Маршак Советского Союза

В СССР Маршака знали все от мала до велика. Прежде всего как создателя стихов, песен, сказок и пьес для детей: «Усатый-полосатый», «Детки в клетке», «Кошкин дом», «Дом, который построил Джек», «Робин-Бобин» звучали в советскую эпоху, пожалуй, в каждой семье. К тому же он был тонким лириком, автором критических статей, знатоком британской литературы, блестящим переводчиком Уильяма Шекспира, Джона Китса, Роберта Бёрнса и других англоязычных поэтов. 3 ноября со дня рождения классика исполняется 130 лет.

Старик Толстой его заметил

Литературному дарованию требуется не только подходящая почва для расцвета, но и благоволение судьбы, которая бы защищала от ошибок, берегла от напастей, вела в нужном направлении. Маршаку определенно повезло. Кем мог стать худощавый еврейский юноша из провинциального Острогожска — мыловаром, как отец, зубным врачом, как дядя?

Самуил с малолетства пристрастился к литературе, начал сочинять стихи — под влиянием классного руководителя Владимира Теплых, высокого, стройного господина в накрахмаленной рубашке и фраке. В автобиографической повести «В начале жизни» Маршак вспоминал, что именно наставнику он и его однокашники были обязаны «тем, что по-настоящему почувствовали и полюбили живую, некнижную русскую речь».

Позже ему посчастливилось познакомиться с известным на всю Россию критиком и искусствоведом Владимиром Стасовым. Тот позвал юного поэта в гости, в свою петербургскую квартиру. Самуил, робея, читал собственные рифмованные сочинения, а седобородый, благообразный старик с упоением слушал, распознав в малорослом гимназисте незаурядный талант.

Однажды Владимир Васильевич повел его в петербургское ателье Карла Буллы, и известный фотограф запечатлел молодого человека в белой гимназической блузе.

Через несколько дней они зашли за снимками. Одно фото Самуил взял себе, другое критик положил в бумажник и спрятал во внутренний карман сюртука.

По возвращении в Острогожск Маршак получил важное письмо от маститого знакомца: в давешней беседе с Львом Толстым Стасов упомянул о том, что «встретил какого-то нового человечка, светящегося червячка, который... кажется как будто бы обещающим что-то хорошее, чистое, светлое и творческое впереди. Он слушал — но с великим недоверием, как я вперед ожидал и как оно и должно быть. Он мне сказал потом, с чудесным выражением своих глубоких глаз и своею мощною, но доброю улыбкою: «Ах, эти мне Wunderkinder»! Сколько я их встречал и сколько раз обманывался! Так они часто летают праздными и ненужными ракетами!.. Пускай наперед вырастут и окрепнут, и докажут, что они не пустой фейерверк!..»

Владимир Васильевич показал Льву Николаевичу фото, чтобы классик мысленно благословил литератора. «И он сделал, как я просил, и долго-долго смотрел на молодое, начинающее жить лицо ребенка-юноши», — сообщалось в письме.

Благодаря Стасову, Маршак смог переехать в столицу, познакомился со знаменитостями — Репиным, Римским-Корсаковым, Мусоргским, Шаляпиным, Горьким. «Буревестник», узнав о слабом здоровье начинающего коллеги, позвал в Ялту. Там на даче писателя Самуил занимался творчеством. Отныне вдохновение его не покидало.

В 1922 году свел знакомство с Корнеем Чуковским. Их некоторая схожесть уже тогда представлялась очевидной. Оба — детские писатели (впрочем, один уже популярный, другой только приобретавший известность), переводчики. И тот, и другой побывали в Англии, чему-то там учились, восхищались литературой этой страны.

«После первых же встреч всей душой прилепился к Маршаку, — вспоминал Чуковский, — и в ленинградские белые ночи — это было в самом начале двадцатых годов — мы стали часто бродить по пустынному городу, не замечая пути, и зачитывали друг друга стихами Шевченко, Некрасова, Роберта Браунинга, Киплинга, Китса, и жалели остальное человечество, что оно спит и не знает, какая в мире существует красота».

А входил в обойму кто?

До войны Самуил Яковлевич трудился в ленинградском отделении «Детгиза». Собирал вокруг себя таланты. В издательстве выходили книги Бориса Житкова, Виталия Бианки, Евгения Шварца, Даниила Хармса, Александра Введенского, Леонида Пантелеева, ставшие впоследствии детской классикой.

В 30-х среди литераторов начались репрессии. Арестовали Николая Олейникова, его тезку Заболоцкого, Тамару Габбе... Тень зловещей угрозы пала и на Маршака, во всяком случае, так говорили. В подобной ситуации внешне рыхлый, близорукий интеллигент, казалось бы, должен был демонстрировать робость, покорность судьбе. Ничуть! Писатель Валентин Берестов свидетельствовал: поэт осмелился повысить голос на самого генерального прокурора Вышинского, защищая коллег. А тот отбивался: «Не кричите на меня, товарищ Маршак! Да вы понимаете, где и на кого кричите?!»

В конце сороковых, когда началась борьба с «космополитами», на него, похоже, готовили компромат. Даже недобрая эпиграмма в прессе появилась:

А входил в обойму кто?
Лев Кассиль, Маршак, Барто.

Шел в издательстве косяк:
А. Барто, Кассиль, Маршак.

Создавали этот стиль —
С. Маршак, Барто, Кассиль.

Вроде бы собирались арестовать. Но потом...

По одной из легенд, Сталину дали на подпись расстрельный список, в котором значилась фамилия Маршака. Вождь удивился: «Зачем стрелять? Хороший детский писатель». И из одного списка перенес имя фигуранта в другой — лауреатов Сталинских премий.

Он, кстати, четыре раза получал эту награду. Воспевал ли в стихах «отца народов»?

Не без того:

— И вдруг опять в огромном светлом зале,
Порывом окрыленные одним,
Все поднялись. Вошел товарищ Сталин,
И Молотов и Ворошилов с ним.

А еще Маршак перевел с украинского стихотворение Павло Тычины:

Ты расти ленок повыше
Подымайся с каждым днем
На холсте портрет мы вышьем,
Вышьем — Сталину пошлем!

Звонили из Кремля, наркомата, «Правды» и просили вежливо, но настойчиво: «Товарищ Маршак, надо...» А то, что не был трусом, подтверждает еще один факт. В 60-е, когда на Иосифа Бродского ополчилась власть и его собирались судить за тунеядство, Самуил Яковлевич выступил в защиту: «Бродский — талантливый поэт, умелый и трудолюбивый переводчик. Мы просим суд учесть наше мнение об одаренности и работе этого молодого человека». Кроме подписи Маршака, на ходатайстве стоял автограф его приятеля Чуковского. Однако к мнению заслуженных ветеранов отечественной литературы не прислушались.

Талант и поклонники

Маршака можно назвать и «неожиданным поэтом». Например, он переводил с китайского на русский Мао Цзэдуна. Если судить по книжке, выпущенной в «Библиотеке «Огонька» в 1957 году, то сочинял великий кормчий недурно. Хотя наверняка ему здорово «помог» Самуил Яковлевич, один из переводчиков сборника «18 стихотворений». Вот образец его труда:

В день осенний, холодный
Я стою над рекой многоводной,

Над текущим на север Сянцзяном.
Вижу горы и рощи в наряде багряном,

Изумрудные воды прозрачной реки,
По которой рыбачьи снуют челноки...

Всем знаком плакат художницы Нины Ватолиной «Не болтай!», на котором изображена женщина в красной косынке, приложившая палец к губам. Текст же написал Маршак: «Будь начеку! В такие дни подслушивают стены. Недалеко от болтовни и сплетни до измены».

...В кабинете поэта — в доме на улице Чкалова (ныне Земляной Вал) он жил еще с довоенной поры — перманентно висела сизая дымка: хозяин почти не выпускал изо рта папиросы, хотя хворал часто и тяжело. Стол был завален рукописями, черновиками, корректурами; и книгами, своими и чужими, прочитанными и теми, с которыми еще не ознакомился.

Беспрестанно кто-то приходил — просто в гости или с нижайшей просьбой что-то посмотреть, оценить. То и дело трещал телефон. Маршак, с вскинутыми на лоб очками, хватал трубку: «Алло! Да, дорогой (или «голубчик»), я слушаю!..» Звонившие тоже о чем-то просили, куда-то звали.

Многие недоумевали: когда же он успевает работать? В ответ отшучивался: «Бессонница выручает!» И показывал свои новые сочинения. Их могло быть значительно больше, если бы не каждодневная суета, бесконечные окололитературные дела.

Маршак чем-то напоминал героя стихотворения Саши Черного, чей персонаж стенает от безысходной тоски: «Какие-то люди звонили. / Какие-то люди входили. / Боясь, что кого-нибудь плюхну, / Я бегал тихонько на кухню / И плакал за вьюшкою грязной / Над жизнью своей безобразной».

Кстати, с Черным они были когда-то знакомы — заглядывали в трактиры, стучали стаканами, читали друг другу стихи.

Наверное, Самуил Яковлевич хотел бы запереть двери, отключить телефон и предаться творчеству, снова ловить музыку рифм, «говорить» со своими друзьями — Шекспиром, Киплингом, Бёрнсом, Блейком. Однако изменить ситуацию было невозможно, он не принадлежал себе, оказался запряжен в огромную телегу советской литературы, где был то ли пристяжным, то ли коренным.

Порой (а возможно, часто) писал не то, чего требовала душа, а то, на что ориентировало литературное начальство. Ибо таковое было даже у него, Маршака Советского Союза, как называли его Сергей Михалков и Михаил Светлов. Последний даже сочинил на сей счет эпиграмму: «Труднейших множество дорог, / Где заблудиться может муза, / Но все распутья превозмог Маршак Советского Союза».

К нему часто приводили детей. Те читали собственные стихотворения, а старик определял, выйдет ли из начинающего сочинителя толк. У Маршака недоставало времени, он нервничал, сердился, но не отказывался, видимо, помня, как ласков и обходителен был с ним, мальчишкой, великий Стасов.

Самуил Яковлевич, как правило, хвалил дебютантов, в чьих строках обнаруживал лишь искорки способностей. И давал понять, что ждет большего. Однажды произнес: «Человек должен быть суверенным, как держава. Никто не назначит вам цены. Только вы сами. Все зависит от вас».

Но даже если кто-то не становился поэтом, он помнил завет Маршака:

Пусть каждый день и каждый час
Вам новое добудет.
Пусть добрым будет ум у вас,
А сердце умным будет.

Случалось, все же находил таланты. К примеру, однажды возникли неполадки с телефоном и пришлось вызвать мастера. Тот оказался веселым, общительным, ремонтируя аппарат, беседовал с хозяином. Разговор зашел о поэзии, и тут выяснилось, что рабочий хорошо знает творчество уважаемого визави. Да и сам сочиняет. «Прочитайте!» — потребовал Маршак голосом старателя, напавшего на золотую жилу.

Стихи ему очень понравились. Так, случайно, он открыл Георгия Ладонщикова, который через несколько лет стал известным детским поэтом.

Александр Твардовский говорил, что Маршак был живым хранителем эталонной русской речи, мог написать простенькое стихотворение:

Любит летчик самолет,
Пулеметчик — пулемет,
Как стекло, светло и чисто
Блещет мастера станок.

А мог — и нечто посложнее:
Сколько раз пытался я ускорить
Время, что несло меня вперед,
Подхлестнуть, вспугнуть его, пришпорить,
Чтобы слышать, как оно идет.

Пригодные слова

Как-то раз критик Зиновий Паперный, придя к Самуилу Яковлевичу, увидел, что тот занимается правкой своих, уже опубликованных стихов. На удивленный вопрос: «Зачем? Ведь газета уже вышла», автор ответил: «Все равно. Не нравится мне. Хочу переделать. Не могу видеть, как это написано».

Он не просто переживал, обнаружив в своих стихах ошибку или опечатку, — страдал от искаженной рифмы, как от физической боли. Созданное им было его сутью, частью его самого.

Будучи безмерно требовательным к себе, работал неистово, невзирая на настроение, усталость, возраст, обступившие болезни. В редкие минуты, нет, не отдыха — передышки, о многом сожалел. Например, о том, что не удалось сделать совместно с Уолтом Диснеем экранизацию пьесы «Двенадцать месяцев». Знаменитый мультипликатор предложил сотрудничество, но письмо из Америки то ли затерялось, то ли оказалось кем-то на время припрятанным. Маршак узнал о нем слишком поздно.

Он часто смотрел на себя в некое творческое зеркало — так ли написал, то ли? Делился с читателями таинством стихосложения, иногда — иронично, глядя на мир проницательным взором:

Свои стихи, как зелье,
В котле я не варил
И не впадал в похмелье
От собственных чернил.

Но четко и толково
Раскладывал слова,
Как для костра большого
Пригодные дрова.

Чем не кредо для выдающегося писателя и просто хорошего человека?

Фото на анонсе:  Валентина Черединцева и А.Лесса/Фотохроника ТАСС