Лапа на память

Если приглядеться повнимательнее, то в свойственной многим людям страсти к памятным безделушкам можно увидеть не только восходящую к папуасам инфантильность или заурядное скопидомство. Иногда какая-нибудь пустопорожняя вещица кочует вместе с хозяином годами, а то и по всей жизни, и человек уже не в силах объяснить свою нелепую привязанность. Ко всему: к щербатому мраморному слонику, крепко помятому портсигару с «Тремя богатырями» на крышке или к пыльной коробочке с пустым флаконом, давно не благоухающим духами «Красная Москва».

Сувенирный промысел хотя и подвержен моде и вкусам, но процветает во все века и на всех континентах — в угоду неистощимой жажде людей приобретать «на память» что ни попадя. Я тоже не лишен этой слабости, но к покупным сувенирам отношусь с прохладцей. В лавках и на лотках их навалом, и обилие безделушек-близняшек смешит своей многотиражной никчемностью, а память — вещь штучная, у всех своя.

За стеклами моего книжного шкафа много лет живут разноцветные дикие камушки с безлюдных берегов Амура и Индийского океана, винтовочный патрон с некогда уготованной по мою душу пулей, упругий черный веер из хвоста вологодского глухаря с белыми пестринами-кружевами. Еще есть граненый кованый гвоздь-двухсотка из стены каргопольского лагерного барака; кнут, которым я когда-то (на работе по дешифровке аэроснимков) охаживал крутые бока своего тезки Мишки — кубанского жеребца-неслуха; армейский ремень с давленой советской звездой на медной бляхе.

Лет двадцать кряду пугал дома гостей, особенно визгливых барышень, огромной лапой филина, богато оперенной и с невероятно острыми когтями-крючьями. Ни коллеги-геодезисты, ни заядлые грибники, ни даже друзья-охотники никогда не видели эту птицу и с трудом верили, что страшная лапа принадлежала именно ей, а не орлу или ястребу. Кто-то из знакомых вспоминал, что часто слышал загробный голос филина чуть ли не в ближнем Подмосковье, но веры в это мало — по вечерам в лесу гудят-бубнят и ушастые совы, но куда им до сурового пернатого отшельника...

Однажды мама с ужасом обнаружила в пушистых перышках на лапе мерзкие блошиные гнезда и, вспомнив войну с немцами и оккупацию, брезгливо избавилась от блох вместе с лапой. Жаль, конечно, но память надежней и живучей того, что можно потрогать руками.

Филина, чью конечность я привез в Москву из архангельского леса, притащил с глухариного тока Лев Григорич Шорохов, предводитель нашей охотничьей компании. Он убил его в сентябре на черничнике, посреди соснового бора, где веснами токовали глухари. Теперь хорошенько не помню, но, по-моему, тогда у хищных птиц уже появились заступники-орнитологи и резонно доказывали ничтожную вредоносность как соколов-ястребов, так и филинов. Но что было делать, если в далеком розовом детстве нашему охотничьему командору те же орнитологи пели совсем другую песню: «Охотник! Повсеместно уничтожай дневных и ночных пернатых хищников — злейших врагов певчих и охотничье-промысловых птиц!».

Лев Григорич достал из выцветшего солдатского вещмешка головастое чудо-юдо с длинными ушами-пучками и мстительно щелкнул филина по лбу: «Отвоевался, голубчик! Больше не будешь потрошить глухариные выводки». Не знаю, как уж он исхитрился подстрелить его средь бела дня на пустынном осенью токовище. Странно и то, что после этого случая не только филины, но и глухари там словно сквозь землю провалились.

Здоровенный хищник даже мертвый сохранял грозный вид, из него получилось бы роскошное пугало, но секретами таксидермии мы тогда не владели, и мне на память осталась лишь когтистая лапа. Забавляясь, я хватал ею большое яблоко, резко дергал за высохшее сухожилие, и когти глубоко, с брызгами вонзались в сочную мякоть.

Филинов мы больше никогда не стреляли, хотя через несколько лет одна возлюбленная пара этих обычно скрытных птиц облюбовала укромное место неподалеку от нашей лесной избушки. Иногда во время вальдшнепиной тяги из темной чащи доносилось их уханье, раздавались загадочные звуки, отдаленно похожие на отрывистый вой бездомной собаки.

Не один раз я видел в сумерках, как филин, усевшись пеньком на дереве, рвал когтями и клювом пойманную полевку или водяную крысу, но чаще всего ночные деяния и злодеяния парочки были сокрыты мраком и никакого беспокойства нам не причиняли. Зато с наступлением ночи ее таинственные голоса дарили чуточку давно забытого страха из услышанных или прочитанных в детстве сказок.

Удивительно, что вольготной жизнью в полной безопасности филины пользовались из рук вон плохо. Если и размножались, то их потомство куда-то бесследно исчезало — других мы поблизости не видели и не слышали. «Чужого» я встретил весной спустя много лет, и было это как раз на глухарином току. Добравшись до места загодя и высмотрев среди болота кочку покрепче, отоптался и, вопреки уставу правильной охоты, стал дымить папироской в кулак. Бог его знает, может, здешние глухари за много лет нашего пребывания привыкли к табачному дыму или совсем его не чуют, но, наверное, я все же правильный охотник и курю на почтительном от них расстоянии.

Погода стояла тихая, сырая, небо — в низких облаках. Откуда-то издалека послышался знакомый глухой голос, и легкая смута шевельнулась в душе. Еще в городе я прочитал в журнале яростный «памфлет» известного охотника против кровожадного филина и стал ждать от него какой-нибудь гадости. Однако в урочный час сначала один глухарь, а за ним второй и третий защелкали как ни в чем не бывало, следом отозвались копалухи. Далекий филин умолк, но скоро объявился совсем близко, прилетев откуда-то с противоположной окраины тока. Глухари мигом насторожились. Затаился и хищник. Взрослый глухарь силушкой не обделен и своим могучим клювом может выдрать глаз, а то и запросто расколоть черепушку филину, но драться предпочитает исключительно из-за дам — в рыцарских поединках с другими петухами.

Четверть часа никто из птиц не подавал признаков жизни. Надежда на удачную охоту таяла, но из-за леса на ток примчались две запыхавшиеся глухарки и, не ведая об опасности, учинили меж собой сварливый базар. К ним тотчас приобщилось все благородное глухариное собрание, а я, половчее перехватив ружье, крадучись двинулся к ближнему глухарю. Ватно-мягкий мох идеально подходит для скрадывания, но глухари чохом снялись с сосен и разлетелись кто куда. А через ток прямо на меня, плавно вздымая крылья, летел филин. В анфас его очертания с опущенными к земле клинчатыми крыльями то и дело напоминали букву «П». Вмиг подумалось, что в такую мишень не попадет и снайпер, хотя сам я о стрельбе и не помышлял. Филин с превеликим спокойствием, бесшумно проплыл над головой и скрылся в старом ельнике на краю тока. 

Сожаления от загубленной охоты не было, его поглотило упоение нечаянным соглядатайством. Безмолвие ружья стало ответом на журнальную анафему («Лупоглазый душегуб, нечисть, тварюга» — разбойник Филька-Шкворень, да и только). Реакция получилась невнятной, но гуманной. Могучий, гордый филин не чета какому-нибудь вонючему клопу или назойливому комару, чтобы его прихлопнуть за здорово живешь. Тем, кто вырывается на глухариную охоту на день-другой, дорог каждый выстрел, каждый миг удачи. А когда в запасе пять-шесть зорь, досады от незадавшегося промысла нет как нет. И пусть филин по-прежнему будет бубнить и будоражить лесных обитателей: «Бу-ху-бух, ху-бу-хуб». Иначе, спрашивается, какой же это северный лес?

Ученые люди выявили, что в самых глухих местах не сыскать больше одного-двух филинов на целую сотню квадратных километров, а на глухарей в богатом рационе этого хищника приходится единственный завалящий процент. Выходит, филин-черт не так страшен, каким его малюют. Недаром даже в чопорной латыни для него нашлось симпатичное и веселое имя Bubo bubo. А вот любезного охотникам глухаря латынь почему-то не пощадила — назвала мрачными на русский слух словами Tetrao urogallus.