«С такими людьми воевать безнадежно»

160 лет назад начался Парижский конгресс, подведший итоги Крымской войны. Во все прежние эпохи в нашей памяти она находилась в тени трех Отечественных (включая и ту, которую у нас знают как Первую мировую), разразившихся в 1812-м, 1914-м и 1941-м. Но это несправедливо.

Casus belli

Россия тогда всячески стремилась избежать столкновения. К конфликту подталкивали Франция и Великобритания, заключив в удушающе тесные объятия Османскую империю. Французы во главе с Наполеоном III стали всячески шантажировать турок, требуя отказаться от ранее принятых перед Россией обязательств. 

На тот момент в составе империи османов, уже сильно ослабленной, крайне неустойчивой, все еще находились многие области Восточной Европы, населенные православными народами, и Ближний Восток с его главными христианскими святынями. Россия не посягала на статус-кво и настаивала лишь на своем законном приоритете — оставаться на Святой земле в качестве главного духовного арбитра, патрона ближневосточных христиан и паломников, наблюдателя за церковной жизнью в Палестине. 

Против этого как раз и выступили французы, пережившие у себя несколько антимонархических, а главное, антирелигиозных по своей сути революций, впитавшие в нескольких поколениях идеологию в духе «шарли эбдо», но внезапно «вспомнившие», что они — представьте себе! — тоже христиане. После чего громогласно и ультимативно потребовали вручить им ключи от Вифлеемского храма Рождества Христова. Турки, то ли испугавшись ультиматума, то ли лукаво симулировав испуг, предпочли рассориться с русским царем. И подать тем самым заявку на вступление в североатлантический альянс. Это было первое, но не последнее в мировой истории принятие Турции в «блок НАТО». 

И если в XXI веке ее правителям, чтобы до предела испортить отношения с русскими, вздумалось сбить боевой самолет в небе над Сирией, то в середине XIX столетия османские власти избрали другой способ удара в спину: на родине Спасителя они фактически уравняли в правах, с одной стороны, христианнейшего монарха и его подданных, а с другой — расхристанных псевдокатоликов, искавших лишь повода покуражиться. Мог ли Николай I снести подобное оскорбление от турецких «партнеров»?

Мотивы и причины

Российский император оказался до конца верен своей исключительно миролюбивой политике. Он даже был готов терпеть французов с ключами от Вифлеемского храма в руках. Однако взамен потребовал у турок некоторых внешнеполитических уступок. Таковые предполагали усиление особой роли России на Балканах и в Палестине, причем ко взаимной выгоде обеих империй. Османам это позволило бы максимально долго сохранять территориальную целостность, несколько нормализовать социальный климат в стране, раздираемой межрелигиозными и межэтническими конфликтами-противоречиями. Русские обеспечили бы устойчивый мир на своих юго-западных границах, помогли бы балканским, закавказским и ближневосточным единоверцам уменьшить дикий гнет со стороны полубезумных исламистов и прочих башибузуков. Если бы не вмешались в этот сугубо миротворческий процесс западные державы, русский царь наверняка смог бы добиться поставленных целей. Но у французов и британцев на сей счет были совершенно другие планы, им требовалась война: как максимум — на уничтожение нашей страны, как минимум — на ее значительное ослабление. Первые к тому же мечтали взять реванш за поражение в наполеоновских баталиях, вторые — разжиться за счет русских пространств новыми колониями. Чем подпитывалась их уверенность в благополучном для себя исходе военной кампании? В советские времена наши историки отвечали на этот вопрос стандартно: крепостническая Россия сильно отставала в технологическом отношении от западноевропейских государств, что гарантировало им на случай войны явное превосходство. Что ж, вряд ли и теперь можно эту причину счесть малоубедительной. Действительно, индустриализация в тех же Франции и Великобритании шла гораздо быстрее, нежели в нашей стране, и разница в развитии военно-промышленных комплексов стала весьма ощутимой. Самый показательный пример: интервенты убивали русских бойцов из нарезного оружия, которое было куда эффективнее гладкоствольного, имевшегося в распоряжении россиян. Проявились и другие преимущества тогдашних натовцев. Скажем, они могли себе позволить атаковать наши порты с моря, а русские моряки, увы, не имели возможности ответить мощной бомбардировкой где-нибудь в Марселе, Саутгемптоне или на Сардинии. Флот России был для этого недостаточно силен.

Особенности национальной историографии

Сегодня, пожалуй, есть все основания полагать: историческая литература прежних эпох давала не вполне адекватные представления о событиях 1853–1856 годов. Советские историки, вскользь упоминая о храбрости, доблести, самоотверженности наших предков, защищавших Родину, упирали в основном на то, что Крымская война закончилась для нас однозначно бесславно и что, дескать, по-другому и быть не могло в годы правления «Николая Палкина». 

Дореволюционные историографы зачастую впадали в другие крайности, например, приписывали отдельным политикам, военным стратегам и дипломатам свойства, якобы определявшие ход глобальной истории, будто бы серьезно влиявшие на решение вопросов войны и мира. Скажем, в исследовании Андрея Зайончковского чересчур много внимания уделяется личным качествам турецких пашей, британских аристократов, французских посланников, русских чиновников, из чего логически (если воспринимать месседжи автора буквально) можно вывести: кабы не «самохвальство Лавалета» (французского посла), первоначальный конфликт русских с турками мог бы и не возникнуть. Или: если бы всевозможные пальмерстоны и рэдклиффы оказались именно такими джентльменами, за которых себя старательно выдавали, то с ними вполне можно было бы подружиться, договориться о предотвращении войны. Или: российский чрезвычайный посол князь Александр Меншиков отличался злоязычием, а значит, посылать его на урегулирование спорных вопросов с Оттоманской Портой Николаю I явно не следовало...

Не станем принижать роли личностей в истории. И тем не менее подчеркнем: все эти персоны выражали не столько собственные политические взгляды, сколько интересы самых могущественных сил планеты. Каких-либо случайностей, спонтанных действий в их поведении искать не следует.

Великая шахматная доска

Это была самая настоящая мировая война — как по географическому охвату, так и по стратегическим целям противоборствовавших сторон. Боевые действия разной степени интенсивности шли на Дунае, Черном, Азовском, Балтийском, Белом морях, на Тихом океане; в Крыму и Закавказье, в Дунайских княжествах и Одессе, на Соловках и близ Петербурга, на Камчатке и землях, населенных финнами. В случае безусловного успеха захватчиков Российская империя лишалась многих своих территорий, традиционного геополитического влияния в бассейне Черного моря, на Балтике, в странах Восточной Европы, собственного Черноморского флота и вообще статуса великой державы. В Севастополе уже тогда, а не в результате возможного триумфа (к счастью, несостоявшегося) «революции гидности» развернулась бы во всю мощь крупнейшая военно-морская база североатлантистов.

Если бы победила Россия, то она ограничилась бы освобождением из-под османского ига православных народов, взяла бы под контроль пролив Босфор (возможно, вместе с Дарданеллами) и установила режим наибольшего благоприятствования для всех верующих людей на Святой земле, родине Христа и пророков.

Крымская война выявила условных, а не абсолютных победителей. Российский народ, проявив, как принято говорить, беспримерное мужество и стойкость, сумел отстоять независимость и целостность родной страны. Хотя верх одержал-таки североатлантический альянс. Он уже было оттяпал себе Крым и город русской славы, однако наши войска под занавес этой мировой кампании захватили на востоке Турции стратегически важный для нее Карс. В итоге на Парижском конгрессе «натовцы» согласились оставить Севастополь и весь полуостров, а русские в обмен на это снова отдали Карс туркам. 

Почему Крым — наш

С этими героическими и трагическими событиями связаны самые славные имена: адмиралов Павла Нахимова, Владимира Корнилова, Владимира Истомина, хирурга Николая Пирогова, Льва Толстого и его друга Аркадия Столыпина (знаменитого и безупречного государственного служащего, к тому же отца легендарного премьера) и многих других. Биографии и заслуги этих людей перед Родиной узнать в век интернета совсем нетрудно. Мы же за наилучшей иллюстрацией главного итога Крымской войны обратимся к недавней авторской телепередаче Никиты Михалкова и позаимствуем из нее чрезвычайно проникновенный, уникальный по своей выразительности текст, письмо французского солдата другу — из Крыма в Париж: «Наш майор говорит, что по всем правилам военной науки им (русским) давно пора капитулировать. На каждую их пушку — у нас пять пушек, на каждого солдата — десять. А ты бы видел их ружья! Наверное, у наших дедов, штурмовавших Бастилию, и то было лучшее оружие. У них нет снарядов. Каждое утро их женщины и дети выходят на открытое поле между укреплениями и собирают в мешки ядра. Мы начинаем стрелять. Да! Мы стреляем в женщин и детей. Не удивляйся. Но ведь ядра, которые они собирают, предназначаются для нас! А они не уходят. Женщины плюют в нашу сторону, а мальчишки показывают языки. Им нечего есть. Мы видим, как они маленькие кусочки хлеба делят на пятерых. И откуда только они берут силы сражаться? На каждую нашу атаку они отвечают контратакой и вынуждают нас отступать за укрепления. Не смейся, Морис, над нашими солдатами. Мы не из трусливых, но когда у русского в руке штык — дереву и тому я советовал бы уйти с дороги. Я, милый Морис, иногда перестаю верить майору. 

Мне начинает казаться, что война никогда не кончится. Вчера перед вечером мы четвертый раз за день ходили в атаку и четвертый раз отступали. Русские матросы (я ведь писал тебе, что они сошли с кораблей и теперь защищают бастионы) погнались за нами. Впереди бежал коренастый малый с черными усиками и серьгой в одном ухе. Он сшиб двух наших — одного штыком, другого прикладом — и уже нацелился на третьего, когда хорошенькая порция шрапнели угодила ему прямо в лицо. Рука у матроса так и отлетела, кровь брызнула фонтаном. Сгоряча он пробежал еще несколько шагов и свалился на землю у самого нашего вала. Мы перетащили его к себе, перевязали кое-как раны и положили в землянке. Он еще дышал. «Если до утра не умрет, отправим его в лазарет, — сказал капрал. — А сейчас поздно. Чего с ним возиться?» Ночью я внезапно проснулся, будто кто-то толкнул меня в бок. В землянке было совсем темно, хоть глаз выколи. Я долго лежал, не ворочаясь, и никак не мог уснуть. Вдруг в углу послышался шорох. Я зажег спичку. И что бы ты думал? Раненый русский матрос подполз к бочонку с порохом. В единственной своей руке он держал трут и огниво. Белый как полотно, со стиснутыми зубами, он напрягал остаток своих сил, пытаясь одной рукой высечь искру. Еще немного, и все мы, вместе с ним, со всей землянкой взлетели бы на воздух. Я спрыгнул на пол, вырвал у него из руки огниво и закричал не своим голосом. Почему я закричал? Опасность уж миновала. Поверь, Морис, впервые за время войны мне стало страшно. Если раненый, истекающий кровью матрос, которому оторвало руку, не сдается, а пытается взорвать на воздух себя и противника — тогда надо прекращать войну. С такими людьми воевать безнадежно».