Его сиятельство герцог Арлекинский

16 мая исполнится 130 лет со дня рождения человека, коего русская богема первой четверти XX века знала как принца поэтов и герцога Арлекинского. Он вдохновенно воспевал грезёрок, виконтесс, сюрпризёрок, причем тогда, когда коронованные восставшими массами дикари сбрасывали с парохода современности Пушкина, Достоевского и Толстого. 

Северянин — это настолько карнавально, свежо, румяно, ажурно и, невзирая на паркетную салонность, смело, что читателям, литературоведам и собратьям по перу, присуждающим пальму первенства, собирать консилиум нужно в масштабах больших, чем столетие. «За» него выскажутся Ходасевич, Чуковский, Цветаева, Шагинян. Мариэтта Сергеевна как-то раз не удержалась в журнальной заметке от длинных выдержек, ей было «жалко выбрасывать красивые строфы» про ласточку, переломавшую в парке лапочку. 

«Против» — Бунин, Сологуб, Волошин, Мандельштам и Маяковский. Последний разжаловал герцога в известного рода торговки: «Люди объяты героизмом, роют траншеи, правят полетами ядер, и вдруг из толпы... хорошенький голос: «Крем де виолет», «ликер из банана», «устрицы», «пудра»! Откуда? Ах да, это в серые ряды солдат пришла маркитантка». 

Хотя вмолнись (влети молнией; здесь и далее, пардон, нередки реминисценции) какая-нибудь дежурная адъютантесса — по поводу ли Торквато Тассо, или мороженого из сирени — в пропахшие честным дымом сигарет рокерские кочегарки 90-х, скромно, но со вкусом оборудованные интеллигентские гостиные 70–80-х, на кухни шестидесятников, да хоть на грохочущие подмостки легендарной Таганки, отовсюду была бы изгнана с позором. 

Но горевать ли северянинской принцессе? Накинула боа из кудрявых хризантем, и вот уже клеврет на моторном ландо везет ее вместе с другими пятнадцатью хохочущими лесофеями и властелиншами голубых антилоп к берегу моря, во дворец или, в крайнем случае, в ресторацию. А там миньон с эскамильо, ананасы в шампанском, крем-де-мандарин, страстный кабальеро... 

Поэт крайнего декаданса, составитель магических заклинаний из обаятельных (или жутких) слов, он «превращал человеческую мысль в поблескивание стекляруса». Добрейший художник или расчетливый любодей, морочащий головы юным поэтессам, модисткам и субреткам, пока те не обернутся безмозглыми коппелиями с зияющими дырами на месте эмалевых глаз? Впрочем, закружится ли очередная милая деточка в страстном пируэте или рухнет безжизненной куклой, во времена революционных перемен — а они сотрясали не только улицы, но и Парнас — никого не волновало. Корней Чуковский даже опасался, что пришедшие на смену классикам и тонким эстетам-декадентам дикари (он имел в виду футуристов) вот-вот накинутся на Игоря Северянина с бумерангами, дубинами, скальпами и с криками «Сарча, кроча, буга на вихроль!», не внемля французскому лепету, затопчут его, как фиалку. А потом на всех шифоньерках в желтой гостиной из серого клена расставят яванских, малайских, нубийских кривоногих пузатых идолов. 

«Светозарный Игорь Северянин, милый принц, он явился как будто не вовремя. Ведь нынче в моде, напротив, пещерность, звериность, дикарство; поэты из сил выбиваются, как бы позверинее рявкнуть. Кто же поймет и полюбит теперь [его] волшебные сюрпризы, [его] ажурные стихи!»

Нарочито манерный и даже жеманный на сцене, в длинном сюртуке с лилией в петлице (волосы аккуратно приглажены, «лицо интернационального сноба»), он знавал громкие провалы. Поэт-экспрессионист Сергей Спасский вспоминал, как в 1913-м в Тифлисе публика смеялась до слез над его манерой чтения стихов: «Он откровенно запел на определенный отчетливый мотив... Зал хохотал безудержно и вызывающе. Люди хватались за головы... И страннее всего, что через полтора-два года такая жe публика будет слушать те же стихи, так же исполняющиеся, в безмолвном настороженном восторге». 

Успех пришел в феврале 1918-го, когда в Политехническом музее выбирали Короля поэтов. Развеселая, визжащая, свистящая толпа: в перерывах дело доходило чуть ли не до драк, а из похоронного бюро на всякий случай заказали огромный миртовый венок. И хотя на звание номинировались и вполне академические литераторы, например, благоразумно не явившийся на церемонию Бальмонт, листовки в урну набросали почти пополам, другая часть — за самопровозглашенного, громогласного, брутального Маяковского. После того, как свисавший до колен венок нацепили на тощую шею длинного, в долгополом черном сюртуке Северянина и тот, готовясь к протяжной мелодекламации, уже заложил руку за спину, объявили обладателя второго места, вице-короля. Маяковский вскочил на кафедру, резко отстранил людей, пытавшихся надеть регалию и на него, и с возгласом «Не позволю!» начал читать, стоя прямо на столе, свое коронное «Облако». Экспрессивный 24-летний футурист, умевший заряжать не только залы, но и площади, большого значения той игре не придавал, будучи азартным, увлекся ею по ходу. Другое дело — Северянин: он долго стоял в артистической позе, негнущийся, совершенно отдельный. Было понятно, что сильно переживал.

Несвоевременный царственный паяц творил легенду и из собственной биографии, требовал написания псевдонима через дефис (Игорь-Северянин), нарек сына Вакхом, няньку нежно называл Дур-Машей, отказался ставить дату рождения в документах дочери («дочь поэта принадлежит вечности»), абсолютно серьезно относился к полушутливому избранию в короли поэтов, не говоря уж про любовные романы. Его последняя пассия Вера Коренди (Коренева), угрожавшая самоубийством и засыпавшая письмами, в конце концов сумела разлучить Северянина с женой Фелиссой Круут, дочерью плотника-чухонца, с которой он познакомился в эмиграции. То была банальная житейская драма (мира и согласия в союзе с Коренди не случилось), но даже она закончилась в духе декадентских стансов: родственники Веры Борисовны не разрешили похоронить поэта в семейной ограде; место для могилы нашлось между обелисками двух Марий с романтическими фамилиями Штерк и Пневская. 

«Поэтическое лицо Игоря Северянина определяется главным образом недостатками его поэзии, — писал Мандельштам. — Не чувствуя законов русского языка, не слыша, как растет и прозябает слово, он предпочитает словам живым слова, отпавшие от языка или не вошедшие в него. Часто он видит красоту в образе «галантерейности». 

Подобных отзывов много, едва ли не большинство. Однако точнее всего Северянина понял, пожалуй, Чуковский: 

«Конечно, он нисколько не Бах и не Вагнер, скорее всего он Массне, салоннейший из композиторов, коего благоговейно воспевает... Он верен себе во всем. Давайте решим на минуту, что снобизм, пшютизм, как и все остальное, имеют право излиться в искусстве и что от художника нам нужно одно: пусть он полнее, пышнее, рельефнее выявит пред нами свою душу, не все ли равно какую. Мелодекламация дамски-альбомных романсов нашего галантного поэта и какие-нибудь гимны Ра, псалмы Ксочиквецали — перед лицом Аполлона равны»...

Иллюстрация на анонсе: Л. Усов. «Игорь Северянин»