Африканские страсти

Отечественная литература знает немало охотников самого высокого поэтического полета: Николай Некрасов, Афанасий Фет, Алексей Константинович Толстой, Лев Мей, Василий Каменский, Николай Зарудин... Николай Гумилев хотя и доводился им собратом по обеим линиям, но по причине необычности своих «охотничьих» стихов так и не вошел в ту славную и специфическую когорту. Одна из самых пламенных его страстей, увы, оказалась на периферии бесчисленных биографических исследований.

Как закалялась стать

Родившийся в семье морского врача в Кронштадте, большую часть детства он провел в Царском Селе под Петербургом. Подвыпившая нянька однажды уронила малыша на бутылку с отбитым горлышком, и тот, сильно повредив бровь, остался косоглазым. Из-за травмы и природной болезненности долго страдал и всю жизнь пытался всем доказать, что он — лучший: в любви и поэзии, на фронте и на охоте, в дружбе и ненависти.

В пятилетнем возрасте научился читать и сочинять басни, но в гимназические годы усердием не отличался, слыл лентяем, был двоечником по греческому, латинскому и немецкому языкам. Интересовали хилого школяра только география и литература, но не из школьной программы, а приключенческая: Майн Рид, Фенимор Купер, Жюль Верн, Гюстав Эмар и Луи Буссенар. По моде тогдашнего времени в гимназии издавался рукописный литературный журнал, и Коля написал для него небольшой рассказ в стиле «Приключений Гаттераса». Особое влияние на мальчика оказали яркие рассказы отца о кругосветных плаваниях и экзотических странах, манящих и бесконечно далеких от дома в царскосельской Поповке.

Когда терпение преподавателей лопнуло, педсовет постановил оставить ученика 4-го класса на второй год. От позора спасло то, что родители, беспокоясь о здоровье сына, по рекомендации врачей в 1900-м перебрались в Тифлис. По дороге на юг, где-то под Самарой, Николая отпаивали кумысом, но еще более благотворное воздействие на подростка оказала природа Кавказа. В прогулках по горам он окреп физически, к этому периоду относятся первые упоминания о его вылазках на охоту. В Тифлисе стал брать уроки рисования, еще более увлекся поэзией, и в 1902 году в «Тифлисском листке» появилось его первое опубликованное стихотворение под знаковым названием «Я в лес бежал из городов...».

В ту пору, однако, Николай так никуда и не убежал. Более того, семья с пышного Кавказа вернулась в привычное и неинтересное Царское Село. Директором Николаевской гимназии был боготворимый Гумилевым поэт Иннокентий Анненский, но даже это обстоятельство не заставило засесть за учебники — учился из рук вон плохо. Сестра вспоминала, что «ему хотелось ехать в неизведанные страны, где еще не ступала нога европейца. Для этой новой цели он начал тренироваться: много плавал, нырял, стрелял без промаха, но охотиться не любил». Странная оговорка, если учесть, что охотничьи мотивы — для русского уха, правда, весьма своеобразные — в будущем зазвучат в десятках его стихотворений. Очевидно, сестрица имела традиционное представление об охоте по книгам Аксакова и Тургенева, в то время как Николай вряд ли мог отличить бекаса от дупеля. Он мечтал совсем о другом.

Покоритель львов

В начале прошлого века бал в России правили символисты: Константин Бальмонт, Валерий Брюсов, Александр Блок, Андрей Белый, Вячеслав Иванов. Но одной только поэзии Гумилеву явно не хватало, добавилось увлечение философией Владимира Соловьева и Фридриха Ницше. Даже марксизмом овладел его пытливый ум, но пропагандистом радикального переустройства мира он оставался недолго. Новые кумиры, новые знакомства (в их числе — гимназистка Аня Горенко) так вскружили голову молодому сочинителю, что тот окончил гимназию в неприличном двадцатилетнем возрасте и тут же укатил в Париж. Какое-то время посещал лекции в Сорбонне, изучал живопись и литературу, на деньги родителей издал несколько номеров журнала «Сириус» и первый сборник собственных, еще подражательных стихов «Путь конквистадоров».

В этой книге на сцену выходит мужественный завоеватель, одинокий рыцарь среди сонма королей и принцесс, невинных дев и русалок, закованных в латы мрачных всадников... Об охоте и охотниках нет ни полстрочки. Откуда же они появятся позже? А вдруг истоки будущих амбициозных устремлений, желание сразиться непременно с крупными хищниками (или причинившими ему боль людьми) надо искать не только в переживаниях мальчика с нестандартной, как сказали бы сейчас, внешностью, но и в столкновениях молодого литератора с творчески сильными мира сего?

Все началось с того, что настойчивые попытки войти в круг избранных российских поэтов закончились для него катастрофой. Ответом Бальмонта на просьбу о встрече было гробовое молчание. И тогда недавний гимназист, нацепив для солидности цилиндр, по рекомендации отправился к Дмитрию Мережковскому и Зинаиде Гиппиус. В изысканном салоне встретил неприкрытые унизительные насмешки и в растерянности написал Брюсову, что «получил мистический ужас к знаменитостям».

Чопорный хозяин дома демонстративно поспешил удалиться, а его подруга огорошила гостя неожиданным для литературной дискуссии вопросом: «Сами-то вы о чем пишете? Ну? О козлах, что ли?» Завсегдатай салона Андрей Белый, вспоминая тот вечер, составил Гумилеву следующую характеристику: «Бледный юноша, с глазами гуся... в стриженной бобриком узкой голове, в волосиках русых, бесцветных, в едва шепелявящем голосе кто бы узнал скоро крупного мастера, опытного педагога?» Ядовитая Гиппиус перещеголяла Белого и после визита в записке тому же Брюсову отметила, что будущий «покоритель львов» имел «вид бледно-гнойный».

Через год в парижском кафе он познакомится с Алексеем (Николаевичем) Толстым, и последний, в свою очередь, запишет об этой встрече: «Он сидел прямо — длинный, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Длинные пальцы его рук лежали на набалдашнике трости. В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только рот у него был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой».

Помня о своей юношеской робости, Гумилев с ней боролся постоянно и привнес в русскую поэзию новый «элемент мужественного романтизма» (так считают теоретики литературы, почему-то отказывая в «мужественном романтизме», например, Лермонтову). И не только в поэзию. С врожденной бледностью и тонкими холеными руками ничего поделать было нельзя, но он заставил умолкнуть недоброжелателей после дальних путешествий с опасными охотами, дуэли с Максимилианом Волошиным и проявленной удали на полях сражений, в том числе и на деликатном женском фронте.

Окружение молодого Гумилева было настолько далеким от охоты, что в воспоминаниях близких и знакомых можно с трудом наскрести лишь обрывки фраз, подтверждающие, что он все же стрелял из ружья — обычно на пару со старшим братом Дмитрием. Охотились в рязанском имении Березки и в Слепнево под Бежецком, иногда даже «отличались меткой стрельбой». Ничего не писал на эту тему и сам Гумилев. Вообще, известно только одно стихотворение «Охота» на российском материале, которое (как, впрочем, и африканские стихи, и пьесу «Охота на носорога») можно лишь условно назвать «охотничьим»:

Князь вынул бич и кинул клич —
Грозу охотничьих добыч,
И белый конь, душа погонь,
Ворвался в стынущую сонь.

Удар копыт в снегу шуршит,
И зверь встает, и зверь бежит,
Но не спастись ни в глубь, ни в высь,
Как змеи, стрелы понеслись.

Их легкий взмах наводит страх
На неуклюжих россомах,
Грызет их медь седой медведь,
Но все же должен умереть.

И, легче птиц, склоняясь ниц,
Князь ищет четкий след лисиц.
Но вечер ал, и князь устал,
Прилег на мох и задремал...

Стрела в солнце

Он никогда не стремился к будничному реализму. Один из его романтических манифестов замешан на любовном чувстве и выражен всего в четырех строках:

И вам чужд тот безумный охотник,
Что, взойдя на нагую скалу,
В пьяном счастье, в тоске безотчетной
Прямо в солнце пускает стрелу.

Настоящая охотничья страсть забурлила в нем во время африканских путешествий. Достоверно известно о четырех поездках в Египет и Абиссинию, совершенных в 1908–1913 годах. Ради этого он готов был забросить занятия в Петербургском университете, оставить горячие литературные споры и даже молодую жену, что вызывало большие пересуды. Зато его возвращение в Петербург с каждым разом становилось все долгожданнее и триумфальнее: «Гумилев привез из Африки желтую лихорадку, прекрасные стихи, чучело убитого им черного ягуара и негрское оружие» (Алексей Толстой); в ходу была шутка: «Ну, что еще нового придумал наш изысканный жираф?» (парафраз строки из стихотворения «Жираф»).

Одни восхищались удивительными стихами из его новой книги «Жемчуга», другие ревниво разглядывали невиданный в слякотном или зимнем Петербурге загар, скрывавший на время бледность поэта. Еще было множество диковинных вещиц и предметов, например, слоновые бивни и бокалы из носорожьего рога. Звучали увлекательные рассказы о неведомой жизни, природе и охоте. Гумилев вдруг сделался общительным, много шутил и пользовался всеобщим вниманием. Получив внушительную инъекцию успеха, уже знал, что ему делать, когда в жизни, в семье что-то не складывается или идет наперекосяк, — надо ехать в Африку.

Сейчас мужчины в подобных обстоятельствах убегают из дома на футбол и рыбалку, а он отправлялся на другой континент, чтобы убить какого-нибудь ненавистного «дракона» в себе или в джунглях, а не в ком-то из окружающих. По одной из тогдашних легенд, довольно распространенной, во время путешествия 1910–1911 годов Гумилев якобы женился на юной чернокожей красавице и надолго задержался в ее племени, а потому и вернулся домой только через полгода. Верила ли в эту легенду его законная жена и доверял ли Николай Степанович ей самой, если та в его отсутствие умчалась в Париж позировать художнику Модильяни? Он не был богат, его «имущество» составляли поэзия и необычная жизнь с ее правдой и легендами.

Справедливости ради надо сказать, что к своей охотничьей славе стихотворец относился не без иронии: в отделе рукописей бывшей «Ленинки» хранится автограф плана его выступления в редакции журнала «Аполлон» с шутливым названием «1910 год в Абиссинии, или Трогательные и занимательные приключения русского поэта — охотника на африканских гиен».

Даже сегодняшнее сафари далеко не всегда доставляет его участнику одни лишь удовольствия, но сто лет назад...

Восемь дней от Харрара я вел караван
Сквозь Черчерские дикие горы
И седых на деревьях стрелял обезьян,
Засыпал средь корней сикоморы.

Это — поэзия. Но есть и гумилевская проза о жизни и буднях белого охотника в черной Африке: «Вчера сделал двенадцать часов (70 километров) на муле, сегодня мне предстоит ехать еще восемь часов (50 километров), чтобы найти леопардов... Сегодня ночью мне предстоит спать на воздухе, если вообще придется спать, потому что леопарды показываются обыкновенно ночью. Здесь есть и львы, и слоны, но они редки... и надо надеяться на свое счастье, чтобы найти их» (из письма Михаилу Кузмину).

Вопреки представлению о Гумилеве как беспечном служителе муз, обитающем на поэтической «Башне» (название литературного салона Вячеслава Иванова), он был вполне прагматичным человеком. Легкомысленному стихотворцу никто бы не поручил руководство экспедицией Академии наук, когда весной 1913-го он в очередной и последний раз отправился в Африку для пополнения коллекций Этнографического музея. Кроме того, родственники, зная о тяготах и опасностях длительного путешествия, не побоялись доверить ему 17-летнего племянника. Экспедиционные сборы заняли целый месяц, Гумилев составлял план путешествия, лично приобретал палатки, охотничьи ружья, седла и вьюки, оформлял все необходимые документы. От музея путешественникам выдали 600 рублей и серьезный арсенал из пяти боевых винтовок и 1000 патронов. Известно также, что еще более значительные средства на экспедицию затратил сам Николай Степанович (деньги выделила мать), рассчитывая после поездки возместить их стоимостью различных этнографических и охотничьих трофеев.

Вернувшись, среди прочих впечатлений, зафиксированных на бумаге, он оставил путевой очерк «Африканская охота», куда вошли зарисовки событий сразу нескольких поездок. Правда, там почему-то не упомянуты охоты на слонов и черную пантеру. Слоны и львы в Абиссинии уже в то время были немногочисленны («как у нас лоси» — писал Гумилев Кузмину), а вот в отношении черной пантеры (ее огромное чучело с оскаленной пастью стояло в гостиной царскосельского дома) в работах биографов существует неразбериха. Дело в том, что сей хищник в Африке не водится, обитает в Юго-Восточной Азии. Все современники поэта над данным фактом не задумывались и считали черную пантеру африканским трофеем, хотя Гумилев, очевидно, просто купил готовое чучело. Сам он об этом не распространялся, а, стараясь произвести эффект, громко декламировал гостям:

А ушедший в ночные пещеры
Или к заводи тихой реки,
Повстречает свирепой пантеры
Наводящие ужас зрачки...

Зимой, в свободное от литературного зуда время, поэт любил прогуливаться по Петербургу в знаменитой леопардовой шубе нараспашку (даже в мороз) и с непременной папиросой в зубах. Экзотический наряд останавливал прохожих и производил на них незабываемое впечатление. Гумилев же, стараясь еще более усилить эффект, нарочно дефилировал не по тротуару в толпе, а по мостовой. Его сестра, осведомленная об охотничьих тайнах братца, позже рассказывала, что шуба была сшита из шкур двух леопардов: одного убил Николай, а второго — туземцы. Как бы то ни было, весь Петербург знал, что в диковинной пятнистой шубе ходит поэт и «охотник на львов» Гумилев. Были и те, кто считал подобную одежду вызывающей, а ее владельца — чудаком и хвастуном с дурным вкусом. Его это ничуть не задевало, он торжествовал: мальчишеские грезы стали явью. И любил Африку еще сильнее, чем в детстве.

Друзьям на удивление, врагам — на зависть

В 1914-м передал рукопись «Африканской охоты» в журнал «Нива», где из-за войны та была напечатана в виде приложения спустя два года. И только в 1987 году этот очерк отыскался в другой, более полной версии, которую стали считать канонической, хотя название, скорее, подходит для первого варианта.

Африканские приключения нашли свое отражение не только в прозе, но и в обобщенной поэтической форме, например, в поэме «Мик». Несмотря на эпический замах и явное подражание киплинговскому «Маугли», произведение о судьбе африканского мальчика наполнено автобиографическими деталями и переживаниями автора:

Он взял ружье и вышел в лес,
На пальму высохшую влез
И ждал. Он знал, что здесь пройдет
На водопой лесной народ,

А у него мечта одна —
Убить огромного слона;
Особенно когда клыки
И тяжелы, и велики.

Поэма насыщена охотничьими сценами, ее текст буквально кишит настоящими и мифическими животными, как будто Гумилев, не встретив их в джунглях и пустынях, решил собрать всю африканскую живность и нечисть на книжных страницах. Зачем? Ответ:

И словно ожил темный лес
Ордой страшилищ и чудес;
Неслись из дальней стороны
Освирепелые слоны,
Открыв травой набитый рот,
Скакал, как лошадь, бегемот,
И зверь, чудовищный на взгляд,
С кошачьей мордой, а рогат —
За ними. Я мечту таю,
Что я его еще убью
И к удивлению друзей,
Врагам на зависть, принесу
В зоологический музей
Его пустынную красу.

Мало того, что он удивлял слушателей и читателей обилием экзотического зверья, так еще и пугал собственными перевоплощениями: «Я — попугай с Антильских островов», «Превращен внезапно в ягуара, я сгорал от бешеных желаний», «И я в родне гиппопотама: одет в броню моих святынь, иду торжественно и прямо, без страха посреди пустынь». Все-таки победил свои детские страхи Гумилев...

Верхом на жирафе

В какие только закоулки его души и творчества не заглянули дотошные исследователи: «Эволюция отношения лирического героя к смерти», «Лингвистическая передача и поэтическая функция», «Лейтмотивная закодированность», «Межтекстовой синтез», — в десятках литературоведческих работ с подобными названиями он и все его тексты расчленены на атомы. Еще есть вполне серьезное и смелое эссе «Мотивы змееборчества в поэзии Н. Гумилева». Но даже в этом ряду чтива «не для всех» особняком стоит ученый трактат Дарьи Соколовой «Поэтическая фауна Н.С. Гумилева». Можно только догадываться, какое количество читателей обрела упомянутая работа, зато она помогает ответить на вопрос: а был ли Николай Степанович охотником в общепринятом смысле, любил ли это занятие?

Да, любил, «но странною любовью». Во всем его литературном наследии нет ни единого упоминания обычных для всякого русского охотника глухарей, тетеревов, рябчиков и вальдшнепов. Не встречаются совсем уж заурядные для того времени куропатки и перепелки. Даже о главной добыче охотников всех времен и народов — утках — ни разу не вспомнил за письменным столом! 

Охотник в нем жил самый что ни на есть корневой, атавистический. Но не тот, что тешит свои страстишки и самолюбие стрельбой по уткам и зайцам, а первобытный добытчик, вернее, охотник-воин, решающий в поединке с грозным хищником вопрос о жизни и смерти. Эта некогда обычная разновидность мужской страсти в последние века чаще всего проявлялась во время войны. У охотников подобного склада цель обязательно должна возбуждать дух борьбы, соперничества за право быть сильнейшим, и для Гумилева различие между боем и бойней было принципиальным.

Его творчество включает в себя 18 стихотворений и поэм, в названиях которых фигурируют животные сплошь из Африки. Если медведей и волков он упоминал лишь эпизодически, то лев — излюбленный им зверь — грозно рычит в двадцати произведениях. Даже своего сына Гумилев восторженно назвал Львом. Подобное же чувство вызывал в нем орел, чей полет он окрестил «царственным». Но лев — главнее, и совсем не случайно стихотворец приобрел славу не просто африканского путешественника, а именно «охотника на львов», хотя царя зверей он в Африке видел и стрелял по нему единственный раз. Убить льва, а еще и слона мечтал страстно, но выпал жребий победить их только на бумаге.

Популярность Гумилева-путешественника и охотника, открывшего Черный континент для русской поэзии, была такова, что зубоскалил даже меланхоличный Блок: «Гумилев перешел в африканское гражданство», а Николай Лернер сочинил целое послание «Русско-эфиопскому поэту». Хрестоматийное «Не ходите, дети, в Африку гулять» Корней Чуковский написал, наслушавшись гумилевских рассказов об ужасных акулах, львах и крокодилах. Существует смешной «рыцарский» шарж Николая Радлова, на котором Гумилев изображен в образе Дон Кихота с копьем, но... верхом на жирафе, в звериной шкуре и с веселым львом на веревочке-поводке вместо собаки.

Дороже и войны, и Африки

Молва об охотничьих «подвигах» сыграла неожиданную роль в его судьбе. В молодости, когда он был освидетельствован на предмет исполнения воинской повинности, его признали «совершенно неспособным» и освободили «навсегда от службы». С началом войны в 1914-м Николай Степанович, кося глазами мимо медицинской комиссии, сумел доказать врачам, что он прекрасный стрелок, и отправился на фронт, где был зачислен не абы кем и куда, а охотником (была такая должность в царской армии, связанная с разведкой позиций противника) в лейб-гвардии Уланский полк. Вот когда пригодились охотничьи навыки и конная подготовка, занятиями которой он изнурял себя в молодые годы.

Гумилев воевал достойно, но прошло сколько-то времени, и в одном из писем он обронил, что искусство для него «дороже и войны, и Африки». И все же именно на фронте доброволец-кавалерист одержал важную личную победу, заслужив два Георгиевских креста и окончательно расквитавшись с по-настоящему худосочными скептиками из литературных и прочих салонов. 

Среди произведений этого периода выделяется шумерский эпос «Гильгамеш», переводом которого литератор увлекся еще до начала войны. Необычность первоисточника в том, что это едва ли не самое древнее литературное произведение, дошедшее до наших дней. Некоторые исследователи датируют его невообразимым XXII веком до нашей эры. Главная философия многопланового эпоса заключается в борьбе добра и зла, во враждебном столкновении цивилизации и природы — самое подходящее для Гумилева мировосприятие. Вдобавок к этому сюжет раскручивается с рассказа о бедах ловчего и об отвернувшейся от него охотничьей удаче, — возможно, из-за этого обстоятельства поэт и заинтересовался «Гильгамешем».

Тема охоты ушла из его творчества с приходом революции. Правду о последних днях, часах и мгновениях жизни Гумилева мы никогда не узнаем. Но как же хочется верить, что мужество не оставило его до самого конца. Что он, словно Пьер Безухов, плененный французами, вспомнил о своей вечной душе и презрительно посмотрел смерти в лицо:

Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть...

Фото на анонсе: PHOTOXPRESS