«Один удался — Крашенинников»

Два великих русских ученых Михаил Ломоносов и Степан Крашенинников родились 305 лет назад, с разницей в неделю с хвостиком — 19 (8) ноября и 11 ноября (31 октября), и это знаковое сверстничество побуждает вспомнить об удивительной близости ярких звезд отечественной науки. При жизни они были единомышленниками и друзьями: первый — могучий вождь «русской партии» в Академии наук, второй — ближайший его сподвижник. 

Однако если о Ломоносове худо-бедно знают и нынешние школьники, то о Крашенинникове — далеко не каждый из взрослых, причем даже вроде бы вполне образованных людей. Исключение составят разве только жители Камчатки, где имя Степана Петровича носит один из вулканов. Более того — этому человеку полуостров обязан первым полноценным научным описанием. 

«Вышли мы все из народа» — по отношению к двум выдающимся ровесникам эта песенная фраза вовсе не фигура речи. Один — сын холмогорского рыбака-помора, другой — солдата Преображенского полка. Оба пробились к известности вопреки обстоятельствам рождения, благодаря собственным способностям и горению души, оба столкнулись с жесткими препонами и рогатинами со стороны противников укрепления русской национальной науки. 

Ломоносов и Крашенинников учились в Славяно-греко-латинской академии на Никольской улице в Москве. Будущий исследователь Камчатки тринадцати лет от роду был записан чьим-то радением сразу в класс философии. Михаила, в 19-летнем возрасте пришедшего в Первопрестольную с рыбным обозом, зачислили сперва в класс пиитики, затем — риторики и только после — в философский. Ломоносову пришлось утаить сословную принадлежность, ибо крестьян по указу Синода (в отличие от солдатских детей) в Академию не принимали, и первый свой вуз он окончил позже соратника.

Дан приказ: ему на Запад...

Маршруты их судеб пролегали поначалу вдали друг от друга. Крашенинникова в конце 1732 года направили в Академию наук для овладения физикой, географией и естественной историей. После испытания его с двенадцатью другими студентами включили в состав Великой Северной экспедиции под руководством немецких профессоров Иоганна Гмелина и Герхарда Миллера, а также француза-астронома Людовика Делиля де ла Кроера. Почти десять лет тяжелейших трудов на дальних окраинах империи, в полной научной безвестности — вот что ждало солдатского сына Степана.

Путь холмогорского гения равным образом не был устлан цветами, но вился иначе. Поучившись несколько месяцев в Киево-Могилянской академии, Михаил вернулся в Москву на Никольскую и был — тоже с 12 сокурсниками — отобран в 1735-м в университет при Академии на брегах Невы. А спустя год отправился для обучения горному делу и металлургии в Марбург, где увлеченно постигал науки, не менее вдохновенно кутил и дрался — по обычаю германских студиозусов. Вконец поиздержавшись, неукротимый Михайло Васильевич женился на дочке квартирной хозяйки, насмерть рассорился с научным куратором и ушел из города. Шагая в направлении Родины, в каком-то трактире был завербован спьяну в прусскую армию рекрутом, с риском для жизни оттуда бежал, исходил пешком пол-Германии, завернул «по дороге» в Амстердам и, наконец, получил из Петербурга деньги на возвращение в российскую столицу. 

Столь бурное начало жизни в науке не помешало Ломоносову доказать господам академикам, что он не токмо буян, но и тот самый «быстрый разумом Невтон», о рождении коих на русской земле напишет позже в известной оде императрице Елизавете. 

Несколько забегая вперед, скажем: на одном из заседаний Академии летом 1745-го Крашенинников удостоился, наконец, звания адъюнкта, Ломоносов же стал в тот же день профессором.

За столь медленным восхождением Степана Петровича к степеням известным стояла специфика чрезвычайно долгой, кропотливой, тяжкой — порой сродни подвигу — работы на благо Отечества, которую он осилил в постуниверситетские годы. Некогда сам Ломоносов с сугубой досадой на академических кураторов отмечал: 

«Взяты были из Московских Заиконоспасских школ двенадцать человек... в Академию Наук... оных половина взяты с профессорами в Камчатскую экспедицию, из коих один удался Крашенинников, а прочие от худова присмотру все испортились».

Сибирь — Камчатка

Прежде чем попасть на огнедышащий полуостров, Степан провел три года в полевых исследованиях Сибири, что дало ему вдоволь практического опыта. Теории доучивался на ходу. Формальный руководитель экспедиции, «добрый Гмелин», «таясь от Миллера, который в том ему запрещал», читал студентам лекции по географии и естественной истории.

...Через годы Крашенинников, Ломоносов, поэт Тредиаковский и другие резко выступят против миллеровской диссертации «Происхождение имени и народа российского», где автор сформулировал пресловутую «норманскую теорию» образования нашего государства. Взбешенный критикой от своего бывшего подневольного студиозуса немецкий историограф сварливо укажет президенту Академии наук графу Кириллу Разумовскому: дескать, в Сибири Степан «был у него под батожьем», а ныне, вишь, перечить смеет...

Сибирские дороги Крашенинникова отразились в его «Дорожном журнале»: Кузнецк, Томск, Енисейск, Красноярск, Канск, Удинск, Иркутск, Селенгинск, Нерчинск, Аргунск, Чита, Баргузин, Верхоленск... В то время как Ломоносов шагал налегке по «Тюрингии сосновой», его одногодок покрывал тысячи миль на лошадках и лодках в суровых, малообжитых краях, тщательно описывал не только флору и фауну, но и нравы, обычаи встреченных народов — бурят, тунгусов, монголов, а также русских сибиряков. Тогда же окрепла в нем великая любовь и наблюдательность по отношению к родной земле во всем многообразии ее явлений.

Ключевой точкой стал Якутск, где он нашел теплый губернаторский дом, богатый архив и команду погибшего Витуса Беринга. Миллер и Гмелин почли за лучшее не пускаться в опасный путь на малоизведанную землю, а отправить туда... одного Крашенинникова. Благо, как отписали они в Петербург, сей молодой человек «во всех отношениях отличался от своих собратьев своим трудолюбием и желанием все порученное ему точно выполнить». Снабдили подробнейшей инструкцией для ежедневного «чинения там всяких обсерваций и изследований», наказав вести «приуготовления, что в тех краях к прибытию нашему потребно».

Край земли

Камчатка встретила Крашенинникова неласково. На подходе к полуострову судно «Фортуна» дало течь, за борт пришлось сбросить почти весь груз, в том числе провиант и личные вещи. Так что в Большерецк посреди промозглой осени исследователь прибыл без еды и в одной рубашке.

Два года он не получал денежного жалованья: указ об этом не был прислан из Охотска. «А чего ради, о том неизвестно», — философски заметил Крашенинников. Будучи скромен и неприхотлив, он долго не докучал «коммандирам» (Миллеру и Гмелину) жалобами на свои бедствия. При этом, кое-как устроившись с помощью местного начальства, быстро наладил научную работу и стал регулярно отсылать отчеты о ней в Якутск.

Данные «камчатского Ермака», казака Владимира Атласова, наблюдения Второй экспедиции Беринга, в составе которой числился и член Петербургской академии Георг Стеллер, — все предыдущие сведения о Камчатке оказались слишком краткими и разрозненными. Огромный полуостров, раскинувшийся перед молодым ученым, был, по сути, terra incognita. Степан Петрович начал вести систематические наблюдения географа, метеоролога, ботаника, зоолога, ихтиолога, лингвиста. Лично изъездив на лошадях, исходив собственными ногами тысячи камчатских верст — среди плотных туманов, гигантских снежных заносов и огромных, далеко не всегда сытых и благодушных медведей, — сплавляясь на утлых долбленках по рекам, ученый всей душой полюбил этот сказочный край, где «горы дышат горячо», дымятся теплые озера, землю периодически трясет, как в лихорадке, а из глубин ее бьют мощные гейзеры. Открыл залежи железа и охры, указал на стратегическое значение морского промысла. Говоря о перспективах освоения Камчатки, постулировал: она «во всем, что принадлежит к довольному человеческому содержанию, не будет иметь оскудения».

Подробно рассказывал о занятиях, быте и верованиях ительменов, коряков и курилов; составлял «вокабуляриумы» их языков; излагал, тщательно проверяя, услышанные от старожилов истории о завоевании края, восстаниях казаков и местного населения. Все это отсылал своему начальству вместе с чучелами местных рыб и зверей, гербариями, этническими и историческими артефактами для Кунсткамеры. 

Фактически Крашенинников стал первым отечественным этнографом и историком полуострова, что дало основание крупнейшему русскому-советскому ученому в этой области Льву Штернбергу назвать его «Нестором русской этнографии».

Проявил себя и как отменный научный организатор, обучив нескольких помощников из местных казаков, которые успешно собирали по его заданиям богатые сведения в самостоятельных маршрутах.

Из дальних странствий возвратясь...

В конце 1740-го в Большерецк прибывает адъюнкт Академии наук Георг Стеллер со строгим рескриптом от «коммандиров», предписывающим сдать ему все собранные материалы. Позднее этот маститый ученый выпустит в Лейпциге посвященную Камчатке книгу, в которой широко использованы результаты трудов Крашенинникова, и почти нигде нет ссылок на их авторство (подумаешь, худородный студент!). Эта публикация даст повод зарубежным недоброжелателям попытаться ославить блестящую фундаментальную монографию русского ученого «Описание земли Камчатки» (первым изданием она выйдет в 1755-м, вторым — в 1786-м) как якобы компиляцию книги Стеллера. Такой поклеп, впрочем, было легко опровергнуть всем, кто неплохо знал обоих авторов и хронологию событий. Тем более что Крашенинников в отличие от своего немецкого коллеги скрупулезно указывал на происхождение самых незначительных сведений.

А перед этим было долгое возвращение Степана Петровича в град Петров — через Охотск, Якутск (где он женился на дочери майора Дмитрия Павлуцкого, знакомого еще по Камчатке) и Иркутск. Затем, все еще студентом, после блестяще выдержанного экзамена, он был оставлен в Академии на жалованье и только через два года избран адъюнктом, получив при этом назначение в Ботанический сад. 

В 1750 году Крашенинникова утверждают профессором натуральной истории и ботаники. В том же году он становится ректором Академического университета и инспектором Академической гимназии. За короткое время он умудряется создать научную школу, подготовив превосходных учеников-натуралистов, в частности Константина Щепина и Ивана Лепехина. 

Вместе с Ломоносовым активно выступает против немецкого засилья в Академии наук, принижения русской национальной истории и культуры иноземными русофобами, ратует за распространение знаний среди простого народа. Тем самым, как и его сверстник-учитель-защитник Михаил Васильевич,  наживает множество недругов. «Я сквозь многие нападения прошед, и Попова за собой вывел и Крашенинникова», — вот чем гордился Ломоносов в конце жизни.

Тяжко страдая от легочной болезни, нажитой на окраине империи, Степан Петрович тем не менее пришел на историческое заседание Академии наук 7 марта (24 февраля) 1755 года, дабы поддержать своего друга, представившего новый регламент с элементами существенной демократизации и «национализации» петербургского «синклита мудрецов». 

На следующий день Крашенинников умер — по некоторым свидетельствам, как раз тогда, когда в типографии набирали последний лист его научной поэмы о Камчатке.

Несмотря на громкую славу монографии, названной «камчатской энциклопедией» и немедленно переизданной на многих языках, заслуги ее автора перед Россией власти оценили далеко не сразу. Достаточно сказать, что семье ученого даже не на что было его похоронить. Александр Сумароков с горечью отразил этот факт в комедии «Опекун»: «А честного-то человека детки пришли милостины просить, которых отец ездил до Китайчетова царства и был во Камчатном государстве, и об этом государстве написал повесть. Однако, сказку-то его читают, а детки-то его ходят по миру...»

Ради могущества Отечества

Собственное идейное кредо Крашенинников выразил в немногочисленных публицистических произведениях — в частности, в «Речи о пользе наук и художеств в государстве» и незаконченном предисловии к «Описанию земли Камчатки».

«О силе и величии России свидетельствует слава российского народа, наполняющая вселенную, ужасная неприятелям и полезная союзникам морская и сухопутная сила, военные и гражданские права, хранящие целость государства», — писал он.

Страну свою, по его глубокому убеждению, надлежит хорошо знать: «Какая от того прибыль, когда кто знает, что делается в Индии и Америке, а о своем отечестве столько имеет понятия, что едва известно ему то место, где он живет?» Надо по примеру Петра Великого «об одном приращении наук стараться, от которых исправности зависят» и без коих «не может никакое государство быть славно, довольно и безопасно». 

Наука, по Крашенинникову, не может оставаться личной космополитической игрушкой, не приносящей реальной пользы Отечеству. «Сколько ж бы времена наши заслужили пороку, если бы мы, наслаждаясь трудами предков наших, ничего вновь потомству не оставили?»