Свободный каторжник

23 января 1850-го (ст. ст.) в степной военный Омск въехала через Тарские ворота и почти сразу же остановилась у острожного частокола тюремная карета, в которой до места каторги добирался осужденный по делу петрашевцев «петербургский мечтатель» Федор Достоевский. Спустя четыре года из острога вышел совершенно иной человек — закаленный в горниле испытаний, многое переосмысливший и укрепившийся в вере. 

Сибирский город сыграл в судьбе великого русского писателя ключевую роль. Все его знаменитое «пятикнижие» пронизано омскими воспоминаниями. В своих творениях Федор Михайлович увековечил многое из увиденного и услышанного именно здесь. К примеру, эпилог «Преступления и наказания» написан на омском материале. «Сибирь. На берегу широкой пустынной реки стоит город, один из административных центров России; в городе крепость, в крепости острог. В остроге уже девять месяцев заключен ссыльно-каторжный второго разряда Родион Раскольников». 

Писатель прежде сам был «ссыльно-каторжным второго разряда». Вместе с прочими заключенными в летние месяцы работая на правом берегу Иртыша, размышлял он, глядя через реку: «Смотришь, бывало, в этот необъятный, пустынный простор, точно заключенный из окна своей тюрьмы на свободу. Все для меня было тут дорого и мило: и яркое горячее солнце на бездонном синем небе, и далекая песня киргиза, приносившаяся с киргизского берега. Всматриваешься долго и разглядишь наконец какую-нибудь бедную, обкуренную юрту какого-нибудь байгуша; разглядишь дымок у юрты, киргизку, которая о чем-то там хлопочет с своими двумя баранами. Все это бедно и дико, но свободно».

Благодаря пережитому в этих суровых местах он стал тем Достоевским, которого мы знаем, великим гением национальной литературы. Не случайно через неделю после выхода на волю напишет брату: «Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как может быть не многие знают его». 

Об Омске классик порой высказывал диаметрально противоположное. Чаще приводится фраза, в которой тот назван «гадким городишком». Но сохранились, как видим, и другие бесценные свидетельства. В начале «Записок из Мертвого дома» после краткого рассказа о благословенной сибирской земле упоминается один из «веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в... сердце». Да, говорится тут именно об Омске — в других сибирских городах Достоевский не жил.

Острожная доля для дворянина, привыкшего к совершенно иным нормам существования, оказалась очень тяжелой. В письме брату он оставил яркое описание бытовых условий казармы: «Вообрази себе старое, ветхое, деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить. Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать».

Каждый день арестанты ходили на работы. Зимой на Иртыше ломали старые барки, трудились в мастерских, разгребали снег, нанесенный буранами. Летняя работа была «впятеро тяжелейшей»: каторжан выводили на разгрузку барж, они обжигали и дробили алебастр, месили глину. Кстати, Тобольские, через которые арестанты выходили на берег Иртыша, — единственные крепостные ворота, сохранившиеся до наших времен. 

Неволя дала писателю редкие в обычной жизни возможности для изучения людских характеров и судеб. Здесь у Достоевского появилось стремление разгадать тайну, что воплощает любой человек: разглядеть лик Бога в каждом. 

Но записывать удивительные наблюдения в остроге не было ни малейших шансов, иметь перо и чернила арестантам не разрешалось. Данное обстоятельство угнетало Достоевского хуже непривычного физического напряжения. Писать он мог только в госпитале, куда, страдая эпилепсией, попадал весьма часто. Это здание, некогда стоявшее «особняком в полуверсте от крепости», тоже сохранилось до наших дней. 

Главный лекарь Иван Троицкий позволял Достоевскому приходить «полежать» при любой возможности. Кто-то из фельдшеров приносил писчие принадлежности. В арестантской палате на маленьких листочках Федор Михайлович записывал пословицы, поговорки, обрывки разных диалогов. Или — одну из «острожных легенд»: «Вышел на дорогу, зарезал мужика проезжего, а у него-то и всего одна луковица. «Что ж, батька, ты меня посылал на добычу; вон я мужика зарезал и всего-то луковицу нашел». — «Дурак! Луковица — ан копейка. Сто душ, сто луковиц — вот те рубль».

Хранились записи также в госпитале. После каторги Достоевский сшил эти листки, собрал воедино, дав им наименование «Моя тетрадка каторжная». Исследователи же назвали ее «Сибирской тетрадью».

Последнюю писатель использовал во время работы над «Записками из Мертвого дома», ставшими совершенно новым литературным явлением, и обращался к ней на протяжении всей дальнейшей жизни. Известно, что супруга Достоевского Анна Григорьевна даже сняла впоследствии с тетради копию.

В занесенном пылью Омске, изначально произведшем на Федора Михайловича самое гнетущее впечатление, оказалось на редкость много благородных соотечественников, которые помогали ему переносить тяготы несвободы. Позже он признавался: «Если б не нашел здесь людей, я бы погиб совершенно». В литературном салоне Екатерины Капустиной (в доме начальника отделения Главного управления Западной Сибири Якова Капустина), где собирался цвет омской интеллигенции, не только беседовали о литературных новинках, но и занимались передачей в острог писем и денег. Не оставались безразличными к судьбе каторжан и простые горожане — Достоевский навсегда запомнил маленькую девочку, дочь вдовы-солдатки, встретившуюся ему по дороге на работы и подавшую копеечку. 

Комендант омской крепости Алексей де Граве, человек умный и великодушный, оказывал петрашевцам негласную помощь. Он даже обратился в военное министерство с просьбой освободить Федора Достоевского и Сергея Дурова от ножных кандалов, но разрешения на это не получил. А почти полтора века спустя именно в его доме открылся Омский литературный музей имени великого писателя. Первая в России улица Достоевского, на которой это здание находится, была названа так еще в начале прошлого столетия. 

Немало сделали для будущего классика адъютант начальника корпусных инженеров Константин Иванов и его супруга, дочь декабриста Ивана Анненкова Ольга. Иванов, имевший непосредственное отношение к проводимым в крепости работам, по словам Достоевского, был ему «как брат родной».

А общение с настоятелем Воскресенского собора протоиереем Стефаном Знаменским во многом определило мировоззрение писателя, помогло «перерождению убеждений». В этом году исполнилось 210 лет со дня рождения удивительного человека, причисленного в 1984-м к лику местночтимых святых. Его отличали энциклопедические знания, еще учась в Тобольской семинарии, в совершенстве выучил древнееврейский язык и мог читать на нем Библию. При Воскресенском соборе его стараниями собрали одну из лучших в Сибири духовных библиотек. Будучи лично знаком с некоторыми известными людьми своего времени, отец Стефан вел с ними переписку. В служении был необыкновенно благоговеен. За приходские требы с людей бедных чаще всего не брал никакой платы. Немало прихожан с благодарностью вспоминали его как своего благодетеля. А сам добрый пастырь в Омске не имел даже собственного дома, жил в казенном.

Протоиерей Михаил Путинцев писал о нем так: «От природы он был слабого сложения и в жизни своей не раз подвергался тяжким болезням, почему и был всегда слабый, бледный, тощий и тщедушный, и в преклонных летах так утомлялся при совершении богослужения, особенно литургии, что по возвращении из церкви падал в изнеможении на постель. Но, отдохнув час или полчаса, бывал готов на какую угодно службу, на всякое дело. С требою он был готов идти или ехать во всякое время дня и ночи, во всякую погоду и никогда никто не слыхал от него ропота или негодования даже тогда, когда его призывали на требу не в очередь, не в его седмицу…»

Литературоведы предполагают, что прототипом старца Тихона в романе «Бесы» стал именно Стефан Знаменский. А сын отца Стефана Михаил, окончивший духовную семинарию по классу живописи, первым проиллюстрировал бессмертные «Записки...».

Самые светлые воспоминания Достоевского об омском периоде связаны с церковными праздниками. В эти дни заключенные посещали Воскресенский военный собор: «Арестанты молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. «Тоже ведь и я человек, — может быть, думал он или чувствовал, подавая, — перед Богом-то все равны…» Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: «…но яко разбойника мя прийми», — почти все повалились в землю, звуча кандалами, кажется, приняв эти слова буквально на свой счет».

Омская каторга стала для Федора Михайловича своеобразной школой. Он воспринимал жизнь в неволе как очистительное страдание, сопричастное в какой-то мере, пусть даже очень отдаленно, к известным мукам на Голгофе. Позже напишет: «Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедаю, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла». 

Четыре года пребывая в уединении с Евангелием, подаренным ему в тобольской пересыльной тюрьме женами декабристов, Достоевский обрел свой символ веры. «Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть».

И это, пожалуй, главное событие в биографии Достоевского, связанное с Омском.