложить? Скажем, спеть, стоя на голове, слабо? А ну-ка, поимпровизируй, покажи, каким тебе видится этот персонаж, удиви нас». Словом, молодежь сейчас крутят со всех сторон. Одного лишь канонического видения недостаточно, директора театров сегодня смотрят на конъюнктуру.

Конечно, во всем нужно знать меру, поскольку подчас эта самая конъюнктура забивает смысл, изначально заложенный в том или ином произведении. Порой случаются такие перегибы, что тошно смотреть. Например, когда Сюзанна и Фигаро в первом акте «Свадьбы Фигаро» роются в помойке, достают оттуда какие-то огрызки, которые не доели граф и графиня, — ну куда это годится? Это же отвратительно. Увидев это, великая певица Элизабет Шварцкопф демонстративно вышла из зала и со словами «Всё! Зальцбург и Моцарт закончились!» хлопнула дверью.

Однако есть вещи, от которых сегодня отбрыкнуться не удастся. Необходимо быть современным, и я своим молодым часто говорю: «Ребята, хоть вы и представители оперной школы, а не эстрадной, все равно должны спеть так, чтобы увлечь зрителя. Найдите краски, ищите смелый звук, не бойтесь». Так что экспериментировать, будить воображение — как свое, так и зрительское — в наше время необходимо. От медийной составляющей нашей жизни никуда не денешься. Говоря предельно просто: если подходить к делу со вкусом и с чувством уважения к первоисточнику, то можно показать оперу и в джинсах. Почему бы и нет? Я сама участвовала в таких постановках и кайфовала.

— Как вы относитесь к различным формам синтеза оперы и других музыкальных жанров? В частности, как оцениваете жанр, который принято называть «кроссовер»? Сара Брайтман, Элвис, исполняющий итальянские арии, дуэт Фредди Меркьюри и Монтсеррат Кабалье...

— Все перечисленное вами отторжения у меня уж точно не вызывает. Скорее даже наоборот. Я сейчас путешествую по регионам — не только в нашей стране, но и в Италии, Германии. И иногда спрашивают, есть ли в моем репертуаре что-нибудь из упомянутого вами жанра «кроссовер». Отвечаю: да, и немало. Среди прочего, это ария «Памяти Карузо» (ее я, кстати, прочитала совершенно по-своему), «Strangers In The Night» Фрэнка Синатры... Также пою некоторые песни The Beatles, Creedence Clearwater Revival...

— Неужели даже Creedence?! Непросто представить себе Любовь Казарновскую, исполняющую Джона Фогерти...

— Ну а почему нет? Ведь это моя молодость, даже, скорее, школьные годы. Так вот, организаторы концертов меня часто просят после нескольких классических арий или романсов Брамса исполнить что-нибудь эдакое. И аргументируют это так: «Вы знаете, по статистике, на ваш концерт билеты купили 20% молодых. И вот, им было бы приятно услышать от вас что-нибудь в более легком ключе». Что ж, мне это интересно. И я периодически включаю в свой сет-лист песни из репертуара Лайзы Миннелли, Барбры Стрейзанд и других эстрадных див.

Это очень любопытный и полезный опыт. Великий Паваротти, насколько известно, устраивал целый цикл «Pavarotti & Friends», в рамках которого пел с Дайаной Росс, Селин Дион, Элтоном Джоном и другими популярными исполнителями. Все это не случайно.

Кстати, вы сейчас навели меня на очень интересную мысль. Опера начиналась четыреста с лишним лет назад на площадях. Путешествовали по городам и весям трубадуры, труверы и под мандолины и лютни пели очень красивые арии, которые либо сочиняли сами, либо от кого-то услышали. Потом опера зашла в небольшие помещения: уже был небольшой оркестр, а певцы начали осваивать новую вокальную школу — стали следить за дыханием и в целом уделять заметное внимание технической стороне вопроса. Появились кастраты — то была целая эпоха виртуознейшего пения. Правда, постепенно опера вышла на большие пространства: театры уже могли вмещать по две-три тысячи человек. Таким образом, уйдя в театр, опера стала элитной формой искусства.

Сегодня мы наблюдаем некое возвращение к истокам. Опера выходит на стадионы, на открытые площадки. Да, в связи с этим многие могут сказать, что опера теряет свою элитарность. С этим трудно спорить: с уходом в массы какую-то едва уловимую толику жанр действительно утрачивает. Но ведь что-то и приобретает. Недавно я вернулась из Уфы, где проходил фестиваль «Сердце Евразии». Так вот, там на площади у Дома правительства я пела перед аудиторией в 45 тысяч человек. Это невероятно — особенно в пандемическое время. В довольно прохладную погоду люди стояли, не расходясь и совершенно фантастически реагируя.

То есть, мне кажется, сейчас должно быть два параллельных пути развития. Сохранение оперы как настоящего элитарного жанра, которую посещают «гурманы» и люди, принципиально не желающие ходить на стадионы и не приветствующие выход оперы в массы. Это с одной стороны. С другой, опера для широких слоев населения тоже должна быть. И соответствующие ей площадки. Как, например, Арена-ди-Верона, вмещающая 25 тысяч зрителей, или Глайндборн (в английском имении Глайндборн, графство Восточный Суссекс, проходит ежегодный оперный фестиваль. — «Культура»), где 10–15 тысяч человек садятся на траву и слушают оперу. И подпевают.

— В последние годы много разговоров ведется вокруг проблемы всеобщего упадка культуры. Дескать, куда мы катимся, куда в итоге придем? Мол, есть некие силы, теневые властные структуры, которым выгодно обыдлять социум, поскольку серой безликой массой легче управлять. Так ли все выглядит на самом деле или все куда сложнее?

— Вы знаете, есть общие галактические процессы. Ведь не секрет, что цивилизация проходит кругами, как бы по спирали: упадок — подъем, упадок — подъем. Так было, есть и будет — это законы космоса, законы Вселенной. Об этом в свое время замечательно писал великий Рерих. Так вот, вполне естественно, что после подъема невозможно постоянно находиться на одной температуре кипения. Неизбежно начнется снижение, пока не дойдет до нолика. И мне кажется, что сейчас мы, к величайшему сожалению, на этой самой нулевой отметке и находимся: переживаем страшнейшую эпоху, причем самый апокалиптический момент оной. Мы, сами того не осознавая, опускаемся до уровня животных.

Обыдление общества во многом создается искусственно: бесконечные гаджеты, глупая литература, забивание мозгов средствами масс-медиа, ориентирование людей на жесткие и бесчеловечные ценности — все это на пользу нам не идет. Но это «работа», которая ведется здесь, на Земле. Однако есть еще и вселенская, галактическая, если угодно, работа, которая заставит нас всех повысить свои вибрации, чтобы они звучали в унисон с космосом. Иначе мы просто с этой планеты сойдем. Нас, как цивилизацию, элементарно уберут. Мы не нужны будем здесь такие, какие мы есть сейчас. И в самом деле: если мы сами свои внутренние вибрации не повышаем знаниями, хорошей музыкой, добрым словом, общением друг с другом и так далее, то нам здесь попросту нечего делать...

Такие невеселые мысли особенно явственно слышны сейчас, на фоне второй волны пандемии. Ведь сейчас крик души у многих будет примерно таким: «Вакцинируйте меня, вставляйте любые чипы, только дайте работать. Я хочу кормить свою семью, своих детей. Дайте мне, наконец, жить! Я согласен на все». А ведь чипирование — это не что иное, как уничтожение кода человека, низведение до нуля личностного фактора. Но мы не должны поддаваться, должны быть людьми. И в этом смысле моя книга не случайно называется «Страсти по опере». Именно страсти. Поскольку страсти по классической музыке, по доброму и мудрому слову, стремление к красивому — вот то, что отличает нас от животных. И до тех пор, пока в нас бушуют эти высокие страсти, на нас нельзя будет, как на коровах, ставить номерные штампы.

— Давайте, дабы не заканчивать на пессимистичной ноте, вспомним фразу Жени Лукашина из прекрасного фильма Эльдара Рязанова: «Когда люди поют... Когда нет слуха и голоса?». А и в самом деле, как вы думаете, когда?

— Когда им хорошо либо когда им совсем плохо. Вспомните знаменитую картину Репина «Бурлаки на Волге». Моя бабуля, волжанка из города Царицына (позднее Сталинграда и Волгограда), слышала эти, исполненные боли и грусти, бурлацкие песни. И она говорила мне: «Детонька, человек поет тогда, когда у него горе, но эта горестная песня его преображает. У него текут слезы, но это слезы очищения. И тогда человеку становится хорошо. А когда у нас текут слезы радости — это самое большое счастье на Земле». Как же бабуля была права, я очень часто ее вспоминаю.