Больше, чем передвижник

«Я человек оригинальный: таковым родился», — писал в автобиографии Иван Крамской. Прошедший трудный жизненный путь — от сына писаря до академика — художник, наверное, имел право на подобное заявление. Выдающийся живописец, он порой обращался к остросоциальным мотивам: Товарищество передвижных художественных выставок, основанное им совместно с другими мастерами, стремилось несколькими взмахами кисти изменить весь мир. 

Судьбе было угодно, чтобы Крамской прославился благодаря произведению камерному, лиричному — знаменитой «Неизвестной», femme fatale второй половины XIX века («Свой» вкратце рассказывал об этом год назад в связи с выходом жэзээловской книги). Появление картины на 11-й выставке ТПХВ вызвало скандал. Влиятельный Владимир Стасов окрестил героиню полотна «кокоткой в коляске». Нынешнему зрителю такие споры вряд ли понятны. Загадочная дама, расположившаяся в открытом экипаже, сегодня видится чуть ли не воплощенным идеалом красоты. Но современникам художника бросилась в глаза неканоничность портрета, сильно отличавшая его от изображений знатных особ. Еще ярче это проявилось в подготовительном этюде, ныне хранящемся в частной коллекции, — здесь образ еще сильнее утрирован: слишком чувственные, подкрашенные помадой губы, вздернутый нос, растрепанная прическа. Легкая вульгарность словно сигнализирует — перед нами не владелица большого состояния, а весьма обеспеченная содержанка. В самом портрете Крамской чуть приглушил социальную проблематику, облачив героиню в дорогие одеяния, черты лица сделал аристократически утонченными. Хотя это не избавило его от обвинений в романтизации дам полусвета. Некоторые критики восприняли героиню «Неизвестной» как «дорогую камелию» (изящный эвфемизм для падших женщин). 

Художники и писатели второй половины XIX столетия не раз обращались к означенной тематике. Они стремились перевести несчастных барышень из разряда отверженных, которых общество предпочитает не замечать, в категорию обыкновенных людей, оступившихся, но не пропавших. Федор Достоевский представил на страницах «Преступления и наказания» Сонечку Мармеладову, Александр Дюма-сын — трагичную Маргариту Готье, даму с камелиями, героиню одноименной книги. А Эдуард Мане нарисовал «Олимпию» — обнаженную с бархоткой на шее, лежащую в той же позе, что и античные богини на картинах классиков Ренессанса.

Работа Крамского вполне соответствовала тем тенденциям. Как отмечают исследователи, его модель не вписывалась в прежнюю систему ценностей и социальной иерархии. Она порождала странную амбивалентность, ту самую, которую десятилетия спустя ощутит лирический герой Александра Блока, когда, «дыша духами и туманами», проследует мимо уже другая «Незнакомка». 

В определенном смысле живописец нисколько не изменил себе, ибо смог — интуитивно или сознательно — почувствовать общественный запрос. При этом отход от явной декларативности, свойственной передвижникам, сыграл автору на руку: недосказанность, зыбкость картины заставляют вспомнить о «Джоконде», позволяют зрителю самому домыслить суть произведения, а полотну — не превратиться в простую иллюстрацию социальных типов.

То, что талант Крамского был много шире умения изображать пороки общества, доказывает весь его творческий опыт. Прежде всего мастер стремился к психологизму, о чем свидетельствует, например, картина «Неутешное горе» (1884). Живописец хотел показать: подлинная трагедия тиха и величава, не терпит излишней суеты. Композиция с женщиной в черном платье, прижимающей к лицу платок, статична: героиня не рыдает, не бьется в истерике. Обрушившаяся беда словно обнажает в ней самое главное и заставляет отбросить второстепенное. Произведение основывалось на личном опыте: в чертах скорбящей угадывалась внешность Софьи, жены художника. В 1876 году умер их сын Марк, и семью потрясла эта утрата.

Заметная веха в творчестве Ивана Крамского — цикл портретов, прежде всего русских классиков. Особое место занимают изображения Некрасова. 

На более «официальном» — Николай Алексеевич смотрит не на зрителя, а куда-то в сторону. Руки скрещены на груди, исхудавшее, изможденное лицо, скорбно сдвинутые брови, поэт понимает, что конец его близок, — таким Некрасов предстает на полотне, запечатлевшем стихотворца на закате жизни. Несколько иным по настроению получился другой портрет: писатель уже не в костюме, а в домашней одежде; лежит со спокойным, философским выражением лица в постели. Работа была закончена после смерти литератора. Крамской тогда поставил себе особую задачу — показать победу человеческого духа. Тяжело больной Некрасов нарисован с исчерканными листами в руках — как бы в знак того, что необходимо в любых обстоятельствах оставаться верным призванию.

Одна из самых известных работ Ивана Николаевича «Христос в пустыне» (1872) продемонстрировала тягу к гуманистической проблематике. Она разделила творческое сообщество на два лагеря. И если Лев Толстой заявлял, что не видел в жизни более удачного изображения Христа, то другие (например, Александр Бенуа) критиковали слишком человеческий подход. Художник пытался показать Сына Божия в тот момент, когда Он переживал сорокадневное искушение: Христос целиком погружен в себя, нервно сжимает руки, точно пытаясь ответить на мучительные вопросы. Откровенный намек на то, что Иисус, подобно обычному человеку, мог испытывать сомнения, некоторыми зрителями воспринимался как святотатство. Такая трактовка не вполне соответствовала и отечественной, и западной линии в искусстве. 

Европейские живописцы иногда подчеркивали человеческие свойства Христа, в католической традиции этому уделялось больше внимания, чем в православии. К примеру, еще в XVI веке Ганс Гольбейн Младший создал очень непривычное, даже страшное произведение «Мертвый Христос в гробу» (1521–1522), где тело Спасителя изображено достаточно натуралистично. Однако образ, демонстрирующий слабость не плоти, но духа, мог быть охарактеризован как кощунственный. Тем не менее в случае Крамского вряд ли следовало говорить о каком-то богоборчестве: человек своего времени, он оказался подвержен идеям гуманизма, продолжил ту линию, которую обозначил еще Александр Иванов в «Явлении Мессии» (1837–1857). 

Иван Николаевич стремился показать своего личного Христа, каким Его понимал. И есть ли большая вина в том, что мастер оказался слишком восприимчив к современным ему взглядам?  

Бывший «уличный мальчишка из казачьей слободы» пытался запечатлеть любое явление во всей «цветистой сложности», без монохромного деления на черное и белое — пусть иногда это могло представляться спорным и даже наивным. 

Живописец, чей 180-летний юбилей отмечается в эти дни, смог добиться того, о чем мечтал: нести пользу обществу, не забывая о самой сути искусства. А руководившие им честолюбивые помыслы вкупе с яркими результатами дают понять, как странно порой переплетаются в обычном человеке земное и небесное.

Иллюстрация на анонсе: И. Крамской. «Русалки», 1871