В угодьях Бориса и Глеба

Бородатый охотник наотмашь стегал Олега Лукина вожжами по мягкому месту и смачно приговаривал: «Опять красного зверя протравил! Не спи на лазу, цунятник, не спи на охоте, раззява! Каки-таки часы тебе нужны, чтоб ты очнулся, когда надоть? Накось, держи. Держи, говорю!» — свирепый мужик совал мерзко дребезжащий будильник в самое ухо Олегу до тех пор, пока тот не открыл глаза. 

Пошарив в темноте рукой, Лукин включил настольную лампу и на всякий случай приспустил трусы, посмотрел, нет ли на теле рубцов от вожжей. «Ох и строгий ты, Феопен», — улыбнулся Олег, поднимая с пола раскрытую книгу Егора Дриянского «Записки мелкотравчатого» — библию псовых охотников XIX века.

Хозяин домика, где ловчий Феопен всю ночь лупцевал Олега, еще вчера уехал по делам в Воронеж, радушно предоставив гостю в единоличное распоряжение деревенские хоромы. Сени-кухня и светелка ничем не выдавали пристрастий хозяина, зато в спальне стену у широченного дивана-раскладушки почти целиком занимала лосиная шкура, увенчанная изящной головкой косули. 

Спальня была вовсе не маленькой, коли в ней нашлось место для резного комода из гарнитура Собакевича и журнального столика. Уже самый вид бабулькиных ковриков в полоску согревал босые пятки, и, увы, никакого тепла не исходило от чужого в воронежской избе камина. В один из углов уткнулась хрупкая этажерка с книгами и стопками журналов, и их названия окончательно выдавали в хозяине не только любителя уюта, но и заядлого охотника-книгочея. Рядом с надменно-холодным камином весело белела печь, а подле нее — вместительные корзины с истекающими янтарем сосновыми поленьями. На дворе стоял ноябрь, но натопленная с вечера печь еще не остыла — природа жадничала, сберегая мороз и снег до зимней поры. 

Приглушенный скрип половиц под ковриками, вид из оконца на темную улицу с колодцем-журавлем — все отвечало представлению горожанина о сонном деревенском укладе. Идиллию не нарушали и пришельцы из города: сыто урчащий холодильник и шипящая голубым газом плита. С одной стороны от нее стоял красный от натуги баллон-толстяк, а по другую темнел кованый, возбуждающий нездоровое любопытство сундук. Бог мой, Олег уже сто лет не видел настоящего сундука! 

И вся эта прелесть: домик охотника, безлюдная улица с рядами голых тополей-великанов, сама деревня с просторными усадьбами-задами, — все это называлось ядреным словом Хренищи. О родине орловских рысаков селе Хреновом слышали многие, а о деревне куда как с более звучным именем вряд ли. Лукин даже подумал о том, что хренищевцы, пожалуй, испытывают извечную зависть к хреновчанам, к их всемирной хреновской славе. 

Так получилось, что Олег, полюбив охоту с детства, отдал ей много лет, но оставался лесным охотником. Не то чтобы он был незнайкой в других охотах, но по степи с ружьем никогда не скитался. В Подмосковье, где он жил, Олегу не однажды доводилось быть свидетелем гоньбы за зайцем или лисицей, друзья держали гончих и борзых собак, но по необъяснимому стечению обстоятельств охота с ними проходила как-то стороной от Лукина. И вот впервые в жизни подвернулся случай окунуться в самую гущу охоты с гончими, да еще в былинных, святых для этого местах. Ради такой возможности можно по-русски наплевать на якобы срочную работу и... на многое можно наплевать ради русаков и лисиц. 

Во время вчерашней «глубокой» разведки, многочасовой поездки по Воронежской губернии Лукин жадно всматривался в бескрайнюю степь, квадраты и прямоугольники распаханной земли. Он до рези в глазах пытался разглядеть в рукотворной геометрии природную красу, то, о чем некогда читал взахлеб: какие-нибудь Мамоновы пустоши, Заварзинские займища и бурьяны, Лукояновские соры. А куда подевались Отрадненские острова вместе с Татарской кручей? По этой земле полтора века назад колесила развеселая компания псовых охотников из «Записок мелкотравчатого», здесь «жил и работал» легендарный ловчий Феопен. Ладно, пусть не именно в Хренищах, но и никак не в соседнем колхозе. Да какая разница — где. Нашему охотнику и сто верст не крюк. 

Ценитель достопримечательностей встретит их в воронежских краях немного, вернее, памятных мест хватает, но слишком они разметаны, слишком велики расстояния между ними. Воронеж-то изрядно напичкан старинными зданиями и историческими событиями, тут тебе и скульптурные портреты знаменитых земляков Кольцова, Бунина, Платонова... А за пределами губернского города можно ехать и десять километров, и тридцать, и никаких памятников нет как нет — степь да степь кругом, до самого Приазовья. 

Олег Лукин немножко, совсем по-любительски, интересовался историей и перед поездкой кое-что разузнал из прошлого, уделив особое внимание охоте. О, здешние земли всегда кишели зверем! А раз так, значит, и ловец тут как тут. Поколения охотничьей рати нарождались и уходили в небытие, но обрывки легенд, имена самых ретивых охотников все же дошли до наших дней. Скажем, светлейший князь Петр Васильевич Лопухин владел громадной псовой охотой и так страстно был привязан к собакам, что в смертный час молил своего сына беречь, как брата, борзого кобеля Прозора. О животноводческих опытах графа Алексея Григорьевича Орлова что и говорить. Деньжищ у его сиятельства было столько, что хватало не только на большой конезавод, оставалось еще и на собак, оттуда вышло несколько фамильных пород борзых. 

Проснувшегося Лукина борзые не занимали, сейчас он поглядывал в окно, ожидая трех местных охотников, приятелей хозяина дома. «Пораньше надо сорваться в поле, — говорил вчера Борис, самый старший из гончатников, ладный мужик лет сорока, — по сырому собакам легче работать». Борис производил впечатление человека спокойного и рассудительного, и его уверенность в предстоящей охоте передалась Олегу, ему нравились немногословные люди, с ними всегда надежнее, чем с восторженными болтунами. 

Управившись с завтраком и сборами в двадцать минут, Лукин услышал, как к дому подъехала машина, и вышел на двор. Охотники в современной амуниции против своих лапотных предков иногда выглядят настоящими инопланетянами, но обличье гончатников почти не изменилось, ну, может быть, кто-то нацепил резиновые сапоги, а только пахоту бороздить все равно лучше в кирзачах — не так ноги намнешь. Однако время берет свое, и сегодня охотники вместо телег и кибиток носятся по дорогам на автомобилях. Вот и Лукин втиснулся в «Жигули», и машина покатила по деревне. Какое-то время Олег испытывал чувство неловкости среди малознакомых людей, но в кругу соратников всегда есть о чем поговорить: далеко ли ехать, где надо прихватить собак. 

— А они уже здесь, в багажнике сидят, — ответил Борис.

Вот как! А Лукин все стеснялся спросить, что это за странный запах в «Жигулях» и откуда он взялся — не со скотного ли двора доносится? Жутковатый аромат псины густо висел в салоне и бесцеремонно лез в ноздри — лишь охотники способны терпеть зверский дух и при этом вести непринужденную беседу. 

Собачки вели себя смирно, тихохонько, словно голубки, разве что ласково не ворковали. Дрыхнут, что ли? 

— Как же, будут они спать, — усмехнулся Борис. — Они уже с утра начали дрожать, как только я из дома с ружьем вышел. А сейчас, поди, уже не дрожат, а трясутся, охоту ждут. Погоди, еще услышишь, как они ворковать умеют, вату готовь в уши, не то оглохнешь. 

Через полчаса, когда уже порядочно рассвело, «Жигуленок» свернул с асфальтированной трассы и лихо помчался по проселку, а дальше полевыми дорогами вдоль похожих друг на друга лесополос, пока не затормозил на плоской вершине огромного холма. Выйдя из машины, Лукин с любопытством вертел головой, не веря, что здесь-то и предстоит гонять зверя. На обширном пологом пространстве, напоминающем порыжелый в предзимье газон в северном английском графстве, росли пузатые сосны, каких Олег никогда раньше не видел. Без привычных для молодых деревьев макушек-свечек, с нижними ветвями, стелющимися у самой земли, они топорщились пучками длиннющих толстых иголок, настолько густых, что иные сосны напоминали здоровенные зеленые шары. Они будто бы случайно лежали на гладком склоне и вот-вот могли скатиться к подножию холма. Никакой другой растительности, даже маломальских кустиков или бурьяна, на холме не было — только кем-то раскиданные шары-сосны. Впрочем, с двух сторон света вдали все же просматривался лес — и березовый, и хвойный, из обычных сосен. 

— Мы что, уже приехали? — растерянно спросил Лукин. — Откуда в этом парке зверь, какие же здесь могут быть зайцы? 

— А вот мы сейчас узнаем, какие, — отозвался Борис, выпуская гончих из тесного багажника-темницы на волю. — В основном у нас все русаки мерные — по полпуда, но здесь живут помельче —килограммов по восемь. 

Задетый тем, что его привезли гонять «мелких» русаков, неостроумный Лукин разглядывал собак. Гончаков было три: рослый англо-русский выжлец Баян и смычок костромичей-однокорытников: Пройдоха и Голубь. Все трое и в самом деле дрожали от возбуждения и, широко открывая судорожными зевками пасти, изо всех сил лезли из ошейников. 

По словам охотников, первоосенник Баян шел за зайцем неохотно, поэтому его уважительно величали красногоном, хотя лисицу из-под него никто не брал. У Борисова выжлеца Голубя была еще и вторая кличка, так что охотники называли обоих — хозяина и собаку — «Борис и Глеб» и говорили примерно так: «Борис и Глеб нынче на охоту собираются? Куда это запропастились Борис и Глеб?» Борис на это не обижался, а Голубю-Глебу подобное обращение явно нравилось, потому что всегда ведь приятно, когда твое имя упоминают рядом с хозяйским. Олег Лукин ожидал, что его новые друзья станут обсуждать план охоты, но Борис неопределенными жестами, молча, указал всем направления, а сам вместе с гончаками побрел по «английскому газону». 

Поначалу Олег следил за полазом гончих, но скоро потерял их из виду. Через несколько минут тонко тявкнула Пройдоха, немного погодя подал голос Голубь, и смычок зарко погнал русака. Чуть позже далеко в стороне помкнул зверя и Баян. Сейчас Олег забыл, а когда-то помнил, что в одном из прочитанных рассказов автор сравнивал охоту с гончими с красиво разыгранной шахматной партией. На деле ничего похожего не было и в помине. Какие там шахматы, если сразу после дебюта — напуска гончих — все фигуры кинулись врассыпную: заяц и поспевающие за ним Пройдоха с Голубем-Глебом в одну сторону, красногон Баян, наткнувшийся, похоже, на след лисицы — в другую, а охотники, обрезая заячий круг и лисий ход, разбежались веером. «Шахматная доска» опустела, осталась лишь одна фигура — автомобиль. 

Лукин спешил к назначенному месту, на стык «газона», березовой рощи и сосновой лесополосы. Краем уха он слышал, как лисица утягивала за собой Баяна в свою родовую вотчину — многокилометровый овраг с множеством вершин и отверстков, изрытых норами. Морочила ли она голову молодому выжлецу или уже понорилась — бог весть. Но еще оставался смычок из надежной Пройды и Голубя. Выжловка ровно, без сколов вела косого, и Лукин не сразу, но все же угадал направление гона и поспешил наперерез. Выбежав на развилку дороги, он замер у ближайшего дерева и прислушался. Собаки сладились: на высокий дискант Пройдохи с тонюсенькими взвизгами, напоминающими звуки уключины, ритмично, словно удары большого барабана, накладывался густой бас Голубя-Глеба. 

Близились не только голоса гончих, наступали решающие мгновения гона. Олег уже вошел в тот возраст, когда охотничья страсть из призывной, зовущей в поход музыки превратилась в обрывки разных мелодий, окрашенных не всегда уместными оттенками нежности или взрывными пассажами с привкусом восторга. Голоса гончих вдруг тронули в нем новые струны, об их существовании он и не подозревал. Никаких чудес Лукин от этой охоты не ждал, он уже давно не верил в сказки: во всякие рождественские елки, царевну-лягушку и машину времени, но сейчас ему захотелось встретиться со старым Феопеном, потолковать по душам, и ничего странного в этом желании Олег не ощущал. 

Сквозь жидкую посадку был виден уходящий из-под ног склон холма, а еще дальше на многие версты — пашня, пашня, все как на ладони. Вряд ли двести или сто лет тому назад псовые охотники польстились бы на эти лысые поля, но Олег почуял, что место, где метнули гончих и где он сейчас стоял, крепко пахло зверем. 

Пройдоха парато вела зайца, но тот вдруг стал выкидывать фортели, словно и не собирался «замыкать свой круг». Олег, слушая истошный зарев выжловки и мужественный бас Голубя, улыбался и пытался представить, как гончие, уткнув морды в горячий след, спешат за русаком. Вылезет косой, непременно вылезет на дорогу, остановится, навострит уши и оглядится: куда дальше путь держать, как отвязаться от настырных горлопанов? У Лукина даже появилась уверенность, что заяц выкатит прямо на него, вон в тот прогал. А пока... пока Олег от нечего делать обернулся назад, но ничего необычного не увидел: повисший на кусте клок выцветшей газеты, шагах в тридцати высокий пенек, чуть подальше — вороха заготовленного хвороста. Когда сообразил, что никакого пня посреди наезженной дороги быть не может, заяц-пень увидел человека и ошпаренно метнулся в овсяницу по направлению к спасительному логу. После дуплета косой наддал еще пуще, и его темная спина, помелькав в траве, исчезла. 

Олег, переживая неудачу, начал скрупулезно считать шаги и измерять дистанцию выстрела. Картина даже для начинающего стрелка выходила неприглядная. Опасаясь случайных свидетелей позора, Лукин стал боязливо озираться, словно из леса к нему подкрадывался Феопен с сыромятными вожжами. 

Неподалеку уверенно бухнул выстрел. Мимо Олега с голосом пролетели Пройдоха с Голубем и скоро захлебнулись в победных воплях. Лукин, понурив голову, поплелся на чужой пир, но, как назло, по дороге не попалось ни кочки, ни коряги, ничего, что можно очень сильно пнуть ногой. 

Утробно рычащая Пройдоха с остервенением полоскала матерого русака, упершись в него передними лапами, потом, схватив зубами, подбрасывала его вверх и, поймав на лету, весело падала в обнимку с ним на землю. В дело вступал Голубь-Глеб, и представление повторялось заново. Борис, не сдерживая себя, радовался ужимкам своих любимцев: «Так его, Пройдочка, так его, Голубь, знай наших! А не будешь, косой, ушами хлопать, не зевай, ходи прытче! Так его, лобана, собаченьки...» 

— Восьмикилограммовый? — спросил Олег чужим голосом. 

— Почти. Видать, брат его меньшой, — отозвался Борис, но, взглянув на Лукина, осекся. — Крепко же ты его зацепил, еле ковылял, считай, готовый инвалид был, пришлось добить, ну, в общем, чтобы того... не мучился. Уймись, Пройда, будет тебе чужую добычу трепать! 

Лупоглазый русак, сгорбившись, неподвижно лежал на боку и мощными серебристыми ляжками укрывал беззащитно-белое брюхо, — охота закончилась, ушла, осталась добыча. 

Вернулся с гастролей одинокий певец Баян, быстро оценил результат охоты и, не глядя на победителей, деловито обнюхал, пару раз куснул и облизал кровянящую русачью морду. А вот о своих похождениях умолчал, мол, сами догадывайтесь, вы, чай, люди с понятием, охотники. 

Собравшись у машины, гончатники не без труда упрятали отчаянно брыкающихся гончаков в багажник и поехали брать еще одно поле. «Тут недалече, километров десять-двенадцать в сторону Борисоглебска». 

Летопись гласит, что город этот возник при царе Алексее Михайловиче «для береженья от беспокойных крымских, азовских и ногайских людей, а то оные прохаживали изгоном и те все места воевали, людей побивали и в полон служивых и всяких людей имали». Спустя столетия Олег и его товарищи сполна испытывали мудрость царского решения и совершенно не опасались, что их будут «имать беспокойные крымские и азовские люди». Заложенный некогда город неспроста нарекли именем святых Бориса и Глеба, сыновей равноапостольного Владимира Святославича, главных заступников земли русской. 

Сухими осенними днями езда по здешним проселкам не лишена удовольствия: машина идет мягко, летняя пыль давно куда-то улетучилась, в салоне не жарко и не холодно. «Жигуленок» лихо бежал по-над саженым лесом, опоясывая жирно блестевшие зеленя, черную пахоту и серое жнивье с хрусткими огрызками подсолнухов. Лес, постепенно светлея, вытянулся лесополосой, но скоро и она сошла на нет, открыв дивную картину: «среди долины ровныя на гладкой высоте» меж снежных облаков плыл бело-голубой храм о пяти главах-парусах неземной красоты. Как такое можно не заметить, проехать мимо, не остановиться? 

Даже вблизи, у самых ворот из узорного чугуна не исчезало ощущение небесной легкости и вырастающих за спиной крыльев, хотя смотреть на храм лучше снизу. Что толку воспарить на небо и оттуда увидеть плоскую серую землю со светлым пятном. 

Церковь была новехонькая и благоухала свежестью. Вряд ли можно найти более воздушное и возвышенное сочетание цветов, чем белый с голубым. Колокола уже вознесли в поднебесье, на колокольню, но их час еще не пробил. В пустом храме высились леса, уже не строительные, а для росписи плафона и стен. Почему-то захотелось, чтобы изограф непременно написал житие князя Владимира и его безвинно убиенных сыновей Бориса и Глеба, чтобы их присутствие в храме стало опорой надежного покоя, какой испытывают младшие дети в больших и дружных семьях. Но сейчас здесь царила гулкая прохлада, сквозь прозрачные стекла внутрь сочились потоки чистого осеннего света. Оставалось набраться терпения и ждать — год, десять, сто лет, пока храм согреется от теплоты библейских фресок, от дыхания вечных святых и смертных смиренных прихожан. Олег Лукин, подняв взор к высоким сводам, думал не об этом, он испытывал совсем не сложное, а простое чувство просветления и благодарности к тем, кто взял на себя праведный труд и на голом месте поднял оплот доброты и прощения. И Олег стал бессознательно оглядываться по сторонам, искать повод, чтобы помочь этим людям. С облегчением он увидел аккуратный коробок для пожертвований и опустил в узкую щель несколько скомканных бумажек. 

Уже возвратясь к машине, все невольно оглянулись назад: храм все плыл по небу. Или летел... 

— Намоленная здесь земля, сильно намоленная, — сказал Борис, садясь за руль, — старый храм на этом месте триста лет жил. 

До урочища, где решили метнуть гончих, ехать пришлось недолго, даже храм остался на виду. Охотники со смычком и Баяном шли к заросшей балке, и Лукин, глядя себе под ноги, ломал голову над словесной задачей. Допустим, рассуждал он, место, где стоял храм, считается намоленным. А как назвать ту землю, что сейчас была у него под ногами, — наохоченной, что ли? Олег упрямо пытался вспомнить или придумать нужное слово, но в голову лезли корявые уродцы. Обида на бедность родного языка все не исчезала, постепенно перерастая в раздражение. Слова «молиться» и «охотиться» сделаны вроде бы из одинакового глагольного «теста», но из «молиться» выпеклось слово «намоленное», а из «охотиться» получалось нечто несъедобное. Что за оказия? 

— Земля здесь охотничья, — неожиданно прервал мучения Лукина Борис и, указав рукой влево от церкви, продолжал. — Вон там когда-то стояла барская усадьба, лет сорок назад от нее еще фундамент оставался, а потом и его выковырнули, запахали так, что теперь и не угадать то место. Кто-то из стариков рассказывал моему отцу, что барин держал тьму собак.

— Не Вышеславцев ли фамилия у барина была? — спросил Олег, вспомнив свои исторические изыскания. 

— Нет, Вышеславцевы, кажется, в Посевкине жили, у них конезавод с чистокровными английскими лошадьми был. 

Личность борисоглебского помещика Аркадия Сергеевича Вышеславцева давно занимала Лукина. Уже несколько лет он искал свидетельства тому, что именно этот человек написал замечательную книгу «Четыре дня в деревне псового охотника», изданную в 1895 году под инициалами «А. В-ъ». 

Вышеславцев в молодости был бравым кавалеристом, но, женившись, оставил военную службу, посвятив жизнь литературе, живописи, разведению породистых лошадей и борзых собак. Он еще до толстовского Левина живо интересовался сельским хозяйством, публиковал в столичных журналах умные статьи по экономике и научному обустройству деревенской жизни. А еще непоседливый барин объехал полсотни имений псовых охотников в поисках идеальных собак и, когда не нашел, подался в Потсдам на псарню прусского короля: а вдруг хотя бы у немцев сохранились борзые чистых кровей, когда-то подаренные им Александром Первым? Одним словом, чудак-человек был, но душевный, на романтика похожий. Обо всем этом Лукин рассказал своим спутникам.

— Слушай, тебе-то какое дело до наших земляков, ты борисоглебских не трогай, — деланно возмутился Борис и тут же расплылся в широкой улыбке. — Копай, Олег, глубже копай, докажи всем, что воронежские мужики никогда не были лыком шиты. И собаки... А ну-ка, живоглоты родимые, задайте жару косому, здесь он был, здесь лежал, здесь бежал! 

И опять гончаки быстро подняли и повели зайца, опять вокруг Лукина завертелась живая карусель. Вот выжловка Пройдоха и Голубь-Глеб, сверкнув рыжими боками, проскочили рядом с Олегом, и воздух дрогнул, всколыхнулся теплыми волнами, нагрелся от жаркого гона, горячей собачьей страсти. Смычок выгнал зверя из балки, с ходу пронзил полосу молодого сосняка, миновал поле сжатых подсолнухов и гнал зверя все дальше и дальше, в те нездешние дали, где нет ни боли, ни тревоги. Голоса гончих, только что гремевшие под самым боком, стихая, улетали за леса и долы и скоро сошли со слуха, словно гончие умчались на свои вечные круги в старую книгу Егора Дриянского. Эй, старина Феопен, очнись, услышь на горних высях сладостную песнь гончих мастеров! 

Как ни привольно на книжных страницах, а все же надо возвращаться на грешную землю. Гоньба поворотила вспять, явственно обозначился ход зверя, — время бежать напропалую, подскочить на лаз. И тут на «гладкой высоте» с небесно-голубой колокольни ударил главный колокол. Настроив силу и ритм боя, звонарь подладил к нему подголоски, и над землей поплыла, разливаясь вширь, музыка неба. В ее торжественном многоголосии тонули и вновь всплывали звонкие переливы гона, и эту гармонию не хотелось нарушать — двигаться с места и куда-то суетливо бежать. Хотелось без устали смотреть на родные перелески и раздольные поля, облитые солнечным светом, но смотреть из-за влажной пелены на глазах становилось все труднее — лучше закрыть глаза и слушать Россию охотничью.

Иллюстрация на анонсе: Н. Кузнецов. «В отпуску». 1882