Денди в яблоках

22 (10) октября исполняется 145 лет со дня рождения Ивана Бунина, «классика рубежа двух веков», русского писателя, нетерпимого к показному style russe. Колорист, импрессионист, стилист, а, по выражению Зинаиды Гиппиус, еще и «описатель». Вот этого словечка, матушка, я вам до самой смерти не прощу, ворчал он при встрече. 

Ему льстило сравнение с Гёте больше, «чем всякие наивные сопоставления с другими великими предшественниками». Он мечтал подчистить от повторов и шероховатостей романы Толстого. А когда речь заходила о Достоевском, махал руками: «Тайновидец духа?.. Вот и весь ваш Достоевский!» С восхищением отзывался о чеховских повестях и рассказах и с раздражением — о его пьесах, лиризм которых находил нестерпимо слащавым. «Мы отдохнем, мы увидим небо в алмазах...» — повторял, подражая манерности плохих актрис.

Винил, конечно, Ольгу Книппер-Чехову. Как и многие друзья Антона Павловича, Бунин ее недолюбливал. 

«Бунин был до мозга костей литератором и мало-помалу оживлялся, когда представлялся случай о литературе поговорить», — вспоминал Георгий Адамович. «В тот день был особенно слаб. Глаз не открывал, головы с подушки не поднимал, говорил хрипло, отрывисто, с долгими передышками. Тут он, однако, тяжело приподнялся, оперся на локоть и хмуро, почти сердито взглянул на меня: «Помню ли я (главу о встрече Анны с Вронским ночью на станции. — «Свой»)? Да что вы в самом деле? За кого вы меня принимаете? Кто же может это забыть? Я умирать буду и то на смертном одре повторю вам всю главу чуть ли не слово в слово...»

Сказать, что о Бунине когда-либо забывали, было бы неправдой. Прозу и стихи, хоть и с купюрами, в советские годы издавали многомиллионными тиражами. И любили его миллионы. В новой России Ивану Алексеевичу оказали и вовсе генеральские почести: установили памятник на Поварской, модернизировали музеи, имя «антисоветчика» и «белоэмигранта» включили в число пятидесяти величайших россиян — в одном ряду с Дмитрием Донским, Александром Невским, Александром Суворовым и Георгием Жуковым. 

И все же Бунин, давно укоренившийся в школьных хрестоматиях, остался в сознании многих каким-то не своим, «эстетским». «Слишком дворянин, слишком барин, слишком щеголевато одет, слишком холодно сдержан, слишком горделиво поднят у него подбородок, слишком властный взгляд для поэта». К составлению такого мнения о себе приложил руку и сам писатель, но больше постарался его лирический герой. 

«Посмотрел на себя в зеркало: молод, бодр, сухо-породист, глаза блестят, иней на красивых усах, хорошо и легко одет... в Ницце теперь чудесно...» А потом еще в кафе «Coupole» начали с устриц и анжу, заказали куропаток и красного бордо. И охмелели только за кофе с желтым шартрезом. 

Его бы записали в декаденты или какие-нибудь «меланхолические лиpики-певцы двоpянских усадеб», если бы роскошествующая парочка не продолжила свой вечер в тесной эмигрантской квартирке. В стоящем посреди одинокого переулка доме, возле которого «в металлическом свете газового фонаря, сыплется дождь на жестяной чан с отбросами». А еще через пару абзацев оглушенная горем вдова будет наблюдать весенние облака, проплывающие «в мягком парижском небе». 

Сияние и тьма. Любовь и смерть. «Райская чувственность», делающая поистине великим подчинение. Тщетность земных страстей. 

Критики неспроста говорили об эсхатологической силе бунинского таланта — «эротоманский» сборник «Темные аллеи» не повествует о любви, он переплавляет человека с его беспокойным, ранимым «я» в сверхиндивидуальный архетип влюбленного. Этакий вихрь любовников, проносящийся перед ненавистным «сухоликим Данте в бабьем шлыке и лавровом венке».

«Темные аллеи» были написаны в 30–40-е — в эмиграции. Жившим в нищете и уже немолодым человеком. И вдруг — худенькая художница Руся, носившая желтый ситцевый сарафан и крестьянские чуньки на босу ногу, очаровательная страстная полька Галя Ганская, заплаканная горничная Таня, «миловидное личико, серые крестьянские глаза», щеголеватая в черно-маслянистой каракулевой шубке цыганка Ли — «плоские дегтярные волосы, бессмысленные синеватые белки, лошадиные ключицы в каком-то желтом крупном ожерелье», «очень высокая, в сером платье, с греческой прической рыже-лимонных волос, с тонкими, как у англичанки, чертами лица, с живыми янтарно-коричневыми глазами» журналистка и переводчица Елена Генриховна, застреленная ревнивым любовником. Огненной ведьмой носившиеся крупные оранжевые искры за окном поезда, белые снежные скаты и черные чащи соснового леса, венский вокзал, запах газа, кофе и пива, облезло-розовый итальянский городок и петушиные перья на касках коротконогих вокзальных солдатиков. Мальчишка лениво катит тележку, на которой только апельсины и фиаски.

Кpитики отмечали мощный язык Бунина, его искусство переносить принципы живописи в литературу, лаконизм, четкость и тонкость письма, свободу, господствующую над матеpией. 

«Бунин завоевал себе место во всемиpной литеpатуpе», — писали в начале 20-х английские жуpналы. Его пpозу пpиpавняли к пpоизведениям Толстого и Достоевского, говоpя пpи этом, что он обновил pусское искусство и по фоpме, и по содеpжанию. 

«Божественное великолепие мира», по его же собственному признанию, писатель ощутил в сельской глуши. Когда в середине 1870-х родители пеpебpались на хутоp Бутыpки, в Елецкий уезд Оpловской губеpнии. Подpажая подпаску, Ваня и его сестpа Маша ели чеpный хлеб, pедьку, «шеpшавые и бугpистые огуpчики» и за этой тpапезой, «сами того не сознавая, пpиобщались самой земли, всего того чувственного, вещественного, из чего создан миp». 

Жесткая, беспощадная повесть «Деревня», принесшая писателю славу, выйдет только в 1910-м. Резкая рисовка русской души, ее светлых и темных сторон, часто тpагические основы. 

«Так глубоко, так истоpически деpевню еще никто не бpал», — оценит Максим Горький. Бунин, впрочем, признавался, что радищевская правда мужицкого царства навеяна злобой дня. 

Но была у него и другая деревня — с запахом меда и антоновских яблок, теплыми дождиками, выпадавшими на Лаврентия, как будто нарочно для сева, с сытым квохтаньем дроздов на коралловых рябинах в чаще сада, голосами да гулким стуком ссыпаемых в меры и кадушки яблок. В саду был шалаш, а рядом вырытая земляная печка, на которой в полдень варился великолепный кулеш с салом, вечером грелся самовар, а между деревьями расстилался длинной полосой голубоватый дым. В праздничные дни у шалаша собиралась целая ярмарка. Толпились бойкие девки-однодворки в сарафанах, сильно пахнущих краской, приходили «барские» в своих красивых и грубых, дикарских костюмах и молодая старостиха, беременная, с широким сонным лицом, важная, как холмогорская корова. 

Его, конечно, никогда не оставляли вниманием. Но в последнее время вспомнили как-то особенно, позвали на баррикады: скудеет речь, утверждается примитив, письменное слово все больше ориентируется на толпу и улицу. Как пишет литературовед Игорь Ильинский, «надбытовое, надземное, таинственное, непостижимое и воистину прекрасное — любовь, красота, страсть находится под подозрением». Другое упование на Ивана Алексеевича — в явлении новой (вернее, хорошо забытой старой) эстетической парадигмы. Талант и выверенный профессионализм в противовес изживающему себя постмодерну с его релятивизмом, нигилизмом, вездесущей иронией и прочей деструкцией. Пронзительная искренность чувств, точность эмоции — в пику напускному умничанью сетевых гуру. 

Возможно, Бунин был бы рад такой миссии. Консерватор, барин и сноб, он чурался неологизмов, бежал от современных ему течений — модернизма и футуризма, считая все это отвратительным варварством. А вот учить не любил и о писательской кухне не рассуждал. «Никто не верит, что я почти всегда все выдумываю — все, все, — настаивал писатель, — как-то проснулся в Париже... выпил кофе, сел за стол — и вдруг ни с того ни с сего стал писать, сам не зная, что будет дальше». А язык... «Какой такой особый язык? Пишу русским языком, язык, конечно, хороший, но я-то тут при чем?»