Дарья ЕФРЕМОВА

07.02.2019

Книга известного литературоведа Валентина Курбатова «Пушкин на каждый день», вышедшая в новой редакции в московском издательстве «Красный пароход», — одна из самых ярких и неформальных попыток постижения тайны великого поэта. Пушкин в ней — «мерная икона» российской словесности, всем близкий, понятный, знакомый, но с каждым прочтением открывающийся неведомыми гранями. «Культура» побеседовала с автором.

культура: Вы называете Пушкина мерной иконой России и поясняете: потому что он каждому из нас — «по мерке».
Курбатов: А он побыл всеми из нас — и тем шалуном, что «заморозил пальчик», которому «и больно и смешно, а мать грозит ему в окно», и Петрушей Гриневым, и Дубровским, и Онегиным, и Татьяной, и Петром Великим, и несчастным Евгением, и Борисом, и Гришкой, и даже Балдой и Дадоном. И когда только успел всеми-то побыть за тридцать семь лет, словно небесное поручение выполнял? И вот теперь всем нам сверстник и всем по уму, и мы, переходя из возраста в возраст, всегда оказываемся соразмерны ему и, удивляясь, каждый раз благодарно узнаем себя.

культура: В книге Вы приводите эпизод, как Василий Жуковский, остановивший часы в доме на Мойке, удивился «торжественной мысли», отразившейся на лице покойного, и даже хотел спросить: «Что видишь, друг?» С уходом Пушкина началось его бессмертие?..
Курбатов: Да, как ни странно. При жизни его знали меньше, ведь его современники не читали «Дубровского», «Памятник», «Из Пиндемонти» («Недорого ценю я громкие права...»), «Отцы пустынники...», и «Мой первый друг...», и «Послание в Сибирь», что мы учили в школе, и последнее «Была пора — наш праздник молодой...», и «Вновь я посетил», и... — устанешь перечислять — все это вышло после его кончины. Да ведь и то учтите, что тогдашний читатель был менее образован. Ведь читала-то Александра Сергеевича только аристократия, и тираж «Онегина» в две тысячи на необъятную Россию оказывался вполне достаточен. Поневоле хмыкнешь — теперь мы все «аристократы», потому что наши тиражи порою не меньше «Онегина».

культура: Василий Розанов говорил, что, поживи Пушкин подольше, наше общество не раскололось бы на западников и славянофилов — «стыдно было бы его цельности». «А теперь эта рана вечного разделения все не зарубцовывается, и мы, к стыду нашему, и его начинаем читать разорванным сердцем» — читаем в Вашей книге. Готовы это прокомментировать?
Курбатов: Тут лучше промолчать, чтобы не вводить в разговор матушку-политику. Поглядите канал «Дождь», послушайте «Эхо Москвы», а потом загляните на каналы «Звезда» или «Союз», почитайте «Коммерсантъ» и «Комсомолку», а потом перелистните страницы «Нашего современника» или «Завтра», — ведь эти СМИ делаются и печатаются в «разных», не граничащих друг с другом государствах. И тогда-то, по слову Герцена, при разности миропонимания, сердце-то у славянофилов и западников «билось одно», а уж сегодня слово «сердце» пора числить в устаревших. И мы уже не устыдимся Александра Сергеевича, а будем только перетаскивать его каждый себе, потому что он, как всякий здоровый человек в разное время дня и жизни, разный, но внутренне всё целый и всё один, всё шире нас: ни в какой лагерь не заманить.

культура: О Пушкине говорят как об основателе современной русской словесности. Как бы она развивалась без него?
Курбатов: А вот не знаю. И представить не могу. Хотя вон какие до него были у нас чудеса — «Слово о полку...» и Аввакум, да и Хемницер с Сумароковым, и Фонвизин с Озеровым, и Державин с Жуковским. А вот поди ж ты! Нас с вами во всей нашей пестрой сегодняшнести назвал Александр Сергеевич. И так полно назвал, что мы и сегодня еще числим его впереди. Это пытались обозначить для нашего определяющегося сознания при открытии памятника Пушкину в 1880 году Аксаков и Катков, а победительнее всего — Тургенев и Достоевский. А русские мыслители начала века, когда все пошло ломаться и сыпаться до полного падения, не зная, за что ухватиться, не страшились говорить о «Евангелии от Александра», вдруг осознав, что для русского сердца «вначале было» именно пушкинское «Слово». Он подлинно назвал нас перед Богом и миром с господней полнотой.

культура: В книге звучит мысль, что Пушкин — загадка, над которой бьется сонм пушкинистов и примкнувших. И никто не в силах найти на нее ответ?
Курбатов: А загадка как раз в этой полноте и есть. Как он умел обнять нас там, в начале XIX века, преодолевая время, на столетия вперед. Валентин Семенович Непомнящий назвал его «Сущий», бесстрашно понимая, что так только о Боге. И подлинно — все состарится и отойдет, а он и через века все будет современником будущих Евтушенок и Вознесенских, Рубцовых и Кузнецовых, Быковых и Кибировых и они всё будут глядеть на него по-детски снизу, с любовью и смятением. И, может быть, когда-нибудь снова один их них напишет, бледнея, как он в 19 лет: «Пока свободою горим, /Пока сердца для чести живы, /Мой друг, Отчизне посвятим /Души прекрасные порывы!» Или сегодняшняя Отчизна , по разумению наших иронических поэтов, недостойна таких слов?

культура: Почему, как Вы думаете, не ослабевает интерес к его биографии, личности, окружению? Все-таки дворянство первой половины XIX века — очень далекий от нас круг. Можем ли мы оценить их мотивы, поступки вполне объективно?
Курбатов: А именно потому и не ослабевает, что душа ищет цельности. Устаем мы от своей «отдельности», потому что созданы-то не только Богом, а и Пушкиным — он уже навеки неотъемлемая часть русской генетики. Он вон по щедрости и друзей своих нам подарил, и мы порой Кюхлю с Дельвигом, и Пущина с Вяземским, и Дениса Давыдова с Федором Глинкой получше, чем своих друзей, знаем. Тоже, чтобы нам потверже стоять на земле. А с ними и с Онегиным, с Дубровским и Троекуровым, с семействами Гриневых и Лариных, с несчетными героями задуманных, но не написанных сочинений, оставшихся в «Незавершенном, планах, отрывках, набросках». Он ведь и русское дворянство необыкновенно приблизил, возвратив нам утраченную было память. Да и так ли мы далеки? Улыбнитесь вон его «Рославлеву»: «Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием» (перед войной с Наполеоном). Сразу узнаешь и нынешних молодых людей. А как враг подошел к Москве, то «гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; <...> кто отказался от лафита и принялся за кислые щи». Можем мы оценить старые поступки, и вполне объективно, опять же благодаря Александру Сергеевичу.

культура: Ваш «Пушкин на каждый день» — это не только о поэте. Здесь и очерки об Оресте Кипренском, размышления о прозрениях и предостережениях Достоевского, о несправедливо отодвинутом во второй ряд русских классиков Николае Лескове, о поэтах Серебряного века. В какой мере они связаны с Пушкиным, как он на них повлиял?
Курбатов: А как может повлиять на нас само наше рождение в России? Пушкин — это наш воздух, наши небеса, дожди и метели, любовь и сомнение, память и слово. Не случайно первое определение, излетевшее у Одоевского после кончины Александра Сергеевича, сразу великое: «солнце нашей поэзии», потому что читавшие сразу знали, что тут речь не об одной литературе. И Аполлон Григорьев, сам блестящий поэт и критик, зря что ли так по-детски бессильно сказал: «Пушкин — наше всё». А как иначе определить совершающееся на глазах чудо жизни и осязаемую вечность? Так что поневоле все, что было после него, — был он. Было и есть.

Фото на анонсе: Александр Вильф/РИА Новости