Дарья ЕФРЕМОВА , Ставропольский край

10.10.2014

К 200-летию со дня рождения Лермонтова масштабные мероприятия и камерные праздники пройдут по всей стране. Мы побывали на Кавказе, в городе Пятигорске — месте, ставшем поэтической родиной классика, а, по выражению критиков, еще и «взявшем полную дань с его музы». 

Здесь все — имени Лермонтова. Улицы, скверы, санатории, трамвайные остановки, кофейни, ванны, гроты, разъезды. Он — гениус лоци, печальный дух, вечно юный корнет в щеголеватом мундире лейб-гвардии гусарского полка, щедрый работодатель и мегабренд. Не случайно на языке глухонемых Пятигорск обозначается направленными друг на друга пистолетами. Прямо из Дворца бракосочетаний свадебные кортежи отправляются к месту дуэли — возложить цветы к памятнику тому, по ком поминальный колокол прозвонил раньше, чем пришлось задуматься о приобретении обручальных колец. 

Бравые джигиты-женихи, все эти теперешние Казбичи и Азаматы, и их белолицые кавказские розы-невесты пьют шампанское в компании зловещих бетонных грифов. Скованные цепями, глядящие в разные стороны света, они символизируют четырех секундантов, так ничего и не сделавших для предотвращения поединка. Впрочем, равнодушие сослуживцев — метафора. Глебов несколько часов сидел под проливным дождем, закрывая своей шинелью истекающее кровью тело убитого, пока Столыпин и Трубецкой искали в городе врачей и дроги. В непогоду, да и еще по поводу скандального дуэльного дела, ехать никто не хотел.

Старшеклассницы — армянки, славянки, кабардинки и черкешенки (теперь я знаю, как выглядела обмененная на коня «тюркская» княжна) — «фоткаются» на крыльце пасторального глинобитного домика с камышовой крышей. Поручик Лермонтов снял его на паях с капитаном Алексеем Столыпиным-Монго у отставного плац-майора Чилаева за сотню рублей серебром. Раскошелиться пришлось, но отдельное жилье по тем временам было непозволительной роскошью и большой удачей — желающие лечиться серно-кислыми водами по целому сезону стояли в кибитках у подножия горы Машук. Состоятельные отдыхающие, вроде княгини Лиговской и ее дочери, княжны Мери, снимали усадьбы вдоль Курортного бульвара. На Царской улице, теперь это проспект Кирова, местный «бродвей» — с шашлычными, кондитерскими, частными лавочками и единственным просторным, зазывно сверкающим пластиком мегамоллом. 

— Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает письменный стол их белыми лепестками, — по музейному саду разносятся обрывки вдохновенной учительской декламации. 

Школьницы самозабвенно щелкают айфонами. 

— Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка. Зачем тут страсти, желания, сожаления? — упрямо ораторствует педагог.

— Сабина, сфоткай меня с котиком! — одна из девочек, совсем как Бэла в плену у Печорина, смотрит испуганными глазами дикой серны — в объектив. Охочий до казенного пайка приблудный полосатый Кузя крепко схвачен за загривок.  

— Вы хоть запомнили, что Лермонтов бабушке писал? — ехидно осведомляется у подруг полнокровная девица с черной косой до пояса. Наверное, она у них староста. Или отличница. — Завтра отвечать!

Жилище вольности простой 

С недавних пор посещение лермонтовского музея — обязательно для учащихся из Пятигорска, Минвод, Кисловодска, Черкесска, Ставрополя. Приезжают из Майкопа, Нальчика, Грозного, Махачкалы.

— Это и хорошо, — размышляет заместитель директора по научной работе Государственного музея-заповедника М.Ю. Лермонтова Татьяна Юрченко. — А то, знаете, бывало, человек родом из наших мест, а про поэта слыхом не слыхивал. Дополнительная нагрузка нам не страшна. Сюда и так народная тропа не зарастает...

Пятигорский музей-заповедник — один из самых популярных на юге России. 125 000 человек в год для провинциального учреждения культуры с экспозицией в шесть небольших залов, согласитесь, не мало. Частенько экскурсии ходят друг за другом, буквально по пятам. У местных музейщиков даже не принято повышать голос для пущей экспрессии — нельзя мешать коллегам.

— Конечно, сказывается и тот факт, что мы расположены в центре курортного города, где всегда полно туристов, — продолжает Юрченко, — но дело не только в этом. Михаил Юрьевич — он ведь особенный, он у каждого свой. Казалось бы, что мог успеть? По выражению Блока, «нищенская биография». Дневников не вел, писем сохранилось мало, воспоминания современников противоречивые, прожил 26 лет. Но его творчество — свободолюбивое, романтическое, очень личное, ироничное, философическое, насквозь пронизанное чувством одиночества — невольно пропускаешь через себя. Никто лучше Лермонтова не смог описать одиночества, а оно знакомо каждому.

Мы проходим в экспозиционные залы. Пейзажи с видами Машука и Бештау, наброски, автографы, оружие, музыкальные инструменты, медная кухонная утварь, персидские ковры. В бывшем доме казачьего линейного атамана генерала Верзилина — литературно-мемориальный отдел. Книги позапрошлого столетия. Издания поэта разных лет. Театральные афиши — Николай Мордвинов в роли Арбенина. Лорнет, перчатки и перстень с сердоликом, с помощью которого на сцене Театра Моссовета с десяток лет травили Нину. Есть мемории — каминное кресло в домике под камышовой крышей. Громоздкое, обитое черной кожей, оно теперь приставлено к письменному столу. Собрание сочинений Шекспира на английском и стихи графини Ростопчиной, которые бабушка Елизавета Алексеевна Арсеньева прислала по просьбе внука из Тархан. В его последний двухмесячный роковой приезд в края обвалов и жары.

Шалить и бедокурить

— Столыпин, едем в Пятигорск! — с этими словами Лермонтов вынул из кармана кошелек с деньгами, взял из него монету <...> — Вот послушай, бросаю полтинник, если упадет кверху орлом, едем в отряд; если решеткой, в Пятигорск. Согласен? <...> Алексей Аркадьевич нехотя кивнул.

Так описывал неожиданное решение сменить маршрут ремонтер Борисоглебского уланского полка, случайно встретившийся с друзьями в дороге.

Прием, оказанный Михаилу Юрьевичу комендантом Пятигорска полковником Ильяшенковым, и вовсе вышел достойным пера Гоголя. Старик схватился обеими руками за голову. 

— Ну вот опять этот сорвиголова к нам пожаловал!.. Зачем это!

— Приехал на воды.

— Шалить и бедокурить! — вспылил старик. — А мы отвечай потом! <...>

— Больным не до шалостей, господин полковник, — отвечал с поклоном Столыпин. 

— Бедокурить не будем, а повеселиться немного позвольте, господин полковник, — поклонился в свою очередь Лермонтов. — Иначе ведь мы можем умереть со скуки, и вам же придется нас хоронить. 

— Тьфу, тьфу! — отплюнулся Ильяшенков. — Что это вы говорите! Хоронить людей я терпеть не могу. Вот если бы, который-нибудь, женились здесь, тогда бы я с удовольствием пришел к вам на свадьбу. 

— Тьфу, тьфу! — воскликнул с притворным ужасом Лермонтов, пародируя коменданта. — Что это вы говорите, да я лучше умру! 

«Мы жили дружно, весело и несколько разгульно, — вспоминал князь Васильчиков, впоследствии ставший одним из секундантов. — Так, как живется в этом беззаботном возрасте, в двадцать —двадцать пять лет». 

К моменту последнего визита на воды почти все вехи «нищенской» биографии оказались уже позади. Два курса Московского университета, Варенька Лопухина, ставшая прототипом Веры, школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Санкт-Петербурге, загадочная Н.Ф.И., первая ссылка на Кавказ, участие в боевых действиях, «Валерик», дуэль с французским атташе Эрнестом де Барантом, публикация «Героя нашего времени» в журнале «Отечественные записки». 

«Счастливый путь, господин Лермонтов, — напутствовал император, — пусть, если это возможно, он прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана».

Николаю I образ Печорина решительно не понравился. «Капитан появляется в романе как надежда, так и не осуществившаяся. <...> Лермонтов заменяет его (героический характер офицера Кавказского корпуса. — «Культура») презренными, очень малоинтересными лицами, которые, чем наводить скуку, <...> лучше бы остались в неизвестности». 

Все перечувствовал, все понял, все узнал

«...Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. <...> Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной  бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона <...> Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах <...> Однако пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там,  говорят, утром собирается все водяное общество».

Начало повести «Княжна Мери», написанное в форме дневника скучающего, сосланного за какое-то столичное похождение на Кавказ офицера Григория Печорина, школьники то и дело ошибочно принимают за письмо к бабушке. Михаила Юрьевича — за его героя. Печорина с Лермонтовым отождествляли и современники, в том числе критик Белинский. При том, что автор всячески пытался отмежеваться от своего персонажа. «Портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии» — так отрекомендовал он циничного питерского щеголя. Самолюбивый, странный, завистливый, злой, порой жестокий, Печорин может поддаться доброму чувству, но сам в это не очень-то верит. Не способен любить. Не находит себе занятия. Пресыщен. Беспрестанно скучает. Таким ли был двадцатишестилетний поручик Лермонтов.

— Он был очень молод и, конечно, любил эту маску познавшего жизнь романтического циника-страдальца, — поясняет Татьяна Юрченко. — Сейчас вообще множество слухов, домыслов вокруг поэта. Приходят экскурсанты, рассказывают всякие сплетни, мол, и человек-то он на редкость противный, всех чурался, ни с кем не дружил. На самом деле, Лермонтов слыл заводилой во многих компаниях, в его доме всегда было полно гостей. Даже когда Мартынов вызвал его на дуэль, поэт до последнего надеялся на примирение. «Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями», — сказал он уже после того, как произошла ссора.  

Пьют, однако, не воду 

Экскурсии по лермонтовским местам — хит пятигорских турфирм. Хотя обойти местные красоты можно, вооружившись одним лишь томиком «Героя нашего времени». Гостиница «Ресторация», ныне Институт курортологии, бывшая средоточием всей светской жизни на водах, где гостей встречал услужливый ресторатор-француз и «модным языком предлагал все, что может льстить вкусу утонченного аппетита и жажды». Здесь на пару дней, пока не подыскал жилье, останавливался сам Лермонтов. Тут его Печорин с княжной Мери кружил в зажигательной мазурке. Грушницкого в его солдатской шинели в «Ресторацию» не пускали.

Начало Курортного бульвара с бюветом и парком «Цветник», раскинувшимся у подножия горы Горячей. Теперь за приметной оградой в стиле модерн располагается причудливое кирпичное здание кофейни купца Гукасова (сейчас кафе «Тет-а-Тет»). Рядом скульптура Кисы Воробьянинова в потертом костюме, пенсне и со шляпой, положенной на видавший виды саквояж. Туристы верят: Кисе надо потереть нос, и благосостояние обязательно улучшится. Поодаль — Лермонтовская галерея, игра разновеликих форм и объемов, цвета и света, гимн модерну и эклектике, исполненный к годовщине гибели поэта, в 1902 году. Нарядная, ярко-голубая, она закрывает здание Николаевских ванн, где проходил лечение сам виновник пятигорских торжеств. 

«Во времена Лермонтова всего этого богатства не было, — рассказывает старший научный сотрудник музея-заповедника Евгения Назаренко. — Парк был расчищен от строительного мусора по приказу генерала Эммануэля в конце 1820-х. Пустующая территория была превращена в просторную площадь с партером усилиями итальянских архитекторов — братьев Бернардацци. Они и создали место отдыха, с многочисленными бюветами, фонтанами, галереями, павильонами, малыми и большими архитектурными формами. А в 1830 году, в честь первого восхождения на Эльбрус, соорудили искусственную пещеру, нависший свод которой удерживают две каменные колонны. Изначально грот был назван в честь завоеванной вершины, но потом почему-то его решили переименовать в грот Дианы. Античная богиня охоты обществу на водах, наверное, казалась персонажем более романтичным. 

За неделю до гибели Лермонтов устроил в гроте Дианы бал. Это был дерзкий поступок, ведь светской жизнью в том сезоне ведал князь Голицын, желавший видеть на своих праздниках представителей знатных родов. Всех прочих — терпел. Но тут вдруг чего-то и вовсе заупрямился. Негоже, мол, дамам из приличного общества угощаться трактирной едой и танцевать на открытом воздухе.

— Господа! На что нам непременно главенство князя? Мы и без него сумеем справиться, — бросил клич Лермонтов.

«Как же весело я провела время, — вспоминала Екатерина Быховец, —  <...> грот был весь убран шалями, колонны обвиты цветами, и люстры все из цветов, <...> вечер очаровательный, деревья от освещения необыкновенно хороши <...>. Конфет, фруктов, мороженого беспрестанно подавали». 

Пройдя бульвар, где когда-то по большей части встречались семейства степных помещиков, следуем за Печориным в горы. Поднимаемся к Елисаветинскому источнику, обогнав «толпу мужчин, штатских и военных», которые «пьют, однако, не воду, гуляют мало, <...> играют и жалуются на скуку». «Наконец вот и колодец... На площадке близ него построен домик с красной кровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя. <...> На  крутой скале, где построен павильон, называемый  Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи».

Теперь на месте Елисаветинского источника — Академическая галерея и музей насекомых. Воды там не пьют. Но именно здесь, следуя канве романа, княжна Мери подала Грушницкому якобы случайно оброненный стакан. Так началась история, закончившаяся гибелью Грушницкого на дуэли. 

А вот и еще один исторический грот — тот самый, где Вера встречалась с Печориным. «Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков. Воздух был напоен электричеством. <...> я подошел к самому гроту. <...> — Вера! — вскрикнул я невольно. <...> — Я знала, что вы здесь, — сказала она». 

Вера, Мери, Эмилия 

Дом княжны Мери, теперь по адресу проспект Кирова, 12а, показывают практически все экскурсоводы. Это на его окна дерзкий кавказский армеец наводил лорнет, желая побесить гордую московскую княжну. Там же произошло их хрестоматийное объяснение, до сих пор поднимающее волну молчаливого негодования не только юных пэри, но и почтенных матрон. Она, бледная, исхудавшая, как водится, от любви, с трудом поднимается с кресел.

— Княжна, вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны презирать меня. — На ее щеках показался болезненный румянец. <...> — Боже мой! — произнесла она едва внятно. <...> — Итак, вы сами видите, я не могу на вас жениться, если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись.

На самом деле, во время лермонтовских каникул в Пятигорске в доме Лиговских жил доктор Иван Ефремович Дроздов, автор первого путеводителя по русским бальнеологическим курортам. 

Сам Михаил Юрьевич чаще бывал совсем в другом доме — казачьего линейного атамана Петра Верзилина. В залах, где теперь находится литературно-мемориальная экспозиция, чуть ли не каждый вечер звучала кадриль. Хозяин постоянно был в разъездах, а матушка устраивала балы и судьбы трех девиц: Амели, Грушеньки и Надин. Успехом пользовалась старшая — двадцатишестилетняя Эмилия Клингенберг. Красавица, наполовину немка, дочь Марии Ивановны Верзилиной от первого брака. За ней ходили толпы кавалеров, но поначалу Эмилия привечала поэта — «взгляд ее был нежен, беседа интимна, разговор кроток, прогулки тет-а-тет продолжительны». Девица хотела «завлечь петербургского льва», за которого она приняла поэта. 

Впрочем, вскоре внимание Эмилии привлек другой — более красивый, высокий и харизматичный мужчина. Николай Соломонович Мартынов, однокашник Лермонтова по юнкерскому училищу, отставной майор, кавалер ордена Святой Анны III степени с бантом, представитель богатого рода, владевшего подмосковной усадьбой Мартыново-Знаменское. Поэт не больно расстроился — сказал пару колкостей, сочинил довольно безобидную эпиграмму, затем и вовсе пообещал девице вести себя у нее в доме прилично. В один из таких мирных вечеров князь Трубецкой что-то наигрывал на рояле. Лермонтов, Эмилия и Лев Пушкин лениво перебрасывались остротами. В гостиную вошел Мартынов, «как всегда в черкеске и с замечательной величины кинжалом». «Мадемуазель, берегитесь, сюда идет горец с длинным кинжалом!» — бросил на французском Лермонтов. Слово poingard, кинжал, как назло прозвучало, когда Трубецкой ударил последний аккорд. 

— Сколько раз я вас просил оставить свои шутки при дамах, — побелев, сказал Мартынов и быстро отошел прочь. 

В передней Мартынов повторил свою фразу. 

— Что ж, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это? — не поверив в серьезность «мартышкиного» гнева, спросил Лермонтов. Тот решительно ответил «да» и тут же назначил час и время поединка. 

Дуэлянты встретились у Перкальской горы, за чертой Пятигорска, почти на полпути к современным Минводам. Начался отсчет. Один, два, три...

— Стреляйте, — крикнул Трубецкой, — или я развожу дуэль. 

— Я в этого дурака стрелять не буду! — сказал Лермонтов. 

Раздался выстрел. Лермонтов упал, будто его скосило. Никто не поверил, что он мертв.