Державный книгочей

Тема противопоставления известнейших российских литераторов отечественным автократам всегда была одной из самых востребованных. Кого и кому у нас только не противопоставляли: Радищева — Екатерине Великой, Пушкина и Лермонтова — Николаю I, Толстого и Горького — Николаю II, Мандельштама — Сталину… Даже «талантливого писателя» Курбского не преминули на веки вечные соединить в соответствующую пару с Иваном Грозным. 

Удивляет то, что самому «реакционному» монарху наша «прогрессивная общественность» подходящего антипода не нашла. Как же так? Ведь годы государственной деятельности Александра III приходятся на эпоху, давшую России самое большое за всю ее историю число квалифицированных «инженеров человеческих душ». Природу этого парадокса на примере трех наиболее выдающихся писателей Отечества, а главное, на основании документальных свидетельств разбирает Юлия  КУДРИНА, крупнейший специалист по историографии правления Александра III.

«Государь признавал, что литераторы, содействуя просвещению и воспитанию русского народа, приносят пользу не менее лиц, находящихся на государственной службе»
Академик Н.Ф. Дубровин

Великий князь Александр Александрович с отечественной литературой был хорошо знаком с детства. Граф С.Д. Шереметев вспоминал: «Он очень любил вообще русскую литературу. Бывало, о чем ни заговоришь, он все читал. Пушкин, Лермонтов были, конечно, его любимыми поэтами. Очень любил Гоголя и все рассказывал, что не забыть ему мастерского чтения «Мертвых душ» графом Сологубом. Следил и за современными писателями, прочитывал Достоевского, Льва Толстого, Маркевича, Тургенева. И здесь суждения его были очень метки. Он охотно читал вслух и чуть ли не каждый день императрице Марии Федоровне».

При Александре III обрели новое, небывало громкое звучание идеи русской самобытности, прежде раскрытые Достоевским. Это неудивительно, ведь Александр Александрович во многом стремился следовать заветам великого писателя: «Общество основывается на началах нравственных... На мясе, на экономической идее, на претворении камней в хлебы — ничего не основывается, — полагал Федор Михайлович. — Нации живут не одной лишь заботой о цене рубля и биржевой спекуляцией, а великим чувством и великою единящею и всех освещающею мыслью, соединением с народом».

Высоко оценив работу Александра Александровича (тогда еще цесаревича) в качестве председателя комитета по сбору пожертвований в пользу голодающих Самарской губернии, Достоевский весной 1868-го признавался поэту А.Н. Майкову в письме из Женевы: «Как я рад, что наследник в таком добром и величественном виде появился перед Россией и что Россия так свидетельствует о своих надеждах на него и о своей любви к нему».

С творениями Достоевского цесаревич познакомился благодаря своему учителю К.П. Победоносцеву. И вступил с великим писателем в переписку. После выхода отдельным изданием «Бесов» (1873) автор предложил их вниманию Александра Александровича. В одном из посланий великому князю писатель утверждал: «Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности. Всего ужаснее то, что они совершенно правы; ибо раз с гордостью назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития. 

Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении никогда мы не сможем быть великой нацией и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества. Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так «высокомерны» в своем самомнении и тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесла в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными». 

Тогдашний наследник престола глубоко уважал Достоевского, «горячего проповедника основных начал веры, народности, любви к Отечеству» (характеристика Победоносцева). 

Почитательницей его таланта являлась и цесаревна Мария Федоровна, которой довелось встретиться с Достоевским трижды. Тот знал об отношении к нему будущих императора и императрицы. 

16 декабря 1880 года состоялась знаменательная встреча в Аничковом дворце. «Их высочества, — вспоминала дочь писателя Л.Ф. Достоевская, — приняли его вместе и были восхитительно любезны по отношению к моему отцу. Очень характерно, что Достоевский, пылкий монархист в тот период жизни, не хотел подчиняться этикету двора и вел себя во дворце, как привык вести себя в салонах своих друзей. Он говорил первым, вставал, когда находил, что разговор длился достаточно долго, и, простившись с цесаревной и ее супругом, покидал комнату так, как он это делал всегда, повернувшись спиной... Наверное, это был единственный раз в жизни Александра III, когда с ним обращались как с простым смертным. Он не обиделся на это и впоследствии говорил о моем отце с уважением и симпатией…» 

О том, что произведения Достоевского были очень хорошо знакомы Александру III, свидетельствовал, в частности, историк И.Е. Забелин. Этот факт подтверждает и письмо  Победоносцева, написанное им Александру Александровичу после похорон писателя: «Вы знали и ценили покойного Достоевского по его сочинениям, которые останутся навсегда памятником великого русского таланта. Смерть его — большая потеря и для России...»

«Очень и очень сожалею о смерти бедного Достоевского, — сетовал цесаревич. — Это большая потеря, и положительно никто его не заменит. Граф Лорис-Меликов уже докладывал сегодня государю об этом и просил разрешения материально помочь семейству Достоевского». 

На погребение была выделена большая сумма. Вдове и детям Достоевского назначили пенсию в две тысячи рублей, у церковных властей получили разрешение похоронить его в Александро-Невской лавре.

«Не делайте из Толстого мученика, а из меня — его палача»

Александр Александрович зачитывался произведениями Льва Толстого с юных лет. После приезда принцессы Дагмар в Россию молодые супруги коротали вечера за чтением его романов и повестей. Вернувшись в 1879-м с Русско-турецкой войны, цесаревич говорил: «Солдат... во всех произведениях Толстого поразительно хорош».

Читателями-почитателями Толстого были и родные братья Александра III —  Сергей и Павел Александровичи, а также двоюродный брат — Константин Константинович, поэт, президент Петербургской академии наук.

Граф С.Д. Шереметев вспоминал: «Конечно, восхищался он (Александр III. — «Свой») Л. Толстым до его поступления в философы. Он сильно сожалел о нем сначала, почитая его увлекающимся человеком, но всегда искренним и пламенным...»

Императору, однако, гораздо ближе был философ-писатель Достоевский, нежели писатель-философ Толстой. Это мнение определялось их отношением к Богу, религии, самодержавию, русскому народу. Тем не менее Александр III всегда подчеркивал редчайший талант Толстого как художника. Об этом в некоторой мере свидетельствует история с опубликованием пьесы «Власть тьмы», вызвавшей большой общественный резонанс. Откликнулись многие, в том числе Победоносцев, Е.М. Феоктистов и другие.

27 января 1887-го император познакомился с пьесой на чтениях у министра двора И.И. Воронцова-Дашкова. «После конца 5-го действия все долго молчали, пока не раздался голос Государя: «Чудная вещь», — вспоминал актер А.А. Стахович.

Государь оказался в затруднительном положении. «Его уверяли, — отмечал Феоктистов, — что народился новый Шекспир, что во всей европейской литературе нельзя найти такого перла, как «Власть тьмы», а потому он высказал свое согласие условно: пусть приступят к постановке, а он приедет на генеральную репетицию и, смотря по впечатлению, какое произведет она на него, решит судьбу драмы». Наконец, постановка была разрешена. Показывалась не только в России, но и за рубежом.

После выхода в свет «Крейцеровой сонаты» Синод и официальная цензура ее запретили. Весной 1891-го супруга Льва Николаевича приехала на аудиенцию к императору. «Я нисколько не намерен сделать из него мученика и обратить на себя всеобщее негодование. Если он виноват, тем хуже для него!» — сказал Софье Андреевне царь, а впоследствии разрешил включить «Крейцерову сонату» в 13-й том сочинений писателя.

Как только Александр III узнал о намерениях Синода отлучить знаменитого графа от церкви, на соответствующем докладе Победоносцева начертал: «Не делайте из Толстого мученика, а из меня — его палача». Император был активным противником политического преследования литератора. На докладах о его деятельности накладывал резолюцию: «Не трогать Толстого».

Известны 22 таких доклада, из них два — на имя императора Александра II, восемь — Александра III и 12 — Николая II. Министр внутренних дел И.Н. Дурново 30 января 1892 года в связи с опубликованием известной статьи «О голоде», воспринятой в российских правящих кругах как призыв к свержению законной власти, предлагал императору наложить запрет на публикацию Толстым в зарубежных газетах антиправительственных материалов и предупредить в случае отказа подчиниться этому требованию о принятии иных мер воздействия. Резолюция императора на этом документе гласила: «Оставить на этот раз без последствий».

«Я получала тогда разные вырезки из иностранных газет, в которых бранили Государя за высылку Толстого, — признавала жена писателя. — Но так как это была неправда и я знала, что Государь добр и всегда хорошо относился к Льву Николаевичу и ко мне, я и написала в Le Temps опровержение ложных слухов».

«Ум его глубок и просвещен»
(И.С. Тургенев)

В ноябре 1879 года И.С. Тургенев в письме Я.П. Полонскому сообщал: «Я действительно познакомился с цесаревичем у Орлова... и, к великой моей радости, нашел в нем человека открытого, честного и доброго. Цесаревна тоже очень мила... Я гораздо лучшего мнения о наших правителях и об их уме и чувстве справедливости».

После восшествия на престол Александра III в статье, опубликованной в парижской газете Revue politique et litteraire, Иван Сергеевич охарактеризовал его весьма подробно: новый российский монарх «обладает многими их тех существенных качеств, которые создают если не великих, то, по крайней мере, хороших и настоящих государей. Всякий человек родится с особыми способностями к той или другой профессии: этот государь кажется рожденным с несомненными способностями к власти... Он в расцвете сил. Здоров телом и духом, у него величественные манеры, царственный вид... Ум его глубок и просвещен... Казалось, он был связан сердечными узами с французскими республиканцами. Сюда входило, главным образом, нескрываемое отвращение к императору Наполеону, двойственность которого, привычка к хитростям и интригам, оскорбляла все его честные инстинкты. Но когда наступила Коммуна, на него нашел яростный гнев против всех делателей кровавых революций, и он не раз повторял с некоторой досадой по поводу своих минувших убеждений: «Так вот до чего все это доводит»... Все, что о нем можно сказать, это то, что он русский и только русский. Он представляет даже замечательный пример влияния среды согласно теории Дарвина: в его жилах течет едва несколько капель русской крови, и, однако, он до того слился с этим народом, что все в нем — язык, привычки, манеры, даже самая физиономия отмечены отличительными чертами расы, где б его ни увидели, везде бы назвали его родину... Что касается нигилистов, которые предполагают, что император из страха может пойти на весьма большие уступки, даже на конституцию, то они жестоко ошибаются, совершенно не учитывая его характер и энергию. Их попытки запугать могут только остановить его на том пути к либерализму, куда ведет его природная склонность; если он сделает несколько шагов в этом направлении, это будет вовсе не потому, что они его запугивают, а несмотря на то, что они угрожают ему...»

На протяжении многих десятилетий наша официальная историография пыталась представить Александра III как махрового реакционера, контрреформатора, противника либеральных свобод и прогресса и вообще — серого, недалекого человека. Насколько справедливы были все эти определения? На сей вопрос, как видим, дали исчерпывающий ответ великие русские писатели, ныне признанные классиками. А их солидарное мнение против мнения конъюнктурщиков-пропагандистов выглядит куда более весомым.