Владимир РАДЗИШЕВСКИЙ

13.12.2022

Материал опубликован в ноябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

Евгений Петров — литературный псевдоним уроженца Одессы, писателя, журналиста Евгения Катаева, погибшего в авиакатастрофе в прифронтовой полосе при возвращении в Москву из осажденного Севастополя. Более именитый старший брат вывел его ребенком под именем Павлика Бачея в повести «Белеет парус одинокий» и в романе «Хуторок в степи». Взрослым Катаев-младший представлен в образе инспектора уголовного розыска Володи Патрикеева в основанной на реальных событиях повести Александра Козачинского «Зеленый фургон».

Для собственного псевдонима он использовал отчество — самый верный способ обречь себя на глухую незаметность. И если бы не соавторство с Ильей Ильфом (тот в избранном для себя литературном прозвище причудливо удвоил данное от рождения имя и добавил начальную букву фамилии Файнзильберг), Петров, возможно, так и не вышел бы из тени. Зато вдвоем, в постоянных азартных спорах по поводу каждой фразы, они плодотворно проработали десять лет: от первых совместных опытов до смерти Ильи Арнольдовича от скоротечного туберкулеза в 1937 году. При этом, на удивление журналистско-писательской братии, между собой оставались на «вы».

Оба ушли из жизни молодыми, не дожив до сорока (Петров через пять лет после Ильфа), а романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» удались настолько, что в XXI веке неутомимые детективы от конспирологии стали приписывать эти произведения безусловному по нынешним меркам классику Михаилу Булгакову.

Виссарион Белинский в свое время не без лукавой натяжки объявил «Евгения Онегина» энциклопедией русской жизни. Однако в стихах энциклопедий не бывает, а вот автор обширных комментариев к «Двенадцати стульям» и «Золотому теленку» Юрий Щеглов назвал их энциклопедией советской жизни 1920–1930-х годов уже не с перехлестом, а, кажется, вполне обоснованно.

У братьев Катаевых разница в возрасте составляла почти шесть лет. К весне 1920 года, когда они оба загремели в подвал одесской ЧК без шансов выйти оттуда живыми, 23-летний Валентин уже успел хлебнуть фронтового лиха на Первой мировой, был контужен, ранен, отравлен газами. Затем в сумбуре гражданской войны, по его воспоминаниям, воевал за красных, хотя на самом деле вроде бы участвовал в походе Деникина на Москву на бронепоезде «Новороссия». Когда же красные захватили Одессу, примкнул к заговору офицеров, готовых поддержать врангелевский десант из Крыма, и вместе с ними был арестован. Дальним отголоском той истории стала последняя катаевская повесть «Уже написан Вертер» (1979).

Семнадцатилетний Евгений к моменту ареста ничем еще в жизни не отличился и шел под расстрел за брата — как родственник. Валентин рекомендовал ему уменьшить на допросах возраст — он и сократил на год. Отсидев в подвале полгода, вышел оттуда слегка «помолодевшим», а затем во всех советских анкетах называл год рождения не реальный 1902-й, а подменный 1903-й и никогда ни словом не обмолвился о том, что побывал под следствием в ЧК. Спасло же братьев не мухлевание с возрастом, не разгильдяйство чекистов, а старое как мир средство — полезное знакомство. В данном случае — с художником Яковом Бельским, который совмещал тогда работу над революционными плакатами со службой в одесской чрезвычайке. Говорят, что у него не было такой власти, чтобы вытаскивать обреченных из застенка. Власти могло и не быть, но полезные знакомства также имелись.

Будто заново родившийся Валентин Катаев засиживаться в Одессе после тюрьмы не стал и на пару с Юрием Олешей отправился — через тогдашнюю столицу Украины Харьков — завоевывать Москву. Пока они вместе с киевлянином Михаилом Булгаковым, земляками Ильей Ильфом, Львом Славиным, Семеном Гехтом и Константином Паустовским (тоже отчасти одесситом) на потоке оттачивали пластичное остроумие на четвертой полосе железнодорожной газеты «Гудок», Евгений (еще не Петров), ни сном ни духом не помышляя о литературе, гонялся за преступниками в окрестностях Одессы.

Был одновременно и оперативником, и следователем, провел дознания по семнадцати убийствам, накрыл шайку конокрадов... В милицию его взяли, не роясь в биографии, иначе бы и на порог не пустили. Ежедневный риск искупался «интересом к делу», но два года спустя он запросился вдруг к брату в Москву, и тот обрадовался возможности избавить Евгения от опасностей службы в органах. Поселил у себя в Мыльниковом переулке, перезнакомил с друзьями. Когда же младший брат устроился смотрителем в больнице Бутырской тюрьмы (переводом из уездного уголовного розыска), старший отнюдь не был в восторге. Однажды он усадил новоиспеченного тюремного надзирателя за стол и велел ему письменно изложить случай из своих прежних милицейских будней. Испытуемый без большой охоты взял ручку-вставочку, пододвинул к себе листы бумаги и за час, не торопясь, мелким, но четким почерком, сразу набело, без помарок, написал шестистраничный очерк. Валентин Катаев снес его в редакцию, попросил напечатать и выписать приличный гонорар. За час непыльной работы начинающий автор получил целых три червонца — больше, чем за месяц службы в тюрьме. Так отечественная юмористика приобрела преданного многостаночника. Месяца через два его уже знали во всех тонких журналах Москвы.

Впервые встретившись с ним (скорее всего, на Мыльниковом), Ильф затащил нового знакомца на четвертую полосу «Гудка». Там печатались письма рабкоров. Реальные, написанные обычно вкривь и вкось, чернильным карандашом, послания с мест нужно было беспощадно сокращать, выстраивать заново, оживлять юмором или сатирически проперчивать. Этим занимались штатные литобработчики, и Евгений Петров пополнил их компанию. Будущие соавторы все еще приглядывались друг к другу, а Катаев уже придумал, как распорядиться их судьбой.

Когда все то, что от века рассказывают нам писатели, Хорхе Луис Борхес сократил до четырех историй, даже в этой четверке остался поиск сокровищ. Вечную историю охоты за драгоценностями Валентин Петрович предложил Ильфу и Петрову рассказать, как последнюю новость. Связать их соавторством догадался после того, как заметил: они не сливались, не контрастировали, не соперничали, а как нельзя лучше дополняли друг друга.

«Ильф, — напишет Лев Славин, — родился с мечом в руках», — то есть тяготел к сатире, знал, как наказывать смехом. «Пожалуй, основное свойство его ума — это едкость, язвительность, в чем было иной раз немало горечи и сарказма, — говорил Михаил Зощенко. — Петрову более свойственен юмор, более свойственны улыбка, смех, мягкая ирония». Первый был сдержан и грустен даже в своей веселости, охотнее слушал, чем говорил, второй в веселье не знал удержу, сам от души хохотал, рассказывая что-нибудь смешное, «был громогласным, горячим, порывистым, восторженным человеком» — таким запомнил Петрова Георгий Мунблит, работавший с ним после смерти Ильфа над сценариями фильмов «Музыкальная история» и «Антон Иванович сердится».

Брильянты, фантазировал Катаев, будут спрятаны в одном из стульев разбросанного революцией по стране гамбсовского гарнитура. Погоня за ними позволит развернуть галерею современных типов, показать нэп в лицах. Соединить этих случайных персон должен был единолично Киса Воробьянинов (прототип — двоюродный дядя братьев Катаевых). Остап Бендер пока только брезжил на общем плане, среди второстепенных персонажей, и для него была припасена всего одна фраза: «Ключ от квартиры, где деньги лежат». Впервые обронивший ее гудковец Михаил Глушков шутя «выпускал не меньше шестидесяти первоклассных острот в месяц» (возможно, за одну из них его и загребли в апреле 1936 года, как оказалось, с концами). В «Двенадцати стульях» он промелькнул под именем Авессалома Изнуренкова.

Попробовав работать дуэтом, соавторы обнаружили, что на выходе их общий двойник интереснее каждого из них по отдельности. Когда обоих от газеты «Правда» направили на маневры Белорусского военного округа, Илья Арнольдович не преминул отшутиться: «Ильфа и Петрова томят сомнения — не зачислят ли их на довольствие как одного человека?» Он же записывал, как вокруг злословили.

«Последний анекдот:

— Скажите, Вы знакомы с автором «12 стульев»?

— А-а! этот... четвероногий!»

Не отказываясь от гарантированных журналистских заработков, Ильф и Петров сочиняли первую совместную вещь сверхурочно. Освобождаясь к вечеру от редакционной суеты, начинали состязаться в остроумии. Каждую подвижку сюжета, всякую реплику, предложенную кем-то из них, другой немедленно браковал и предлагал свою или вдохновенно докручивал, пока оба не соглашались, что теперь лучше. От совпадающих вариантов сходу отказывались.

— Если слово пришло в голову одновременно двум, — говорил Ильф, — значит, оно может прийти в голову трем и четырем — значит, оно слишком близко лежало.

А надо, чтобы любая новация становилась для читателей обжигающе неожиданной.

Оба вполне уравновешенных в быту писателя в работе доходили до крика, отстаивая каждый свои варианты. То, что устраивало обоих, прилежным гимназическим почерком (узкие буковки, четкий наклон) записывал Евгений Петров.

И вот со стороны деревни Чмаровки в книгу вошел молодой человек с астролябией в руке и единственной заранее заготовленной фразой о ключе от квартиры с деньгами. Далее он экспромтом, безостановочно острит и балагурит. Его словечки в пору оттепели, когда романы Ильфа и Петрова снова начнут переиздавать, разойдутся на поговорки, и по ним, как по паролям-отзывам, фанаты Бендера будут шумно и радостно опознавать своих.

— А в этом доме что было до исторического материализма?

— Конечно, вы приехали из Кологрива навестить свою покойную бабушку.

— Вам некуда торопиться. ГПУ к вам само придет.

— Что вы на меня смотрите такими злыми глазами, как солдат на вошь?

— Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице.

— Лед тронулся, господа присяжные заседатели!

И все это — из главы «Великий комбинатор», в которой Остап Бендер появляется впервые. Так — ярко, напористо — выстраивал свои афоризмы Ильф. «Как солдат на вошь» — из его «Записных книжек».

Петров жаловался, что вскоре они с Бендером уже не могли сладить: «К концу романа мы обращались с ним, как с живым человеком, и часто сердились на него за нахальство, с которым он пролезал почти в каждую главу». Удивляться тут нечему. Ведь «великий комбинатор» во многом ведет себя, как Петров, а разговаривает чаще, как Ильф.

Законченный авантюрист и жулик Остап артистичен, проницателен, остроумен, нагл, нахрапист, цепок, изворотлив, ироничен, обаятелен, не зануда. Предприимчив, однако не жмот. Циничен, но способен на сочувствие и даже заботу. «Он вел горестную жизнь плута», — подытожит Илья Ильф в «Записных книжках». Из этой фразы можно было выкроить неплохой заголовок. Много позже его таки выкроил Александр Володин — для сценария фильма Георгия Данелии «Осенний марафон». «Горестная жизнь плута» — так назван рассказ, который Бузыкин в исполнении Олега Басилашвили помогал перевести Варваре, которую сыграла Галина Волчек.

«Велико незнанье России посреди России», — сокрушался Гоголь и при этом настаивал: чтобы показать жизнь «под углом ее нынешних запутанностей», «нужно проездиться по России». В такую поездку он отправил Чичикова, а Ильф и Петров, по заветам Николая Васильевича, — своего Остапа. Отраженные в «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке» «гримасы нэпа» превращают эти произведения в романы-фельетоны, где выстраивается паноптикум криминальных прохвостов — от «голубого воришки» Альхена до матерого хищника, подпольного миллионера Корейко. Гораздо скучнее выглядят их положительные антиподы вроде энтузиаста старгородского трамвая инженера Треухова.

Расцвечивая дилогию, авторы «оттоптались» на всей русской классике — от Пушкина и Гоголя до Маяковского и Булгакова. К последнему апеллировали чаще всего — ведь с ним их связывало тесное общение. Да и сам Михаил Афанасьевич писал «Мастера и Маргариту» с оглядкой на романы Ильфа и Петрова. Очевидно, что удачливый и властный Бендер в какой-то мере предвосхитил всесильного булгаковского Воланда. Есть сходства между их подельниками. Не обошли стороной создатели Остапа и мировую литературу, включая Евангелие. Остап досадует, что к возрасту Иисуса Христа не совершил никаких чудес. Но... неужели ничего не прочитывается в том, что, убитый в «Двенадцати стульях», он воскрес в «Золотом теленке»?