Андрей САМОХИН

08.03.2019

В самом конце прошлого года в журнале «Наш современник» вышел — ​а сейчас готовится как отдельное издание — ​роман Александра Попова «Поселение». Несколько неожиданно для тех, кто следит за литературными процессами, публикация высветила одновременно и на удивление зрелого мастера, и оригинальную вещь, которая органично вписывается в почетный ряд нашей «деревенской прозы».

«Поселение» продолжает тематический список таких произведений, как «Прощание с Матёрой» и «Пожар» Валентина Распутина, «Печальный детектив» Виктора Астафьева, «Кануны» Василия Белова, «Братья и сестры» Федора Абрамова, «Живая вода» Владимира Крупина, «Любавины» Василия Шукшина. А из современных — ​отчасти «Елтышевых» Романа Сенчина, «Деревни дураков» Натальи Ключаревой. В жанре кинодокументалистики эту тему ярче всех раскрыл в последние годы Никита Михалков в дилогии «Чужая земля», «Своя земля».

Что за тема? Чаще всего люди творческие определяют ее фразой «трагедия русской деревни». Правда, если спросить, что подразумевается, одинаковый ответ вряд ли услышишь.

Дореволюционные радетели с болью писали о крестьянской бедности, малоземелье с чересполосицей, недородах, голоде, неграмотности и бесправии. Для дворян трагичнее всего было умирание векового помещичьего быта в тесной связке с крестьянством, близких русскому сердцу патриархальных отношений, запустение усадеб, вырубка «вишневых садов». В ближней перспективе просматривался ужас перед реальным (а не идеализированно-пасторальным) мужичком, показавшим себя в революцию во всей красе. Затем настало время повествовать о насильственной коллективизации и принудительном отрыве от земли, об условном донском хуторе Гремячий Лог, где горделиво похаживал с наганом в руке Макар Нагульнов.

Впрочем, русская деревня умудрилась худо-бедно выжить, сохранить глубинные основы — ​труд, общинную и семейную спайку, то миросозерцание, которое Василий Белов обозначил в своей книге коротким словом «Лад».

В стройную — ​местами — ​симфонию в советское время постепенно вплетались чуждые, диссонирующие звуки. Из ЦК шли постановления о «бесперспективных деревнях», из Минэнерго и Госплана — ​решения о новых искусственных морях. Затопленные сибирские Матёры, брошенные вслед за ушедшим лесосплавом деревни Русского Севера, изрядно пьющие и матерящиеся селяне, вконец расшатанные семейные устои — ​обо всем этом с болью и подспудным гневом повествовали «деревенщики». Но запас прочности у деревни оказался невероятно велик: поля засевались в срок, трактора и комбайны заводились вовремя, молочные фермы модернизировались, в села приходил газ, строились новые школы и клубы. Колхозы и совхозы с цепким начальством и трудолюбивым народом становились миллионерами, обеспечивая достойную жизнь и надежду на лучшее будущее.

А потом наступила перестройка и вокруг агросектора стаями закружились «публицисты». Обличая «колхозный ГУЛАГ», они наперебой голосили о преимуществах фермерства, высмеивали планирование, утверждали, что деревня сама выживет — ​только, дескать, не мешайте. После рухнул СССР, и случилось то, что мы хорошо помним: распад хозяйств и почти поголовный отъезд молодежи в города, беспросветная нищета, глухое пьянство и деградация. Сравнительно немногочисленные успешные фермеры и даже подтянувшиеся крупные агрохозяйства не в силах изменить общую картину: гибель русской деревни и нашего традиционного крестьянства. Именно об этом говорится в романе Александра Попова, предложившего на суд читателей сагу о капиталистическом изводе села Романово — ​от середины 1980-х, с процветающим совхозом, до наших дней, когда оно полностью утратило и свою вековую суть, и даже топографический статус, превратившись в непонятное «поселение».

По прочтении создается ощущение почти документальной достоверности. При этом автор не впадает в очеркистику, разворачивая полноценное романное действо с завязкой, кульминацией, детективной и любовной интригами, несколькими сюжетными линиями.

Основа произведения — ​судьба так и не состоявшегося фермера Виталия Смирнова и его семьи. Увидев во время службы в ГДР справный каменный дом тамошнего бауэра, он по-крестьянски захотел себе такой же. И почти достиг желаемого, скопив «на книжке». Но реформы начала 90-х обратили в прах и мечту, и сбережения. Многолетний директор совхоза Дьяконов все правильно понял еще на излете перестройки: «Рынок — ​это, брат мой, сурово… это когда выживает тот, у кого мозги хитрее, лапы сильнее, зубы острее… Рынок — ​это теперешняя жизнь с точностью до наоборот».

Позже Дьяконов дает Виталию дельный совет на будущее: «Зарывайся в навоз! Деревня поехала в обратную сторону! Куда-то к царю Гороху!» — ​а вскоре заболевает и отдает Богу душу.

Смирнов как-то держится — ​благодаря повидавшей виды совхозной технике. Живет в старенькой избенке, отнюдь не жируя. Сын, перебравшийся в город и ставший милиционером, приехав однажды к отцу, неожиданно влюбляется в здешнюю юную красавицу. Бывший парень девицы, владелец кафе с «ходкой» за плечами довершает любовный треугольник: детектив со стрельбой, мелодрама, трагедия — ​всему найдется место в романе.

Философских обобщений, рассуждений о смысле бытия вообще в произведении почти нет. Их заменяют красноречивые, даже будучи лаконичными, реплики участников житейской, в чем-то типичной, многоуровневой истории. Ненавязчиво, шаг за шагом они показывают причины краха крестьянского мира, реалии уродливого, накрывшего Россию капитализма.

В этом плане ярко выписана линия другого потомственного крестьянина с детской кличкой Бяка. Он таки решился еще на сломе систем официально стать фермером. Помогли ему с обустройством хозяйства менее предприимчивые односельчане. «Подфартило Бяке тогда с мужиками, крупно подфартило. Через пять лет эти чуткие и отзывчивые на чужую нужду люди, добрые, наивные, человеколюбивые «совки», вдруг начали дружно вымирать. Умирали они от водки, от этой дешевой, удивительно доступной, морем разливанным нахлынувшей, «паленой», ядовитой гадости; от тоски и непонимания, что с ними происходит; от своей ненужности и бесполезности… Умирали десятками, не дожив год-два до пенсионного возраста. Когда Бяка обнаруживал, что достроить, допустим, сенник некого было уже и позвать, он начинал не без странного удовлетворения думать, что со своей грандиозной стройкой он успел как-то удивительно вовремя и ловко проскочить, что ему в каком-то смысле повезло…»

«Проскочил» сперва фермер и в другом: «Осторожное, хитрое, тороватое районное начальство, сплошь из прежних коммунистов, только начинало входить во вкус освоения увесистого государственного пирога и поначалу оглядчиво отгрызало от кредитов Бяке всего лишь пять-семь процентов. Это уже потом, лет через десять, они установили твердую планку в сорок процентов, а тогда еще пугливо скромничали и оставляли Бяке, завистливо облизываясь, приличные суммы».

Он было зажил на широкую ногу, вот только аппетиты у новых помещиков росли. Когда обязали «откатывать» половину кредитных сумм — ​пришлось войти в бесконечное беличье колесо перекредитования, погрязнуть в долгах. А потом — ​еще и согласиться хранить в тайнике на собственной ферме наворованный главой района миллион «зелени». Что привело его в итоге к преждевременной смерти, а в это время районный лендлорд вместе со своим холуем Вадиком присматривали себе коттеджи в… Испании.

Дом и хозяйство Бяки уходят за долги банку, а единственная дочь фермера остается практически ни с чем. Виталию Смирнову милостиво предлагают занять опустевшее место, прирезать бывшей совхозной землицы, оформить кредиты и переселиться в Бякин каменный дом, то есть осуществить давнюю мечту таким вот современным рыночным способом. Но тут проявляется то самое глубинное-крестьянское-русское: «Виталик в растерянности посмотрел на жену. Томка, подчиняемая первому, какому-то самому верному чувству, еле заметно отрицательно покачала головой. Виталик, вбирая ее чувства, не понимая, как он это делает, с облегчением считал ее мысли…

— Нам чужого не надо! — ​выдохнул он».

Возвращаясь от них, холуй Вадик размышляет: «Хорошие, правильные люди… но капитализм с такими не построишь. И получается, лишние они на этом празднике жизни! И что с ними делать? Куда их? Распустить вольно по лесам и равнинам, жить дарами природы? Хотя, они уже одной ногой в такой жизни…» — ​выхватывал он взглядом, проезжая деревни, завалившиеся башни зерносушилок, остатки разграбленной техники, уходящие в землю заброшенные фермы, рухнувшие крыши складов и сараев».

Роман пронзительно горек — ​своей простой, невыдуманной правдой. В этом смысле он такой же реквием, какими некогда стали великие распутинские повести «Прощание с Матёрой» и «Пожар».

И все же несмотря на кажущуюся безвыходность обрисованной ситуации «Поселение» не оставляет ощущения беспросветности. У Смирновых вырос хороший — ​по человеческим качествам — ​сын: в финале он жалеет молодую неприкаянную женщину, признает своим ребенка, в отцовстве которого сомневался. Может быть, ему и таким, как он, сохранившим совесть и память, удастся когда-нибудь возродить русскую деревню, пусть и не ту, что существовала у нас столетиями.

Фото на анонсе: realt.onliner.by