По ком звонил «Колокол»

В прежние времена Александр Герцен — в начале апреля с момента его появления на свет истечет 205 лет — считался в общественном сознании личностью чрезвычайно значительной, поистине хрестоматийной, всенародно известной и едва ли не безупречной. В постсоветский период к этим характеристикам прибавилась эдакая объективная неоднозначность. Как долго будут помнить, слышать и читать это имя новые поколения россиян? По меньшей мере до тех пор, пока в каждом более или менее крупном городе страны есть своя улица Герцена.

Его сравнительно недолгая жизнь — умер в 57 лет — наполнена событиями до краев. И даже с переливом. Герцена знали и по сей день многие полагают как писателя, философа, публициста, педагога. На пике активности он посягнул — все ахнули тогда от неслыханной дерзости! — на основы самодержавия. Десять лет, с 1857-го по 1867-й, самозабвенно бил в «Колокол», сзывал на страницы собственной газеты недовольных, обиженных, протестовавших против нравов общества. Убедил и себя, и других, что «до 1848 года русская цензура была крута, но терпима. После там уже нельзя было печатать ничего, что мог бы сказать честный человек».

В Лондон (а куда же еще!), где он обосновался со своим другом Николаем Огаревым, полился тогда из России поток писем. В них сообщалось о воровстве и прочих беззакониях, издевательствах над крестьянами. Информация была вполне конкретная — с именами, фамилиями, копиями изобличающих документов.

Среди корреспондентов Герцена числились не одни противники режима, но и те, кто последнему служил, однако, судя по всему, втайне презирал оный: служащие министерств, чиновники. Немало материалов, напечатанных в газете, являлись анонимными, но за некоторыми, похоже, скрывались сановные особы. Говорили, что некоторые тексты прислал в Лондон известный политик Николай Милютин. Ходили слухи, что автором памфлета на министра юстиции графа Виктора Панина был не кто иной, как Константин Победоносцев. 

Поразительно, но в «Колоколе» публиковались даже документы из государственных сейфов! Отпечатанная на тонкой бумаге газета проникала через любые кордоны. Конспираторы прятали ее экземпляры под одеждой, в чемоданах с двойным дном, книгах, полых гипсовых скульптурах.

Причем не только привозили в Россию, что было крайне опасно, но доставляли в дома госслужащих, военных, губернаторов. В курсе публикаций «Колокола» находился и Александр Второй. Император, естественно, противился распространению издания, но советовал людям из своего окружения «оставлять исключительно для личного чтения». Как-то раз, во время доклада одного из министров, государь не без иронии заметил, что он «это уже читал» у Герцена и Огарева.

Нелояльный режиму «Колокол» был, как ни удивительно, выгоден царю, из него тот узнавал истинное положение дел в России. Ведь от монарха многое скрывали, зачем же портить ему настроение и аппетит. А в оппозиционной газете самодержцу российскому сообщали, кому явно следовало бы устроить разнос, а кого и вовсе нужно бы снять с должности. Возможно, именно поэтому Герцену особо не докучали, хотя в Англии за ним по пятам ходили агенты Третьего отделения. Им, надо полагать, не составило бы труда заставить его замолчать. Но «работать не мешали». Не потому ли, что издатель в своем обличительном порыве не переступал некую красную черту, то ли опасаясь последствий, то ли следуя предупреждениям из Санкт-Петербурга? 

И, по правде говоря, не звал Искандер массы россиян к топору, публиковал он, если разобраться, вполне корректные послания властям предержащим. Нетерпеливые же радикалы считали: пора «благовестить не к молебну, а звонить в набат». Мог ли Герцен пойти дальше слов-деклараций? Возможно — в том случае, если бы предназначался судьбой для миссии революционного вождя-аскета. Но он был человеком иного склада. Любил комфорт, вино, женщин...

Согласно ленинской формулировке, «Герцен создал вольную русскую прессу за границей... Рабье молчание было нарушено». Однако, если принять данные слова за истину в последней инстанции, за чей счет этот «создатель» подрывал устои?..

Но вернемся пока, так сказать, к истокам, вспомним, с чего все начиналось. Родился он незадолго до нашествия Наполеона. Произошел от любовной связи богатого русского помещика Ивана Яковлева и юной немки Луизы Гааг. Фамилию получил не отцовскую, а родителем придуманную — Herzen, что означает «сын сердца». И в этом батюшка оказался провидцем: многие поступки отпрыска были архиэмоциональны, импульсивны — и в личной жизни, и в творчестве, и в политике.

По утверждению Ленина, Герцена разбудили декабристы. Звучит красиво, но правдиво ли? Когда произошло восстание на Сенатской площади, Александру исполнилось всего 13 лет. Неужто в столь юном возрасте он так сильно проникся революционными идеями? 

Да, они с Огаревым, который был еще моложе, произнесли во время оно аннибалову клятву, обещая отомстить за казненных борцов. Но вряд ли стоит придавать серьезное значение такому ритуалу — какой мальчишка не мечтает о разных доблестях со славой в придачу? 

В Московском университете он увлекался историей, изучением общественных вопросов. Вошел в кружок, где читали запрещенные книги, обсуждали опасные для самодержавия идеи. В один из вечеров молодые люди спели песню, содержавшую в себе «дерзостное порицание», да еще и разбили — нарочно? — бюст императора Николая Первого. На них донесли, это стало поводом к аресту, который вскоре последовал. 

Девять месяцев Герцен — ему едва перевалило за двадцать — провел в заключении. Сначала сидел в Пречистенской полицейской части, затем его перевели в Крутицкие жандармские казармы. После сослали в Пермь, оттуда смутьян проследовал в Вятку. И уже, кажется, забыл, по какой причине оказался в изгнании. 

Поселился вместе с другим ссыльным, известным архитектором, своим тезкой Витбергом в доме на Московской улице. Они весело проводили время, кутили, ибо деньги у Герцена благодаря отцу водились. «Шум оргий, по привычке, может подчас меня развлечь, — писал он в Москву возлюбленной, кузине Наталье Захарьиной. — Этот шум напоминает мне пьянство юности, в котором грезились, как сквозь туман, видения высокие».

О последних, впрочем, надолго забыл. В Вятке жил — не тужил. В письмах клялся в любви Наталье, но... завел роман с супругой местного чиновника Прасковьей Медведевой, обитавшей поблизости. И чуть было на той не женился. 

В сем увлечении Наталье признался, и она простила жениху баловство. Переписка влюбленных продолжалась. «Божество мое! Ангел! — страстно восклицал мечтательный Александр. — Каждое слово, каждую минуту вспоминаю я. Когда ж, когда ж прижму я тебя к моему сердцу?..»

В 1838 году они обвенчались во Владимире. Там же и поселились. Родился первенец — Александр Александрович. Его молодой отец служил тогда с успехом, денег было вволю. А тут еще одна радость — кончился срок ссылки. 

Герцену дозволили жить в столице. Карьера пошла вверх. Произвели в коллежские асессоры и уже прочили на пост вице-губернатора. Но в 1841-м случилась неприятность: в письмах Александра Ивановича, адресованных владимирской знакомой, обнаружили недозволенные мысли. 

Как о том прознала полиция? То ли женщина-адресат донесла, то ли за ним продолжали следить. Так или иначе, вернули в ссылку, на сей раз в Новгород, где он служил советником губернского правления. Недолго. 

Уйдя в отставку, поселился в Москве. Стал литератором, причем известным. Завершил начатый еще в Новгороде роман «Кто виноват?», написал повести «Сорока-воровка» и «Доктор Крупов». 

Герцен решительно вошел в круг радикальной интеллигенции. Выступал в кружке Белинского. Сочинял исторические и философские статьи, в которых затрагивал острые социальные проблемы. 

В России возникли два лагеря — славянофилов и западников. Несмотря на ожесточенные споры, и те, и другие имели схожие взгляды по многим проблемам. Общим, по признанию Герцена, являлось «чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, к русскому складу ума». Это были всего лишь дискуссии, пусть и захватывающие, яростные. Возможно, ему они сильно наскучили. 

Уехав из России в январе 1847 года, Александр Иванович поселился с семьей в Париже, сняв шикарную квартиру на авеню Мариньи. И стал наслаждаться жизнью.

Европа в ту пору не на шутку встрепенулась. То и дело вспыхивали восстания, революции. Протестами были охвачены Париж, Рим, Берлин, Вена, Прага. Царское правительство опасалось, что дух бунта и тотальных разрушений проникнет в Россию, и прежде всего через зараженных им русских, оказавшихся в Европе. Николай Первый потребовал от них немедленного возвращения. Множество путешественников последовали царскому призыву, но Герцена среди этих господ не оказалось.

Его зовут снова и снова и все более настойчиво, однако он остается непреклонен. Тогда разгневанный государь велит наложить арест на его имение и денежное состояние, к слову, весьма солидное. Ужо, тут-то не устоит...

Грозные вести с родины Александра Ивановича отнюдь не страшат. Он продолжает жить на широкую ногу, более того — в Париже появляется его политический салон. Туда заглядывают Джузеппе Гарибальди, Пьер Прудон, Карл Маркс, Фридрих Энгельс. 

Откуда деньжата? У Герцена завелась богатая любовница? Ничуть не бывало. Дружескими чувствами к нему проникся сам Джеймс Ротшильд, известный банкир. То была по большому счету сделка: Ротшильд давал деньги в обмен на подрывную деятельность в России. Требовались бомбы — информационные, и машины Вольной типографии в Лондоне застучали, печатая листовки, а вместе с ними журнал «Полярная звезда». Потом пришел черед громоподобного «Колокола».

Ротшильд давал Герцену и практические советы — в какие ценные бумаги вкладывать деньги, какие облигации покупать. Но самое главное: финансист отбил у русского царя — да еще и с процентами! — имение и состояние Александра Ивановича, пригрозив в случае отказа заморозить кредиты России, в которых она крайне нуждалась.

Как в распоряжении редакции «Колокола» оказывались секретные государственные материалы, к примеру, бюджет России на 1859 и 1860 годы? Возможно, пришли с родины от противников самодержавия. Но возникает на сей счет и другая мысль: не могла ли предоставить Герцену упомянутые и многие иные сведения разведка страны, где он нашел прибежище?! Кстати, Великобритания была вражеским государством — в течение двух с половиной лет островная империя противостояла России в Крымской войне. 

В одном из своих сочинений Герцен писал: «Революция в России будет ужасной, разрушительной, рождающей не разум, а выпускающей на волю адскую энергию неразумия». Замечательное пророчество. Но сказано так, будто он являлся сторонним наблюдателем и не способствовал зарождению смуты.

Наверняка Герцен не только отрабатывал деньги Ротшильда. Вероятно, искренне хотел обустроить Россию, сделать ее свободной, преуспевающей. Но прежде принялся разрушать.

В эмиграции он жил не одной политикой. Задыхался в любовном угаре, ревновал. Много и сильно переживал. Наталья влюбилась в его хорошего знакомого, немецкого поэта Георга Гервега, обладателя пылающих глаз и темных, шелковистых, седеющих волос. Александр Иванович терзался, супруга же чувствовала себя уютно в любовном треугольнике: «Все мы так сжились — я не могу себе представить существования гармоничнее». Этот клубок страстей долго, с порывистыми, нервическими усилиями распутывался. Когда любовные бури наконец стихли, семью настигла ужасающая весть: затонул пароход «Город Грасс», на котором плыли мать Герцена Луиза и его сын Николай. 

Вскоре последовал новый удар судьбы: умерла спутница жизни. Перед уходом в мир иной она доверила заботу о детях жене Огарева, своей тезке. Не подозревая, что образует тем самым новый любовный треугольник. Огарев знал о чересчур близких отношениях супруги и друга, но безропотно нес свой крест. Жил с ними под одной крышей, заботился о появившихся чадах.

Биография Герцена — не исключительно цепь перманентных противоречий, метаний, в ней нашлось место и по-настоящему интересным творениям. Главное среди них — мемуарная хроника «Былое и думы», выразительная картина российской и зарубежной жизни середины ХIХ столетия. Критик Дмитрий Святополк-Мирский назвал ее автора великим портретистом-импрессионистом. И далее сказал: «Легкость его прикосновения, скользящего, без всякого нажима, сообщает этим портретам на диво убедительную подвижность... Это великая историческая классика».