Мы лучше поспешим на бал

Едва мороз превращал извечное российское бездорожье в гладкий снежный путь, в Москву устремлялись благородные семейства из провинции: кто хотел сыновей к службе пристроить, кто — дочерям приличную партию найти. Их мечты и надежды были связаны с бальным сезоном, начинавшимся в конце ноября и достигавшим апогея к январю. В один день в городе могло даваться два, а то и три десятка балов, общественных и частных. Здесь между менуэтом и котильоном устраивались помолвки, закладывались будущие карьеры, решались судьбы.

Эпицентром бального вихря, кружившего старую столицу, становился огромный, сверкающий огнями белоколонный зал Российского благородного собрания.

От веселья не спрячешься

В наше время, век скептиков и прагматиков, романтические балы давно минувших столетий сохраняют свою неизъяснимую притягательность. И мало кому приходит в голову, что когда-то это сложно устроенное действо являлось не столько развлечением аристократов, сколько официальным церемониалом, призванным напомнить подданным о величии монархии и их обязанностях по отношению к ней.

История балов в России открывается указом Петра I от 26 ноября 1718 года, учреждавшим правила проведения ассамблей, где требовалось присутствие представителей обоих полов. До той поры на Руси было не принято, чтобы женщины благородных фамилий появлялись на публике, за пределами ограниченного круга родственников, собиравшегося по случаю какого-либо семейного события, вроде свадьбы, крестин или похорон.

«Петру, — писал академик Дмитрий Лихачев, — бесспорно принадлежит смена всей «знаковой системы» Древней Руси. Он переодел армию, переодел народ, сменил столицу, перенеся ее на Запад, сменил церковнославянский шрифт на гражданский, он демонстративно нарушил прежние представления о «благочестивейшем» царе и степенном укладе царского двора».

Ассамблеи наравне с прочими нововведениями неукротимого монарха кардинально изменили течение общественной жизни. Это был совершенно непривычный поначалу способ общения и поведения, жестко регламентированный и требовавший неукоснительного соблюдения. 

Ассамблейный этикет определял все — от стиля причесок, фасонов платьев и камзолов до порядка следования танцев и тем светских бесед. Для многих дворян присутствие там было обязательным, в особенности если ожидалось прибытие самого Петра Алексеевича, а он подобные празднества пропускал редко. Как свидетельствуют очевидцы, никакие причины (разве что пребывание на смертном одре) в качестве извинительных не принимались — ассамблеи были прекрасной возможностью проверить, с должным ли тщанием осваивают его подданные новые правила бытия. Уклонявшиеся от сих увеселений воспринимались как скрытые противники реформ. Вспомните фильм Александра Митты «Сказ про то, как царь Петр арапа женил».

Танцевать Петр Алексеевич любил и был в этом занятии весьма ловок, по воспоминаниям очевидцев. Вряд ли свидетели сильно грешат против истины: известно, что государь любое новое дело изучал досконально, стремясь достичь максимально возможного совершенства. Решительно брался руководить танцорами, если распорядители или гости допускали какую-либо оплошность. А возникали такие ситуации довольно часто — непривычная к такому времяпрепровождению публика то и дело путала фигуры, спотыкалась, порой падала, ведь учиться «танцованию» приходилось буквально на ходу.

Танцы, даже самые несложные, в те времена были скорее испытанием, нежели удовольствием. «Представьте себе женщину, — не скрывал иронии историк и литератор Александр Корнилович, — стянутую узким костяным кирасом, исчезающую в огромном фишбейне, с башмаками на каблуках в полтора вершка вышины, и танцующего с нею мужчину в алонжевом напудренном парике, в широком матерчатом шитом кафтане, с стразовыми пряжками в четверть на тяжелых башмаках, и посудите, может ли сия пара кружиться, летать по полу в экосезе с тою легкостию, с тою быстротою, какую видим ныне!» 

Возможно, петровским ассамблеям, особенно поначалу, действительно недоставало изящества. Но монарха, слывшего большим ценителем прекрасного пола, это нисколько не смущало, поскольку он считал, что «ничто более обращения с женщинами не может благоприятнее действовать на развитие нравственных способностей русского народа». Доля истины в таком предположении есть.

Перенеся центр государственной жизни в новую столицу, Петр, и без того Первопрестольную не жаловавший, предоставил ее самой себе. Ассамблеи здесь начали устраивать лишь незадолго до его смерти, с 1722 года. Зимой их давали три раза в неделю: по вторникам, четвергам и воскресеньям. По смерти императора их место заступили балы, до которых были большими охотницами и Анна Иоанновна, и Елизавета Петровна, и Екатерина Великая. Со временем старая столица утвердила свои бальные законы, гораздо более демократичные, нежели в Петербурге. Первопрестольная взяла себе за правило веселиться на свой лад.

Чертог в три яруса

Московское благородное собрание, созданное в 1783-м, объединило потомственных, владевших поместьями в Московской губернии дворян. А чтобы им было где проводить досуг, в следующем году у наследников московского главнокомандующего князя Василия Долгорукова-Крымского была приобретена обширная усадьба на пересечении Охотного ряда с Большой Дмитровкой. Перестройку главного дома и соседствовавших с ним хозяйственных зданий в единое пространство поручили любимцу Москвы — архитектору Матвею Казакову. Он-то и создал на месте внутреннего двора усадьбы прославивший его Большой зал, окруженный двадцатью восемью колоннами коринфского ордера. Потолок расписал известный петербургский художник Джованни Баттиста Скотти, трудившийся, помимо всего прочего, над интерьерами Зимнего дворца, а стены — Антонио Каноппи, впоследствии весьма востребованный театральный декоратор.

Здешние балы поражали великолепием, но при этом были не такими чопорными, как при дворе. Существует легенда о том, как светлейший князь Григорий Потемкин в ответ на восхищенные реплики гостей о празднестве, устроенном в его Таврическом дворце, посетовал: «Нет, господа, мне все кажется, что чего-то недостает, когда я вспомню о бале в Московском благородном собрании».

Впрочем, не все петербуржцы разделяли это мнение. Екатерина Сушкова (та самая, в которую в юности был влюблен Лермонтов), наезжавшая в Москву к родственникам, оставила весьма скептический отзыв: «Вчера я была на, что называется в Москве, блестящем балу, но что было бы только бесцветным вечером в Петербурге. Мне казалось таким нелепым видеть беззубых маменек пятидесяти лет, изысканно одетых и вдобавок с короткими рукавами, — какая большая разница между туалетом и манерами этих дам и петербургскими. Барышни более чем оживлены и разговорчивы с молодыми людьми, они — фамильярны, они — их подруги... Слова madam, mademoiselle, monsieur также изгнаны из словаря, здесь довольствуются тем, что называют по имени, по фамилии или прозвищем — не могу сказать до какой степени это режет мне уши, привыкшие к вежливости и хорошим манерам петербургского общества... Здешние дамы вообще мало грациозны в танцах, и, как здесь ни в чем нет середины, то они также утрированы. То видишь их движущимися слишком небрежно, то прыгающими уж чересчур усердно».

Между тем сюда съезжалась «вся Москва» плюс еще «пол-России». По уставу, члены Благородного собрания имели право привозить с собой родственников и знакомых. Однако их происхождение и добронравное поведение гарантировали собственной репутацией. В знаменитых мемуарах Елизаветы Яньковой, записанных ее внуком Дмитрием Благово, сохранилось такое наблюдение: «Старшины зорко следили за тем, чтобы не было какой примеси, и члены, привозившие с собою посетителей и посетительниц, должны были отвечать за них, и не только ручаться, что привезенные ими точно дворяне и дворянки, но и отвечать, что привезенные ими не сделают ничего предосудительного, и это под опасением попасть на черную доску и чрез то навсегда лишиться права бывать в Собрании».

Во время московского пожара 1812 года возведенное из камня здание сильных разрушений избежало, но интерьеры, особенно Большого зала, над которым прогорела крыша, пострадали настолько, что их решили не восстанавливать. Зал обрел снежную белизну, а на самом почетном месте установили памятник Екатерине Великой. Утраченная роскошь была возвращена изувеченному войной зданию всего за два года; часть средств выделил император Александр I, недостающее собрало по подписке московское дворянство. Руководил работами ученик Казакова, известный архитектор и реставратор Алексей Бакарев. Первый бал здесь устроили в декабре 1814-го, несмотря на то, что еще не все было восстановлено, а кое-где стояли строительные леса.

«В огромной его зале, как в величественном храме, как в сердце России, — восхищался знакомец Пушкина Филипп Вигель, — поставлен был кумир Екатерины, и никакая зависть к ее памяти не могла его исторгнуть. Чертог в три яруса, весь белый, весь в колоннах, от яркого освещения весь как в огне горящий, тысячи толпящихся в нем посетителей и посетительниц в лучших нарядах, гремящие в нем хоры музыки, и в конце его, на некотором возвышении, улыбающийся всеобщему веселью мраморный лик Екатерины, как во дни ее жизни и нашего блаженства! Сим чудесным зрелищем я был поражен, очарован».

Панегирик матушке-императрице уместен, ведь именно она закрепила за обществом его юридический статус, повелев именовать Российским благородным собранием, и после смерти князя Алексея Голицына, на имя которого в свое время была сделана купчая, разрешила считать здание собственностью Общества.

Что-то вытанцовывается

Гостеприимство было для москвичей законом, и этим с радостью пользовалась их многочисленная провинциальная родня, как близкая, так и дальняя, хоть седьмая вода на киселе. Уездные барышни, едва отдышавшись после утомительного путешествия в Первопрестольную, наряжались в специально сшитые к сезону наряды и под присмотром маменек прибывали на бал, подобно пушкинской Татьяне:

Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,

Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг,
Всё чувства поражает вдруг.

Перед открытием бала кавалеры ангажировали дам. Танцевать можно было только с теми, кому ты представлен друзьями или родственниками. Вот где пригождались молодым людям обширные связи и знакомства. Отказывать, если танец свободен, было не принято. Принимать больше двух приглашений от одного и того же партнера считалось верхом неприличия, если только речь не шла о паре, официально объявленной женихом и невестой.

Балы длились долго, танцев было много. Во избежание путаницы дама записывала имя кавалера и обещанный ему танец в особую книжечку (по-французски «карне», а по-русски — «таблетку»). Ее клали в бальную сумочку или пришпиливали на цепочке к поясу платья. Несколько костяных пластинок, переплетенных в сафьян или оправленных в серебро, — к ним крепился специальный карандашик, — могли служить своей хозяйке не один сезон: записи стирали влажной тканью.

Хорошо танцевавший и умевший вести себя в обществе молодой человек мог не только подходящую невесту на балу найти, но и быть представленным нужному человеку, получить шанс сделать карьеру. За всеми искателями внимательно наблюдали старшие родственницы девушек, зачастую прямо по ходу бала выясняя достоинства возможного жениха. В те времена само слово «танцор», по сути, означало «жених». Вот откуда сохранившееся до сих пор выражение «вытанцовывается», если дела обстоят благополучно. Особенно внимательно следили за мазуркой: по неписаным бальным правилам во время нее можно было сделать предложение руки и сердца и настоять на ответе.

Однако самые выгодные партии складывались, как правило, не на общественных балах, а на празднествах, которые устраивала в своих дворцах высшая московская знать. Впрочем, частные московские балы — это уже совсем другая история.

Иллюстрация на анонсе: Д. Белюкин. Иллюстрация к «Евгению Онегину». «Бал в Московском Дворянском собрании». 2000