Вера КАЛМЫКОВА

29.07.2022

Материал опубликован в июньском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

Из хрестоматий известно, что Петр Вяземский — старший друг и товарищ Пушкина. Беря во внимание этот факт, наш современник, вероятно, представит себе возрастное расхождение меж ними в два десятилетия, при том, что Петр Андреевич был старше Александра Сергеевича на семь лет...

В первой половине XIX века юноша выходил в свет в 16, в 17 освобождался из-под опеки родителей, а в 23 считался зрелым мужчиной, поэтому даже небольшая разница в годах становилась весьма существенной. Она-то и предоставила двадцатилетнему князю шанс исторически «оторваться», лично поучаствовать в Бородинском сражении и получить св. Владимира четвертой степени — орден, как бы не подразумевающий особых заслуг. Отсутствие оных Вяземский нарочно подчеркнул в «Воспоминаниях о 1812 годе».

О СЕБЕ он писал почти исключительно в ироническом ключе. На место битвы Петр, являясь адъютантом генерала Михаила Милорадовича, прибыл вовремя, однако значительно раньше, нежели его лошадь (каких только проблем не бывает с логистикой!). Вследствие этого молодой человек помышлял о самоубийстве, в чем и признавался в мемуарах: «Минута была ужасная. Меня обдало холодом и унынием. Мне живо представились вся несообразность, вся комическо-трагическая неловкость моего положения. Приехать в армию, как нарочно, ко дню сражения и в нем не участвовать!».

Ему, казалось бы, повезло: запасная лошадка нашлась у приятеля-офицера, но... почти сразу же была ранена. Еще одного коня Вяземский получил от другого добросердечного товарища, и ситуация повторилась... Вдобавок ко всем напастям вновь прибывший адъютант был в сине-голубом мундире Мамоновского полка, очень похожем на французский, из-за чего молодого офицера чуть не убили русские солдаты, которые часом позже стали принимать его за пленного врага. Ну а что происходило на поле брани, Вяземский по причине близорукости разглядеть толком не мог: все расплывалось у него перед глазами…

Немногие на его месте решились бы на такие автобиографические откровения. Зато нам, потомкам, сразу понятен характер Петра Андреевича, видны его прямота и честность, нежелание притворяться кем-либо иным, стремление «быть, а не казаться». Ведь чтобы намеренно выставить себя в смешном положении, необходимо обладать, прежде всего, чувством собственного достоинства. Таким он и был, по-настоящему независимым — и как личность, и как человек творческий: поэт, критик, мемуарист.

Вообще его слишком часто числят по «пушкинскому ведомству». Солнце нашей поэзии до сих пор светит столь ярко, что в его лучах бледнеют лица и дела современников Александра Сергеевича. Вместе с тем многие из них представляют собой самостоятельные светила или планеты с особыми атмосферами, ландшафтами, рудами и самоцветами.

Самим фактом рождения Петр Вяземский был запрограммирован на одаренность. В его жилах текла древняя княжеская кровь Рюриковичей, смешанная с немецкой и ирландской: отец генерал-поручик Андрей Иванович жену себе нашел за границей, увез от законного мужа (поступок, кстати, естественный для русского барина, наши помещики в те времена привыкли многое себе позволять). Но в отличие от пушкинского самодура Троекурова Вяземский-старший был человеком просвещенным, европейски образованным, имел огромную библиотеку. Желанными гостями в его доме и в имении в Остафьеве были разные знаменитости, в том числе дядя Пушкина Василий Львович, поэт Иван Дмитриев, женатый на внебрачной дочери Андрея Ивановича Николай Карамзин, который стал опекуном юного Петра после смерти родителя.

В 1812-м, охваченный всеобщим порывом, служивший в Московской межведомственной канцелярии, камер-юнкер надел казачий мундир и отправился на поле боя. Что из этого вышло, мы уже знаем... Зато на литературном поприще со временем он стяжал настоящую славу. В 1815 году Вяземский стал одним из создателей литературного сообщества «Арзамас».

То был период ожесточенной борьбы за будущее русского языка. Противостояли друг другу две литературные группировки. В первую под названием «Беседа любителей русского слова» входили Гаврила Державин, Иван Крылов, Александр Шишков, Николай Гнедич (к ним тяготел и Александр Грибоедов). «Беседчики», «шишковисты», «архаисты» категорически не желали сближения высокой и разговорной речи, восставали против чересчур интенсивной, как им казалось, европеизации русского языка, в художественных произведениях отдавали предпочтение церковнославянизмам, отстаивали необходимость жесткого жанрового деления.

Второе сообщество — его лидером был Карамзин — стремилось главным образом выработать такой язык, который был бы пригоден для общения людей образованных. Новаторы-карамзинисты стирали грань между «высоким» и «низким», приближали литературу к обычной устной речи, однако и к последней предъявляли довольно строгие требования, занимались, по сути, разработкой лингвистической пластики. Уже тогда наш язык становился переимчивым и общежительным, как говорил Пушкин. Название «Арзамас» выбрали в честь одного из небольших городков России. Соратники носили смешные прозвища: Жуковского именовали Светланой, Вяземского — Асмодеем, Пушкина — Сверчком, Батюшкова — Ахиллом, Александра Тургенева — Эоловой арфой (этот однокурсник Жуковского по Московскому пансиону слыл страстным полемистом); дядюшка Сверчка Василий Львович отзывался на грозное «Вот-я-вас» или нежно-дружественное «Вотрушка», генерал-адъютант, герой 1812 года Денис Давыдов фигурировал как Армянин. Были там Резвый кот (Дмитрий Северин), Кассандра (Дмитрий Блудов) и даже Старушка (Сергей Уваров). В противовес «Беседе…» участники сообщества подчеркивали его несерьезность, удаленность от официоза, игровую природу собраний, представлявших собой пародию на торжественные заседания другого лагеря.

Так что у истоков нашего современного литературного языка, все еще могучего и прекрасного (несмотря на трудные времена), стоит Петр Вяземский.

Он писал стихи и критические статьи, в которых был язвителен, едок, бескомпромиссен. А вот его лирический герой — частный человек, ведущий отдельную жизнь, на чем автор всегда делал акценты. В одном из его первых зрелых стихотворений под названием «Прощание с халатом» говорится о скуке светского существования и о высокой привилегии проводить время по-своему:

В гостиной я невольник,

В углу своем себе я господин,

Свой меря рост не на чужой аршин…

А в позднем опусе «Жизнь наша в старости — изношенный халат…» завуалирована древнейшая, еще Соломонова метафора: у каждого человека своя война:

Еще люблю подчас жизнь старую свою

С ее ущербами и грустным поворотом,

И, как боец, свой плащ, простреленный в бою,

Я холю свой халат с любовью и почетом.

В те годы невозможно было жить литературным трудом, к тому же Вяземский в молодости, как сам он признавался в одном из писем, «прокипятил на картах около полумиллиона». В 1817–1820 годы подвизался на государственной службе в Варшаве, участвовал в выработке первой российской конституции, которую обещал даровать народу Александр I. Поскольку обещание осталось невыполненным, князь оказался глубоко разочарован: заменить самодержавие просвещенной монархией было его заветной мечтой. Результат — отставка, отказ от придворного звания камер-юнкера, возвращение в Москву, жизнь под негласным полицейским надзором и активная журналистская деятельность. Однако и революционный порыв декабристов, несмотря на тесные дружеские связи со многими из них, Петра Вяземского не увлек. Мысли о свободе текли в отличном от бунта направлении.

Польское восстание 1830–1831 годов послужило причиной его расхождений с Пушкиным. Точка зрения Александра Сергеевича общеизвестна, выражена в стихотворении «Клеветникам России», а вот Петр Андреевич думал иначе, полагая, что Польша должна получить независимость. Несовпадения во взглядах не означают ссоры, как хотелось бы трактовать это некоторым исследователям. Да и касались те разногласия не только «польского вопроса», но и, к примеру, роли Петра I в истории русской цивилизации. Частичное разномыслие отнюдь не вело к прекращению многолетних отношений, недаром князь участвовал в пушкинском журнале «Современник», публиковал там статьи.

Гибель друга-поэта в 1837-м он и его жена Вера Федоровна восприняли как личную трагедию. В стихотворении «Я пережил и многое и многих…» Вяземский заявил, что узнал истинную цену прожитого-пережитого, и та оказалась слишком высока: «Теперь влачусь в одних пределах строгих // Известного размера бытия».

«Влачиться» ему оставалось еще долго, сорок один год. За это время отдавал силы госслужбе, писал статьи и воспоминания, хоронил близких, путешествовал и, конечно, сочинял стихи, среди которых есть шедевры. В «Ночи на Босфоре» (1849), например, описываются лунно-звездная мистерия, музыка светил, неслышная обычному человеческому уху, бескрайнее и безбрежное мироздание: «Разглядеть нельзя в голубой дали, // Где конец небес, где рубеж земли».

Чего Вяземский категорически не принял, так это прихода в культуру, начиная с 1850-х, «людей разного чина и звания». Тех литературных деятелей, критиков называли «либеральными жандармами». Вот уж кто не терпел никакого инакомыслия и всеми правдами-неправдами боролся сначала с дворянским мировоззрением, затем (много позже) — с модернизмом в нашем искусстве. Многие из тех стычек начались уже после смерти Вяземского, он же период старости провел за мемуарами, оставив драгоценные свидетельства о том, что в поздние годы представлялось ему золотым веком: «Допотопная или допожарная Москва» (1865), «Иван Иванович Дмитриев» (1866), «Воспоминание о Булгаковых» (1868), «Мицкевич о Пушкине» (1873), «Московское семейство старого быта» (1877), «Характеристические заметки и воспоминания о графе Ростопчине» (1877). Кстати, в «Воспоминаниях о 1812 годе» Петр Андреевич жарко спорил со Львом Толстым и его концепцией истории, оставаясь верным полемическому задору своей молодости.