Денис БОЧАРОВ

30.09.2015

Накануне 120-летнего юбилея Сергея Есенина корреспондент «Культуры» побеседовал с великим русским поэтом.

культура: Сергей Александрович, не припомните, с чего начинался Ваш путь в мир большой поэзии?
Есенин: Стихи я начал писать рано, лет девяти, но сознательное творчество отношу к 16–17 годам. Восемнадцати лет я был удивлен, разослав свои стихи по журналам, тем, что их не печатают, и поехал в Петербург. Там меня приняли весьма радушно. 

культура: И кто же именно? 
Есенин: Первый, кого я увидел, был Блок, второй — Городецкий. Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта... В эти же годы я поступил в Университет Шанявского, где пробыл всего 1,5 года, и снова уехал в деревню. В Университете я познакомился с поэтами Семеновским, Наседкиным, Колоколовым и Филипченко. 

культура: При всем уважении к упомянутым Вами персонам, согласитесь, — не самые громкие имена. Давайте вернемся к Блоку и, может быть, еще к кому-то, оказавшему на Вас заметное влияние? 
Есенин: Нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности. 

В смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину. Самый любимый мною поэт. С каждым годом я воспринимаю его все больше и больше как гения страны, в которой я живу. Постичь Пушкина — это уже надо иметь талант. Думаю, что только сейчас мы начинаем осознавать стиль его словесной походки.

культура: Да, то, что к наследию Александра Сергеевича Вы неравнодушны, широко известно... Он, кстати, весьма придирчиво относился к собственному творчеству. А Вы можете о себе сказать то же самое? 
Есенин: От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое значение как путь поэта до революции. С восьми лет бабка таскала меня по разным монастырям, из-за нее у нас вечно ютились всякие странники и странницы. Распевались разные духовные стихи. Дед, напротив, был не дурак выпить. С его стороны устраивались вечные невенчанные свадьбы. 

культура: Вот Вы упомянули про «путь поэта до революции». А что произошло с поэтом во время и после нее?
Есенин: Когда я ушел из деревни, мне много пришлось разбираться в своем укладе. В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном. 

культура: То есть?
Есенин: 

Кого позвать мне? С кем мне поделиться
Той грустной радостью, что я остался жив?
Здесь даже мельница — бревенчатая птица
С крылом единственным — стоит, глаза смежив...

И в голове моей проходят роем думы:
Что Родина? Ужели это сны?
Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый
Бог весть с какой далекой стороны...

Вот так страна! Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен. 

культура: Не лукавьте, Сергей Александрович. Прекрасно ведь знаете, что еще как нужны. Но на одном аспекте позвольте все же заострить внимание. Не от этих ли тягостных дум пределов родной страны Вам в какой-то момент показалось мало, и Вы решили явить свой талант всему миру? Что Вам в сугубо творческом отношении дал вояж в Америку?
Есенин: Да, я вернулся не тем. Много дано мне, но и много отнято. Перевешивает то, что дано. Я объездил все государства Европы и почти все штаты Северной Америки. Зрение мое преломилось, особенно после Америки. 

культура: Почему? Что в ней такого особенного? 
Есенин: Если взять это с точки зрения океана, то все-таки это ничтожно, особенно тогда, когда в водяных провалах эта громадина качается своей тушей, как поскользающийся... (Простите, что у меня нет образа для сравнения; я хотел сказать — как слон, но это превосходит слона приблизительно в 10 тысяч раз. Эта громадина сама — образ. Образ без всякого подобия...) Но если взглянуть на это с точки зрения того, на что способен человек, то можно развести руками и сказать: «Милый, да что ты наделал? Как тебе?.. Да как же это?..» 

Когда я вошел в корабельный ресторан, который площадью немного побольше нашего Большого театра, ко мне подошел мой спутник и сказал, что меня просят в нашу кабину. Я шел через громадные залы специальных библиотек, шел через комнаты для отдыха, где играют в карты, прошел через танцевальный зал, и минут через пять, через огромнейший коридор, спутник подвел меня к нашей кабине. Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж, осмотрел столовую, свою комнату, две ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. 

культура: Так я не понял: Вас восхитила Америка или, скорее, возмутила?
Есенин: Я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах, — я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве. 

культура: В своем творчестве и Маяковский — который, как и Вы, не без оснований претендует на звание лучшего поэта России, — высказывался о Штатах. Как относитесь к его произведениям «на заданную тему»? 
Есенин: Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке! Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов. Рассказать ее будет ничтожно. Милые, глупые, смешные российские доморощенные урбанисты и электрификаторы в поэзии! Ваши «кузницы» и ваши «лефы» — как Тула перед Берлином или Парижем. 

культура: Берлин, Париж... Если не возражаете, расскажите лучше о Нью-Йорке, который действительно исходили вдоль и поперек. Его принято называть «Большим яблоком». Не было ощущения, что, откусив кусочек этого яблока, Вы не смогли его прожевать? 
Есенин: Сломя голову я сбежал с пароходной лестницы на берег. Вышли с пристани на стрит, и сразу на меня пахнуло запахом, каким-то знакомым запахом. Я стал вспоминать: «Ах, да это... это тот самый... тот самый запах, который бывает в лавочках со скобяной торговлей». Около пристани на рогожах сидели или лежали негры. Нас встретила заинтересованная газетами толпа. Когда мы сели в автомобиль, я сказал журналистам: «Mi laik Amerika...»

культура: Почему эдак по-ямайски? Впрочем, Бог бы с этим, не уходите от вопроса. Вам действительно понравились Штаты? 
Есенин: Что такое Америка? Вслед за открытием этой страны туда потянулся весь неудачливый мир Европы, искатели золота и приключений, авантюристы самых низших марок, которые, пользуясь человеческой игрой в государства, шли на службу к разным правительствам и теснили коренной красный народ Америки всеми средствами. 

Красный народ стал сопротивляться, начались жестокие войны, и в результате от многомиллионного народа краснокожих осталась горсточка, которую содержат сейчас, тщательно отгородив стеной от культурного мира, кинематографические предприниматели. Дикий народ пропал от виски. Политика хищников разложила его окончательно. Индеец никогда бы не сделал на своем материке того, что сделал «белый дьявол»...

Тот, кто знает Америку по Нью-Йорку и Чикаго, тот знает только праздничную или, так сказать, выставочную Америку. Нью-Йорк и Чикаго есть не что иное, как достижения в производственном искусстве. Чем дальше вглубь, к Калифорнии, впечатление громоздкости исчезает: перед глазами бегут равнины с жиденькими лесами и маленькие деревянные селения негров. Города становятся похожими на европейские, с той лишь разницей, что если в Европе все чисто, то в Америке все взрыто и навалено как попало, как бывает при постройках. 

Черные люди занимаются земледелием и отхожим промыслом. Язык у них американский. Быт — под американцев. Выходцы из Африки, они сохранили в себе лишь некоторые инстинктивные выражения своего народа в песнях и танцах. В этом они оказали огромнейшее влияние на мюзик-холльный мир Америки. Американский фокстрот есть не что иное, как разжиженный национальный танец негров. В остальном негры — народ довольно примитивный, с весьма необузданными нравами. Сами американцы — народ тоже весьма примитивный со стороны внутренней культуры. Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам... Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Как у последних не было города лучше Полтавы, так и у первых нет лучше и культурней страны, чем Америка. 

культура: Довольно угрюмый у нас с Вами диалог получается. Давайте поближе к лирике. Так повелось, что поэзия — преимущественно мужская стезя. Однако некоторые Ваши современницы все чаще обнаруживают незаурядный талант в данной области. Как к этому относитесь?
Есенин: Этих избранниц у нас очень немного. И они большею частью закатывались «золотой звездой» на расцвете своего таланта, как Мирра Лохвицкая. Мы еще не успели забыть и «невесту в атласном белом платье» Надежду Львову, но, не уклоняясь от своей цели, я буду продолжать мотать тот клубок мыслей, который я начал...

культура: Погодите, Сергей Александрович, прежде чем Вы распутаете его до конца, позвольте все-таки спросить: насколько серьезно Вы воспринимаете женскую поэзию?
Есенин: Говорить о высоком достоинстве не приходится... Но нам одинаково нужны Жанны д’Арк и Ярославны. Как те прекрасны со своим знаменем, так и эти со своими слезами.

культура: А если порассуждать об искусстве как таковом, вне привязки к гендерной составляющей... Каким оно Вам видится в обозримом будущем? 
Есенин: Будущее искусство расцветет в своих возможностях достижений как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся: где нет податей за пашни, где «избы новые, кипарисовым тесом крытые», где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой. 

Но дорога к этому свету искусства, помимо смываемых препятствий в мире внешней жизни, имеет еще целые рощи колючих кустов шиповника и крушины в восприятии мысли и образа. Люди должны научиться читать забытые ими знаки. Должны почувствовать, что очаг их есть та самая колесница, которая увозит пророка Илью в облака. Они должны постичь, что предки их не простыми завитками дали нам фиту и ижицу, они дали их нам, как знаки открывающейся книги, в книге нашей души. 

культура: А как бы Вы стихами определили собственное творческое кредо, Сергей Александрович?
Есенин: 

Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил. 

Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове. 

Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящих
Я всегда испытываю дрожь. 

Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле...
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.