Рыцарь обреченный

Имя писателя Сергея Ауслендера хорошо известно ныне лишь относительно узкому кругу профессионалов и знатоков отечественной литературы. Хотя когда-то его книги высоко ценили многие соотечественники — за великолепный язык, утонченность. Судьба этого незаурядного человека могла бы лечь в основу увлекательного романа, при том, что в его биографии и по сей день немало белых пятен. Даже даты рождения в справочниках прежде приводились разные. Но теперь точно установлено: он родился в сентябре 1886-го, 130 лет назад.

Сравнить его с кем-то из популярных литераторов едва ли получится — Ауслендер слишком своеобразен. Немногословный, сдержанный романтик с обостренным чувством истории и времени, большой умелец в изображении оттенков и полутонов. Мечтательный лирик, которому удавались удивительно точные, «чеховские» наблюдения и характеристики. 

Сочинительством увлекся очень рано, после вспоминал: «Пушкин и Шекспир были чуть ли не первыми моими книгами... я писал стихи, бредил театром». Талантливый юноша из купеческо-дворянской семьи быстро вошел в круг петербургской литературной элиты. До того учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета, регулярно посещал «Башню» Вячеслава Иванова. Его рассказы и новеллы появлялись в «Весах», «Ниве», «Золотом руне», а чуть позже — в знаменитом «Аполлоне», где Ауслендер ведал отделом театральной критики. Выступал и как литературный критик. В конце 1913-го — начале 1914 года к беллетристике и критике прибавилась третья стихия — драматургия. 

Его произведения отличала «изысканность века, столь жадно влекущегося к утонченной красоте всех времен и народов». «История всего человечества,— считал он,— дала нам неисчерпаемое богатство разнообразнейших форм и красок. Художник волен пользоваться всеми». Ауслендер стал мастером стилизации, умело подражал старине — мемуарам французских авантюристов XVIII века, итальянским новеллам времен Боккаччо, старым английским повестям. Имитируя язык прошлого, домысливал, фантазировал, импровизировал. В его рассказах воскресала отжившая эпоха, «под нежной и прозрачной дымкой, в намекающих очертаниях, далекая и близкая одновременно».
В 1912 году у него вышла вторая книга — «Петербургские апокрифы». В рецензии Николай Гумилев подчеркивал: «Сергей Ауслендер — писатель-архитектор, ценящий в сочетании слов не красочные эффекты, не музыкальный ритм или лирическое волнение, а чистоту линий и гармоническое равновесие частностей, подчиненных одной идее. Его учителями были Растрелли, Гваренги и другие создатели дивных дворцов и храмов столь любимого им Петербурга».

Петербург Ауслендера — город-миф, представавший в разных ликах в произведениях былых эпох. О нем нельзя вести разговор, не беря во внимание черты, описанные раньше, но существующие вечно. Мистический перекресток миров, место столкновения загадочных сил, где все имеет двойную природу, где случайный прохожий может стать избранным и получить от таинственного барона в дар магический камень, а то и корону «ночного принца». 

Он напоминал типичного персонажа литературы Серебряного века. Ахматова отмечала: «Ауслендер был очень молод — красив, тип такого «скрипача»: с длинными ресницами, бледный и немного томный». Гумилев посвятил ему стихотворение «Маркиз де Карабас», где герой — романтик, увлеченный своей игрой. Дворца ему не нужно, довольно придуманного маркизата. 

Но вскоре «всегда причудливый ребенок» был вынужден повзрослеть.

«Война захватила меня за границей. В ночь объявления войны переехал немецкую границу, был арестован, после некоторых передряг выслан в Швейцарию. В Россию добрался дальним северным путем через Париж, Лондон, Норвегию, Швецию. Война и революция сдвинули все и всех со своих привычных мест. Мне, привычному страннику, было бы совсем несвойственно оставаться в неподвижности. Уехал на фронт, потом в Сибирь к родным, занимался делами самыми разнообразными, был свидетелем событий самых необычайных».

Ауслендеру посчастливилось выбраться из Германии, совершенно не пострадав, в отличие от многих других русских путешественников. Однако прежний, знакомый мир стремительно сыпался, а затем вовсе рухнул. 

В новых сочинениях звучит тоска по недавнему прошлому: «Какое странное было время... Мы жили в высокой белой башне из слоновой кости, мы были отделены от всего мира нашими изысканными мечтами, и жизнь... какой грубой и безыскусной казалась нам эта далекая, чужая нам жизнь». 

Революцию он категорически не принял. Покинул Петроград в начале 1918 года, примкнул к Белому движению, стал военным корреспондентом. Театральный критик теперь писал о драме, чьим непосредственным участником оказался сам, о трагедии, разыгрывавшейся наяву на бескрайних российских просторах: «Сейчас по жуткой иронии судьбы для нас Москва и Пет­роград — страны более недостижимые, чем острова Таити, получить достоверные известия оттуда труднее, чем из Австралии».

В белом Омске Ауслендер продолжал заниматься литературными делами. В «Сибирской речи» печатались главы его романа «Видения жизни», рассказы, очерки и корреспонденции, отчеты о поездках с Колчаком на фронт. Современники утверждали: «Сергей Абрамович, близко стоявший к окружению Верховного правителя, знал о нем больше других — и хорошего и плохого». А вот что он сам сообщал о Колчаке: «Мы знали много храбрых и безупречных воинов, которые хорошо умели сражаться и умирать, но которым государственные вопросы были чужды, которые многого при всей доброй воле не могли понять и почувствовать. Верховный правитель совместил в себе многое: он не только твердый воин, так хорошо понимающий, что нужно в эти часы решительной борьбы, он также ученый, привыкший свой ум направлять на области разносторонние; ему не впервые пришлось подходить к вопросам общегосударственной и политической жизни; как моряк он многое видел и познал не только из книг, а в жизни различных стран. Все это дало ему широту мысли, не затемненной предвзятыми партийными и теоретическими программами, мысли, согретой пламенной любовью к России, за которую столько раз он готов был умереть, принимая участие в боях».

«Острый, четкий, тонко вырезанный профиль» адмирала напоминал ему изображения воинов и героев на римских камеях. А бывший глава Временного правительства Керенский, порицавший из эмиграции действия Омского правительства, для Ауслендера — не кто иной, как персонаж комедии дель арте: «Разве это не ты говорил мечтательно-звонкие речи о земле и воле, нюхал букет фиалок, разве это не ты молил и плакал, одетый в походный френч, перед полками. Я завидовал твоему успеху, — ты, бедный, совсем бесполезный в жизни Пьеро, так ловко умел притворяться премьер-министром, о котором не забудет история. Признайся, ведь это ты был, Александр Керенский».

Тот, кто некогда повествовал о событиях прошлого, теперь вел хронику страшного настоящего. Причем создавалась она таким же языком, что и романтические новеллы.

В своем пламенном очерке «Об умершей невесте» Ауслендер живописует страдания жениха, постоянно слышащего в ночной тишине голос возлюбленной и стремящегося вырвать ее из рук смерти: «Он с каждым днем становился все упорнее в своей мечте. Все более пламенно и восторженно он верил, что любовь победит все преграды». Очень скоро начинаешь понимать: умершая невеста — это метафора России, охваченной Гражданской войной, жених — ее защитник, один из тех мечтателей, «глаза которых блестели от любви безмерной, от мечты сладкой, от решимости гордой». Рассказчик — тоже из этого круга, и сердце его наполняется восторгом, когда он слышит, «как среди гула пушек повторяли прекрасное имя умершей невесты, которая жива еще, которая томится и ждет».

Перед вступлением в город красных Ауслендер сумел бежать — чудо 1914 года для него случилось снова. Казалось бы, такой человек влиться в новую советскую действительность не может в принципе. В эмиграцию тем не менее не уехал, остался в новой России, в сибирской глубинке: «Переменив много профессий, в 1920 году натолкнулся на работу с ребятами. Вдруг оказалось, что дело это для меня интересное, близкое, нужное. Два года служил рядовым воспитателем в детских домах».

В 1922-м вернулся в Москву. Сумел восстановить документы и даже начал печататься под своим настоящим именем в еженедельнике «Театр». А ведь «куда следует» давно уже была передана изданная в Омске брошюра, где о Ленине говорится: «Он проделывает свой ужасный опыт над Россией, он вонзает свой не вполне искусный ланцет в живое тело. Может быть, опыт не вполне будет удачен, может быть, пациент умрет, но разве это важно — важно проверить математическую формулу». Как после подобных слов Ауслендер смог приехать в Москву и остаться в живых — загадка.

Работа с подрастающим поколением привела в детскую литературу. Его новые книги были по духу вполне советскими. И при этом качественными, написанными хорошим языком, с интересом к внутреннему миру героев. Для подростков 20–30-х он стоял на одной полке с Дюма, Кервудом, Киплингом. 

Кто знает, что тогда творилось в его душе... Скорее всего, он просто решил жить и приносить ту пользу, на какую был способен, приняв иную, во многом чуждую роль.

Ауслендер много сочинял, занимался детским театром, но чудо не могло длиться вечно. Неизбежное удалось лишь отсрочить. Контрреволюционную агитацию припомнили. В октябре 1937 года он был арестован, а через два месяца расстрелян на Бутовском полигоне.