Владислав Дворжецкий: «Бег» с препятствиями

Владислав Дворжецкий — возможно, самый нетипичный актер национального кино. Всеми профессиональными канонами, какими, возможно, он пренебрег. И обошлось при этом без скандалов, низкопробных сенсаций. «Молчать так, чтобы от тебя нельзя было оторвать глаз. Это редчайшее свойство, сродни гипнотическому...», — вспоминает режиссер Владимир Наумов, открывший для страны Дворжецкого в их совместной с Александром Аловым экранизации булгаковского «Бега».

Будучи представителем блистательной актерской династии, он не получил системного и, как ни крути, жизненно необходимого звезде первого эшелона театрального образования в одной из двух наших столиц. За плечами у него оказалась лишь актерская студия при Омском ТЮЗе, да и та — в довольно зрелом возрасте.

Мосфильмовский ассистент по актерам Наталья Коренева для ленты «Каждый вечер в одиннадцать» искала по всему Союзу эффектного мужчину, выступавшего в амплуа антигероя. Омские мастера сцены с готовностью указали ей на Владислава, который после студии ролей в театре почти не имел, зато статью и манерами мог оказаться полезным москвичам-кинематографистам. В «Каждом вечере» Дворжецкий не сыграл, однако несколько позже, исполнив роли белогвардейского генерала в «Беге» и вора-рецидивиста в «Возвращении Святого Луки», подтвердил верность направления поиска Кореневой — «хладнокровный злодей», каких мало. Впрочем, ощущение возникает амбивалентное: его преступники — не одномерные, «с объемом», словно продолжающие романтическую традицию, выраженную словами «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

И Роман Хлудов, и бандит Михаил Карабанов, видя собеседника насквозь, презирают людей корыстных, мелочных, подловатых. Первым киноперсонажам Дворжецкого свойственны размах и своеобразный внутренний стержень. «А душа у тебя, есаул, болит когда-нибудь?» — интересуется Хлудов у адъютанта. Артист настолько убедительно преодолевает дидактику исходного текста, что вопрос, кажется, адресуется зрителям. «Никак нет, зубы болят», — острит в ответ мастер эксцентрического диалога Михаил Булгаков. Однако в экранизации у Алова и Наумова выходит совсем не смешно: Дворжецкий отягощает и эту сцену, и картину в целом присущим ему метафизическим беспокойством.

Главное качество Владислава Вацлавовича  — способность одним лишь внешним видом, без специальных актерских приспособлений и ухищрений, напоминать нам о нематериальном и потустороннем. Уникальный силуэт эмблематичен, моментально узнаваем. Герой Дворжецкого — словно вестник нездешних сил, судья или даже, может быть, палач. Когда приват-доцента Голубкова (тот было сорвался на истеричные угрозы, спровоцированные вестью о возможном расстреле дорогой ему Серафимы Корзухиной) генерал резко обрывает словами «ведите себя как мужчина», моментально происходит переоценка образа: оказывается, в ситуации братоубийства и всеобщего предательства Хлудов один ясно осознает масштаб трагедии, смотрит в бездну, не отворачивая взора, не дурманя себя ложными надеждами, не разыгрывая — подобно всем прочим героям исходной пьесы и фильма — частные мелодраматические или комические сюжеты. Он — исторический и мистический человек одновременно. Совершает неподражаемые переходы от социально-политической трезвости, состояния «здесь и сейчас», к визионерскому трансу. «У меня есть манера бормотать во сне. Я спал», — невозмутимо комментирует Хлудов, отвечая на претензию Корзухиной, которую великодушно, на последние деньги вывел в цирк развлечься. Между тем ни о каком сне речи нет: белый генерал постоянно существует на границе двух миров, попеременно заглядывая то сюда, то «туда», к потусторонним духам, не обещающим ничего хорошего. Владислав Дворжецкий оказался идеально приспособлен к такой роли всем своим существом.

Вторая его особенность — вопиющая серьезность. В одном из первых интервью внезапно прославившийся актер рассказал об интересе к комедийному жанру, о желании когда-нибудь попробовать силы в смешном кино. Наверное, тут отразилось нечто компенсаторное: жить и чувствовать в режиме перманентной внутренней строгости чрезвычайно трудно. Но представить себе Дворжецкого смешащим публику — абсолютно невозможно. Его душевный строй подчинен борьбе за признание значительности всяких бытийственных проявлений. Персонажи Владислава Вацлавовича размышляли на тему «непреходящей загадки», «высшей тайны», а смех, карнавальность — это нечто совершенно противоположное: срывание покровов, сомнение в серьезности намерений Творца.

С кинорежиссером, старшим современником Андреем Тарковским у них было схожее мировоззрение. Поэтому их встреча на съемочной площадке являлась неизбежной. Андрей Арсеньевич, трепетно относившийся к подбору исполнителей, требовавший от них не столько техники игры, сколько творческого единомыслия, закономерно опознал в актере человека, близкого по духу, способного решать задачу по дешифровке неизъяснимого. В «Солярисе» Дворжецкий играет пилота Анри Бертона — тот как раз столкнулся с чем-то находящимся за пределами человеческого разумения.

Парадоксальный факт: первые три картины с его участием поистине легендарны, любимы многими поколениями и по сей день смотрятся на одном дыхании, но впоследствии — несмотря на занятость в фильмах таких мастеров, как Алексей Салтыков, Юрий Егоров, Владимир Фетин, — он больше не участвовал в подлинно выдающихся кинопроектах. «Земля Санникова» и «Капитан Немо» — своего рода визитные карточки Дворжецкого, однако в плане художественной цельности и поэтической мощи едва ли способны конкурировать с тремя шедеврами начала 1970-х.

В чем дело? Видимо, в том, что с наступлением новой, «материальной» эпохи прежняя лирика-поэтика стремительно размывалась, а порою даже высмеивалась. Бескомпромиссный идеализм находил теперь применение лишь в приключенческом, «детско-юношеском» жанре. Ссыльный российский ученый, страстно увлеченный поиском таинственной земли, героический советский летчик-испытатель («За облаками — небо», «Там, за горизонтом»), индийский принц, вступивший в борьбу с колонизаторами и построивший невиданный доселе подводный корабль, — такие образы идеально подходят артисту с исполненными магнетизма глазами, умением держать мистическую паузу. Уникальные свойства упрочивали популярность, но в то же время канонизировали его личные штампы, тормозя развитие в каком-либо ином направлении. В этом контексте несколько забавно звучит реплика Хлудова, который осадил заикнувшегося о его аресте главнокомандующего: «Произойдет большой скандал: я популярен».

Дворжецкий сыграл сравнительно немного ролей, но слава его велика. Сетевые ресурсы полнятся воспоминаниями бывших восторженных девушек и юношей: когда-то они покупали фотокарточки, вырезали и подшивали интервью, по крупицам собирали малейшие сведения об актере-человеке не от мира сего. До сих пор люди помнят давние впечатления и за этот трепет бесконечно благодарны — учитывая, что десятилетия, прошедшие после безвременной кончины Владислава Вацлавовича в 1978-м, не прибавили ни горячих фактов, ни сколько-нибудь интригующих деталей. Отсмотрев все фильмы о нем, перечитав доступные, связанные с его именем мемуары, пытаешься установить некие причинно-следственные нити судьбы и — все впустую: связи не очевидны, мотивы тех или иных решений не вполне понятны.

К примеру, выясняется, что на пике славы его, не вполне устроенного в быту, приглашали в театры на Малой Бронной и Моссовета Анатолий Эфрос и Юрий Завадский. Предлагали хорошие условия, включая жилплощадь, в которой он нуждался, интенсивный график работы. Дворжецкий в обоих случаях отказывался. Казалось бы, как же так — от предложений подобного рода не отмахиваются, далеко не всякого позовут режиссеры первой величины, труппы с гордыми именами и фанатично преданными зрителями... С ходу приходят на ум два объяснения. Во-первых, Дворжецкий не имел надежной театральной выучки и мало-мальски серьезного сценического опыта. Многие работавшие с ним люди отмечали и его неуверенность в себе, например — припомнивший съемочную площадку «Бега» Владимир Наумов: «Я ему еще ничего не сказал, а он уже затревожился, что сделал что-то не то».

Второе объяснение связано с фигурой отца, которая в нашем случае невероятно значима. Вацлав Янович был личностью на редкость мощной, да попросту несгибаемой. В 19 лет, отучившись в Киевской театральной студии и поступив в политехнический институт, был арестован за участие в нелегальном студенческом кружке, освободился в 1937-м, а в 1941-м попал за решетку повторно. В общей сложности провел в лагерях 13 лет. Впоследствии стал ключевым артистом провинциальных театров — Омского, Саратовского, Горьковского, — регулярно снимался на ведущих киностудиях страны, сыграв, начиная с 1968-го, 79 ролей. На подмостках же их было 122! И в Омске, и в Горьком ходила байка: «В театре столько-то народных, столько-то заслуженных и один — настоящий». Ни дать ни взять — патриарх сцены. При этом Дворжецкий-старший не имел обыкновения сколько-нибудь поддерживать старшего сына в его сравнительно поздно обнаружившемся влечении к актерству. В конце концов в Омскую студию при ТЮЗе Владислава определила преподававшая там мама — балерина, — когда он прошел уже немалую часть жизненного пути, которая включала в себя учебу в военном училище и службу в качестве фельдшера на Курилах и Сахалине.

Создавший новую семью отец, судя по всему, никогда, ни при каких обстоятельствах сына-актера не хвалил, не поощрял, искренне полагая, что подлинный артист — лишь тот, кто служит в театре, где за типажными достоинствами не спрячешься.

Сохранились воспоминания друзей и коллег, согласно которым Владислав Вацлавович часто повторял: так и не понял, дескать, актер я или нет. Миллионы зрителей рукоплескали ему, а он фиксировал в дневнике задним числом свои самые сильные впечатления от первых съемочных дней у Алова и Наумова и сравнивал с куда менее удачным опытом последующих картин: сначала, мол, дали в пользование целую Луну, а потом отобрали. Наверное, мы вправе трактовать независимую позицию не спешившего вписаться в московскую театральную жизнь артиста как некий жест во взаимоотношениях с властным, сильным, талантливым отцом.

Все мемуаристы отмечают потрясающее хобби Дворжецкого-младшего: в свободную минуту, на съемках или на досуге, он любил вязать — свитера и кардиганы, платья и модные кофточки для знакомых актрис. Делал это ловко, качественно, увлеченно, предварительно снимая мерки и профессионально конструируя в уме модель одежды. Если самому что-то не нравилось, то мог в одночасье сложное вязание распустить. Возможно, столь нетрадиционное увлечение безукоризненного мужика сигнализирует в первую очередь о глубинной полемике с отцом и одновременно о внутренней солидарности с матерью, у которой как раз и научился «второму ремеслу». Вести себя наперекор авторитетным, программирующим ожиданиям — не всегда признак сильной личности и зрелого ума, однако в случае Владислава Дворжецкого все, похоже, обстоит именно так.

Опыт независимого существования накапливался по мелочам. Со временем это впечаталось в жест и взгляд, после чего артист — мастер утонченной, но убедительной внешней формы, а вместе с тем медиум, наш проводник в зазеркалье — наделил ими всех своих экранных героев. Его отец был заядлым кинолюбителем, оставил после себя большой фонд 16-миллиметровых пленок, где во всех подробностях запечатлен семейный быт: он сам, жена Рива Левите, их сын, знаменитый в будущем артист Евгений Дворжецкий. Владислав там тоже есть — иногда подыгрывает родителю. Тезис последнего — «Кино — это вообще ерунда» — остроумно воплощен в узкопленочном междусобойчике. Владислав Вацлавович, однако, выиграл спор о природе творчества и возможностях разных видов искусства: ролей — немного, активной работы в большом кино — всего-то восемь-девять лет, но легенда жива, а образ человека глубокого и всеобъемлющего — в нашей коллективной памяти.