Ударенные током

На оживленных улицах больших городов можно час, другой и третий спрашивать у прохожих, кто из них видел в лесу живого глухаря, и тут же узнать: никто. Можно поспрашивать у городских охотников. И среди них мало найдется тех, кто охотился на этих птиц, а живут они в почтительном удалении от крупных населенных пунктов. Чтобы увидеть глухаря, надо податься от цивилизации в такую глушь, где люди — редкие гости. Из Москвы лучше всего отправиться в северную холодную сторонушку, куда-нибудь в вологодские лесные трущобы.

Бескрайней тайги с девственными хвойными лесами и на Вологодчине почти не осталось, а в тех местах, куда наведался человек, сохранились лишь недорубы — оазисы зеленого мира, в некотором роде масштабные музейные экспозиции. Недоруб — это, как правило, красивый нетронутый лес, хотя само слово предполагает как будто нечто недоброе: рубили, дескать, но не дорубили, убивали, но не убили. И все же определение — самое подходящее для названия оставшихся островов лесной чащи.

Не знаю, почему беспощадный топор алчных дровосеков не коснулся этих оазисов, но могу предположить: своим спасением они были обязаны либо незрелой молодости, либо совершенной уж невозможности вывоза с лесосек.

Так или иначе, в недорубах нашли укрытие звери и птицы, сумевшие выжить. Для охотников это обстоятельство имеет первостепенное значение. Но не потому, что есть шанс воспользоваться — добить животных окончательно, а совсем по другой причине. Если бы дичь перевелась, то незачем было бы ехать на далекий север, а усидеть в городских квартирах круглый год страстным любителям охоты явно не под силу. Тем более когда дело касается северных лесов. Специальных опросов в охотничьих кругах никто не проводил, но охота на глухарей — вне конкуренции, это самая сильная привязанность тех, кто специализируется по птице.

Я охотился на них и в других краях, скажем, пензенских, но тамошние леса — клокастыми, огромными лентами опутывающие пахоту, луга и наезженные дороги — если не портят, то и не могут подарить мало-мальски стоящие впечатления от свидания с глухарями. Воображение пензенского охотника легко простирается за границы лесного массива, а там — ухоженные поля и линии электропередачи. Фантазиям его северного коллеги подобные преграды не мешают, обычно он и не задумывается о существовании пределов охотничьих просторов — настолько те, даже жестоко пострадавшие от человеческой жадности, велики. А раз бескрайние, то нет чувства ущербности, стесненности, как от «камерной» охоты под той же Пензой. Нет и панического страха перед страждущими собратьями, готовыми в любой момент вторгнуться в заветные угодья, дабы уничтожить последнюю пару-тройку глухарей.

Совсем иные чувства охватывают, когда известно, что к северу лес, пусть и искалеченный, тянется чуть ли не к самому студеному морю, а на западе кончается где-то в Финляндии, на востоке... кто ж его знает, похоже, у отрогов Урала. Ну а на юге — делать просто-напросто нечего, там — Москва, заводы, толпы людей и все, что пожелает душа. Кроме глухарей. Они — здесь.

 ...К ночному походу охотники готовятся с вечера. Один из них накануне сходил на разведку к лесному озеру и решил проведать тетеревиный ток, так что маршруты друзей разойдутся, и каждый отправится своей дорогой.

Ночь. Глубокая, северная. Еще не обозначились верные признаки нарождающейся зари, и узнаваемые днем очертания молчаливо-настороженного недоруба сливаются с темным небом, растворяются в непроглядном мраке. Но охотник не заплутает, не собьется с пути. Он неторопливо, однако уверенно продвигается по тропе; не споткнется о пень либо кочку, в нужном месте обойдет колдобину, переберется через валежину.

Вот справа стало проглядывать — не почудилось ли? — сероватое пятно. Нет, ошибки быть не может, знакомая березовая роща, все в порядке. Ну а если повезет и тучи, наглухо закрывшие небо, хотя бы на миг разорвутся, то в небесном окошке появится несколько звездочек-маячков. Этого вполне достаточно, чтобы охотник окончательно успокоился, убедился в правильности выбранного пути. А то и еще какие-нибудь приметы попадутся: выворотень ли громадный или чернеющий даже в ночи непроходимый молодой ельник. 

Ночь — не городская, не та, что озарена отсветами бесчисленных огней, растревожена порожденным тысячью причин шумом. И не сельская-деревенская — спокойная, а все же нарушаемая нестройным хором подгулявших механизаторов, взбрехами дворовых кобелей или криками очумелых от ночного безделья петухов. О нет, в тишине северной ночи ничего не распознает даже до предела обостренный охотничий слух. Она почти абсолютна.

В многочисленных справочниках и руководствах авторы, стараясь помочь молодым охотникам, часто пытаются воспроизвести на бумаге звуки глухариной песни, упоминают и о том, что они слабые, трудноразличимые. Как по мне — напрасные хлопоты. Конечно, если оказаться на току в рассветный час, то посторонних шумов и звуков в лесу уже будет предостаточно, поди разберись в них. Но глухарь начинает петь раньше — в тот час, когда все еще спит.

Приведите такого молодого на ток, и он сам, нутром своим услышит и тотчас распознает необычную, ни на что не похожую глухариную песню. Надо лишь дождаться, когда покой леса нарушит странный, словно не птице принадлежащий, а откуда-то из бездонной глубины прошлых тысячелетий донесшийся звук.

Первое колено этой песни не врывается в ночную тишину, не раскалывает, но будто бы осторожно, с перемолчками стучится в нее. Убедившись в своем одиночестве, глухарь начинает царапаться в ночь, скрежетать по безмолвию все настойчивее, все громче.

Опомнись, остановись, бородатый певец. Ты не один в ночном лесу, твоя песнь услышана. Уже встрепенулся, вздрогнул всем телом охотник и начал медленно, но неумолимо двигаться по невидимому визиру к дереву, в кроне которого дает сольный концерт таинственная птица.

Заложенная в генах и подспудно пульсирующая память предков заставляет потомственного горожанина по-кошачьи мягко, вкрадчиво ступать в нехоженом, незнакомом лесу. В кромешной тьме, не полагаясь на зрение, а интуитивно, шестым чувством охотник угадывает и ловко обходит незримые препятствия: глубокие, наполненные до краев талой водой ямы, опасные, стальной прочности, сухие дреколья и острые пики сучков. Пружинистая нога быстро высвобождается из глубокого следа и плавно переносится вперед, делает шаг. Замерев перед самой землей, сапог, словно зрячий, безошибочно выбирает нужное место, бесшумно опускается и утверждается в мягкой вате мха...

Шагов можно сделать и два, и три, но лучше не искушать судьбу, не рисковать посреди лесного хлама и завалов — слишком велика ставка. Сделал шаг — замри! И не вздумай отирать режущие веки едучие струйки пота, не смей выскребать из-за шиворота больно колющие шею хвойные иглы, забудь о сочащейся в пропоротый сапог ледяной воде; давись, но боже тебя упаси чихнуть или кашлянуть. Можно только облизнуть спекшиеся губы, но прежде надо несколько раз двинуть кадыком, потому что во рту уже давно пересохло, а язык распух и стал непослушным. Господи, какой нестерпимый звон в ушах.

Терпи, охотник, терпи! Вспоминай всех известных тебе святых, а заодно родных и близких до пятого колена, твори молитву, покайся в грехах совершенных и будущих — но терпи. Вот он, глухарь, совсем рядом, еще несколько шагов... Но что это? Нервно крутнув головой, птица тревожно вытянула шею и смолкла, стала нетерпеливо перебирать по ветке лапами... замерла...

В лесу опять тишина, ветра нет, не шумят макушки деревьев, не поскрипывают натужно стволы, не журчат в промоинах просыпающиеся днем ручейки. Все шорохи и звуки стихли еще вечером. Не слышно и зазывного квохтанья капалух, покоренных любовными серенадами ухажеров. Сделав, словно оперный певец, прочищающий горло, несколько глотательных движений, глухарь снова запел.

Еще несколько — последних — шагов. И уже не унять, не угомонить пошедшее вразнос, рвущееся из груди охотничье сердце. А успокоиться надо... Терпи, охотник, терпи!.. Есть еще в запасе мгновения для передышки, успокой дыхание, вспомни, когда вот так же, на разрыв, бился в недрах твоей плоти сгусток человеческой боли и радости. Ну же, вспомни... Да не тогда ли, когда ты появился на свет божий и надрывно-восторженно возвестил всех об этом? Или в сладостный и грешный миг первого поцелуя? Тонкая и непонятная вещь — человеческая память. Годами и десятилетиями картины прошлого остаются в ней невостребованными. Если мозг может и не сохранить видения-ощущения детства, то в тайниках сердца они отыщутся всегда.

А что же взятый на мушку глухарь? После выстрела он становится просто добычей, дичью. Редкий, почетный, но все же только трофей, из предмета жгучего, необъятного желания превратившийся в большущего, но все же только петуха. Да разве в нем дело?

Поспрашивайте у опытных охотников о глухариных токах. Уверяю, больше всего услышите рассказов об охотах неудачных, несостоявшихся, драматичных. Прожженный глухарятник может часами вспоминать о трудной дороге, ночевках в весеннем лесу, повадках глухарей и глухарок, о самом токе, о глухариной песне... Много чего может рассказать старый охотник. Но прервите его красноречие и спросите, а убил все-таки на такой-то охоте глухаря? И он без всякого красноречия коротко ответит: «Взял». Именно «взял», а не «убил». И опять примется толковать о чем угодно, но только не о том, что стало с глухарем после выстрела.

Как странно... Я много раз бывал на глухарином току днем, но признаков ночной таинственности в нем никогда не обнаруживал. Проникающий сквозь сосновые ветви на землю свет золотистыми пятнами освещает черничник и моховые кочки — вот и все. Никакой загадки нет, самые лучшие сказки — вечерние и ночные. Чтобы их услышать и увидеть, надо всего лишь очутиться в лесу. Обычные люди зимними и весенними ночами спят дома, а в чащобе в это время бывают только охотники.

Обратный путь до избушки легок и скор. Щедрое солнце высветило, сделало явными опасности и препятствия ночной дороги. А в избе — новая благодать: чай от пуза и разговоры до упаду на нары, укрытые духовитым еловым лапником. Спать в лесной избушке можно и день, и два, да сколько душе угодно... как вдруг кому-то в голову приходит бодрая мысль, допустим, о розысках никому не известного глухариного тока.

Поиски легче вести ранней весной, когда еще лежит снег, и глухари начинают «чертить»: ходят по снегу с низко расставленными крыльями, оставляя характерные следы-линии. В конце апреля петухи уже не чертят, а вовсю поют, да и снег порой сходит. Другое дело — если вечером отправиться к месту предполагаемого тока «на подслух».

Глухари имеют обыкновение прилетать на ток с вечера, и отвадить их от этой привычки можно, лишь разгромив токовище или истребив глухарей. При посадке на деревья крупные птицы громко шумят крыльями. Охотник тотчас это отмечает, а иногда и воочию видит прилетающих на ток петухов. Но стрелять глухарей вечером он не станет, охота — утром, перед рассветом.

Хождение «на подслух», обычно без ружья, обостряет, как ни странно, наблюдательность. Одних лесных запахов столько, что их аромат — не осенний грибной и не летний сложный букет — щекочет ноздри и заставляет дышать полной грудью. Ранней весной тончайший легкий запах источает молодая хвоя, терпкие волны плывут с ягодных кустарников, даже от самой земли веет свежестью.

В сосновых недорубах гамма самая богатая, хвойные острова будто втягивают в себя ароматы со всей округи и уже не позволяют солнцу и ветру растворить, выдуть и бездарно растранжирить, растащить их во все стороны. Запахи тревожат и манят под сень загадочно перешептывающихся на ветру деревьев, хранителей здешних тайн.

В хвойных недорубах обычно живут старые одиночки, молодые каркуны появляются здесь случайно и надолго не задерживаются. Иногда добытый в этих местах глухарь бывает таким крупным, что охотник дивится его размерам, разворачивает траурным веером черный хвост, поднимает за ноги его длинное тело до тех пор, пока с трудом не оторвет от земли. Чтобы почувствовать тяжесть птицы, надо непременно подержать ее на весу на вытянутой руке.

О величине глухаря существует много небылиц, и охотниками всех поколений на эту животрепещущую тему говорено предостаточно. Казалось бы, еще в XIX веке маститый Сабанеев расставил все точки над «i»: «взрослый глухарь редко весит более 12 фунтов», то есть никак не больше пяти-шести килограммов. Но мечтательная душа охотника не желает мириться с очевидным фактом и расставаться с легендами об огромных, былинной мощи стариках, статью если не с орла или индюка, то... в общем, очень больших.

Не один и не два года рядом с избой в лесу жил старый глухарь, прозванный охотниками «патриархом». На осенних охотах его видели не единожды, но он всегда поднимался на такое расстояние, что пущенная вдогонку крупная дробь не доставала, а может, не причиняла ему ощутимого вреда. Величину далеко летящей птицы определить не так-то просто, глаз должен «зацепиться» за предмет с известным размером и сопоставить объекты. Конечно, с Сабанеевым спорить не приходится, но «патриарх» был глухарем необыкновенным, это отмечали все, кто его видел.

Взлетал он с таким сильным даже для глухаря шумом, что охотник вздрагивал. Взмывал долго, натужно, а днем благоразумно отсиживался в густых, с перехлестнутыми ветвями, молодых елках. При полете на «крейсерской» скорости его крылья издавали столь мощный свистящий звук, что как-то раз, неожиданно услыхав этот свист, я перепугался. Но старый глухарь вовсе не собирался сесть мне на голову — пролетел далеко за деревьями. Кто-то предположил, что свист происходит из-за отсутствия нескольких перьев в крыльях или хвосте, но все у глухаря было на месте.

«Патриарха» пытались вытропить с собаками, выгнать на засаду, подстеречь на осинниках, галечниках и ягоде. За дело брались опытные глухарятники и энергичная молодежь — безрезультатно. А в один год «патриарх» взял да и исчез. Он так никогда и не был взвешен на безмене. Теперь, по прошествии многих лет, тех, кто его видел, и подавно не переубедить, что это был просто крупный глухарь, — все в один голос утверждают, что Сабанеев оказался не прав. Странно, но характерного свиста крыльев «патриарха», как и его самого, никто не встречал на глухариных токах.

Ошибиться в размерах и возрасте легко. Раз принесли мы с другом по глухарю и подвесили трофеи в «холодной» на вбитые в стену крючья. Стали сравнивать, пытаясь определить — по бороде, ширине хвостовых перьев, цвету и величине клюва — сколько же им лет. Нам хотелось, чтобы птицы были солидного возраста, и по всем признакам выходило, что глухарям никак не меньше трех лет, а может, и все пять. Но пришел третий охотник, выслушал наши резоны и повесил на свободный крюк своего — рядом с двумя «стариками». Стыдливо умолкнув, мы поспешили выйти из «холодной», чтобы остыть на свежем воздухе. Последний глухарь оказался стариком настоящим, без всяких кавычек, был в полтора раза крупнее «трех-пятигодовалых».

Глухариная тема — излюбленная в охотничьих компаниях.

Где всего больше глухарей? Ну, конечно, как можно дальше от жилья, там, «где нас нет». А вдруг половодье на реке Пустой не позволит пробраться на дальние тока? Топоры-то на что, скобы — переправу наведем! Да ведь снег еще не сошел, без лыж не одолеть дорогу, а глухари и рядом есть... Такие или похожие разговоры ведут охотники, разлегшись на устланных душистым сеном нарах. Говорят они много, а еще больше курят.

Тут вступает всеми уважаемый и до поры молчавший Предводитель. Ни к кому персонально не обращаясь, голосом, лишенным всякого выражения, он сообщает, что в шестьдесят седьмом квартале есть недоруб, туда можно привести целую роту (ну, ладно, пусть взвод) охотников, и никто без глухаря не останется.

Тональность беседы мгновенно меняется. О! Шестьдесят седьмой квартал!.. Но это же... это же восемь километров от избы. По снегу!

Сколько-сколько, говорите, там токует глухарей?

Некурящий Предводитель заходится в кашле от табачного дыма, но, не моргнув глазом, отвечает: не меньше тридцати.

Вопрос исчерпан. Двух добровольцев уже не остановить: разливы на Пустой — детский лепет, прорвемся; восемь километров — как-нибудь, не впервой; лыжи... А что лыжи? Найдем сухие да горбатые доски. Сыщутся и сыромятные ремни, гвозди, достанет и умения — все сладится у охотников, когда «вопрос исчерпан».

Путь до «шестьдесят седьмого» проторен давно, но одна статья преодолевать его осенью, и совсем другая — весной.

Сборы затягиваются, еще и еще раз оттачиваются топоры и ножи, проверяются электрические фонарики, калибруются и пересчитываются патроны, пробуются на прочность смазанные парафиновой свечой лыжи, неуклюжие, неподъемные, а все же снегоступы.

Охотники выходят в дорогу засветло, чтобы первую переправу — самую рискованную — осилить дотемна. Полуденное вешнее солнце так растопило, раскиселило снег, что ходоки, глубоко проваливаясь на самодельных лыжах в рыхлой целине, продвигаются вперед еле-еле.

С тревогой поглядывают на быстро сереющее небо и прибавляют шагу, но скоро в лесу становится совсем непроглядно. Пора включать фонари, настроение путников падает до критической отметки: как-то будет на переправе? Река должна быть где-то совсем рядом, но почему не слышно журчания воды? Что-то не так...

Да вот же она — река! А разлива-то нет и в помине, еще не пошла с верховьев большая вода, и промоины перескочить можно, не замочив штаны.

Ободренные таким поворотом событий путники, не останавливаясь, маршем переходят речку вброд и, чуть не приплясывая от удачи, разводят на берегу большущий костер, на котором чайник закипает в пять минут. Вот тебе и Пустая, вот тебе и охи-страхи! А тут еще и вечерний морозец стал корочкой снег покрывать, занастел снег — рысью на лыжах бежать можно. Радуются друзья, что фортуна к ним повернулась.

Так хочется пожелать удачи, разделить с ними радость... Но не могу, потому как доподлинно знаю, что случится на следующий день. А друзья-охотники пока сидят у костра на пустынном берегу тихой речки Пустой, и невдомек им, что завтра на обратном пути они потратят на переправу через спятившую реку целые сутки. Ночной мороз не сдержит копившихся в недрах земли сил, полая вода взломает лед, вздыбит, перевернет и понесет его вниз по течению, воздвигая заторы и вновь их сокрушая. Вконец измучившись, охотники понапрасну повалят с десяток высоченных берез, тут же сметаемых и увлекаемых водой, точно спички. И не пять минут, как накануне, а почти всю ночь будут греться и сушить у костра промокшую, тяжелую от воды и пота одежду.

Откуда знать пьющим вкусный горячий чай охотникам, что не завтра, а только послезавтра утром, отчаявшись навести переправу, они будут настойчиво искать и таки найдут место, где река широко разлилась и неслась не так стремительно, чтобы сбить с ног человека. Охотники разденутся донага и, подняв пожитки над головой, а ружья повесив через грудь за спину, перейдут речку по горло в студеной, перехватывающей дыхание воде. И у одного из них пронесшаяся мимо коряга своими воровскими сучьями вырвет из рук и утащит сидор с двумя глухарями, без которых весь поход в шестьдесят седьмой квартал вроде бы уже окончательно потеряет всякий смысл.

Охотники выдюжат: одолев реку, снова разведут костер, снова обсохнут и согреются, и уже без лыж, сломанных еще по дороге на ток, кляня судьбу, из последних сил добредут до избушки, встретив вышедших на поиски товарищей.

Угнездясь поближе к потрескивающей березовыми поленьями печке, охотники обстоятельно расскажут о походе. Кто-то вспомнит, как он отговаривал от опасного мероприятия, и все согласятся, что пускаться в такие авантюры — мальчишество... Но через год уже не Предводитель, а один из вновь окрещенных шестьдесят седьмым кварталом охотников поведает о том, сколько там токует глухарей. И снова найдутся одержимые. Не исключено, что и сам Предводитель, разменявший седьмой десяток, тряхнет стариной и отправится в далекий лесной квартал в поисках охотничьего счастья.