Все пути ведут в Царьград

Как во всякой по-настоящему сильной философской литературе, в трудах русского мыслителя Георгия Флоровского очень много парадоксального. А значит — порождающего различные, порой полярные точки зрения и толкования. К примеру, глубокая критика «первых евразийцев» может восприниматься и как попытки их теорию «подправить», усовершенствовать, и как стремление разметать ее в пух и прах. Что же представляет собой творчество Флоровского на самом деле? На эту тему размышляет современный философ, историк, публицист Егор ХОЛМОГОРОВ.

Недавно, представляя в одном из московских магазинов свою книгу о Русской весне, обратил внимание на два выставленных на продажу тома. Разного формата, с разными обложками, но одним автором — Максимом Исповедником — и весьма похожими названиями… 

Творчество преподобного Максима, величайшего православного философа и богослова, полюбил давно (благодаря прочитанной еще в 18 лет работе Георгия Флоровского), а потому стал обе книги вдумчиво сравнивать. Убедился: они поразительно разные, хотя готовили их одни и те же переводчики... Вдруг осознал «необычность», чуть ли не абсурдность ситуации: в XXI веке, вместо того, чтобы беседовать с читателями об актуальнейших событиях, связанных с Украиной, разглядываю переводы древних трактатов о вроде бы уже давно не важных для нас спорах. Более того — толстенные тома с трактатами выложены на самом видном месте! Причем в модном, этаком «хипстерском» магазине. То есть книготорговец явно рассчитывает на то, что они будут проданы. 

Вспомнил другие наши книжные магазины «гуманитарной направленности». Там тоже на полках всюду стоят произведения святых отцов, древних византийских богословов. В Европе такого нет. Даже в Греции византийских авторов придется поискать — увидеть собрание сочинений Ленина в Афинах гораздо проще. 

Подчеркнутая любовь к византийскому наследию, умение нашего образованного человека читать святых отцов и византийцев, желание ученых их переводить, наконец, то, что в споре на тему «грешно ли смеяться» решающим аргументом может стать цитата из Иоанна Дамаскина — все это особенность нашего и только нашего интеллектуального пейзажа. Уникальная черта нашей духовной культуры. И обязаны мы этим, по сути, одному человеку — протоиерею Георгию Флоровскому, выдающемуся богослову, историку мысли и яркому публицисту. 

Когда-то он, молодой философ-белоэмигрант, приглашенный преподавать патрологию в богословском институте в Париже, изучал эту науку едва ли не одновременно со студентами. Приходил на лекцию с тем, что прочел буквально накануне. Плодом такой совместной учебы стали книги «Восточные отцы IV века» и «Восточные отцы V–VIII веков». Парадокс: именно две эти работы Флоровского являются лучшим, наиболее ярким и цельным изложением учения отцов, наиболее близким к оригиналу слепком их мысли. 

Многим памятны сложные отношения Флоровского с евразийским идейным течением — от участия в совместных проектах и гордого «мы, евразийцы» в некоторых статьях до решительного размежевания в жестком эссе «Евразийский соблазн». Философ упрекнул недавних соратников в том, что, залюбовавшись «жизнью», кипевшей в Советской России, евразийцы позабыли о Правде («а бывает ведь и злая жизнь»). Что, придав в слове «Евразия» решительный перевес корню «Азия», те забыли не о Западе, не о его латинстве и протестантстве, атеизме и масонстве, а о Христе. О христианстве, которое является основой всех цивилизаций европейского корня — и Западной, и Византийской, и Русской. Если Запад отрекается от Христа, он отказывается от европейского в себе. Для православной же России такое отречение, растворение в многоконфессиональных азиатских просторах равнозначно было бы потере самой себя. При этом считать Флоровского «западником» ни в коем случае не следует. 

Он смог стать успешным профессором Гарварда и Принстона, кумиром молодых американских славистов. Однако надежды русских эмигрантов первой волны на то, что вместе со знаниями они принесут на Запад и любовь к России, остались тщетными. 

Активно участвовал в зарождении экуменического движения, в котором, как он полагал, христианам Европы и Америки удастся-таки найти общие истоки, некогда объединявшую их Истину. Но всегда был уверен, что полнота этой истины — в Православии, и свидетельствовал об этом неустанно. 

«Вредные» упования потерпели крах еще при жизни — в 1970-е годы больной старик ужасался хиппизированной, деградировавшей Америке. Отвернулся с негодованием от экуменизма, хотя до торжества «гей-священников» оставалась еще добрая четверть века. 

Его тексты делали свою главную работу не на Западе, где он был признан, а в России, где его книги и статьи распространялись в самиздате, на ротапринте, в машинописных копиях самопальных переводов. Для официальной советской печати Флоровского с его резко антисоветской позицией не существовало. Этим он отличался от других крупных богословов — В.Н. Лосского и о. Иоанна Мейендорфа, чьи произведения были полулегальны. Зато самиздатский выпуск «Путей русского богословия» считался высочайшей ценностью.

Да и современному читателю Флоровский известен прежде всего как автор «Путей…», соединивших в себе академическое исследование русской богословской школы первой половины XIX века и собрание пристрастных, порой желчных, критических очерков о русских мыслителях второй половины того же столетия — Достоевском, Леонтьеве, Розанове, Толстом. Нашлось место даже поэзии Александра Блока. Эта часть книги была, разумеется, не столько о богословии, сколько о смятениях и шатаниях русской мысли. Приговор был жестоким. Отойдя от византийских начал, христианского эллинизма, запутавшись в тенетах западного пленения, русская мысль все пыталась сказать в XIX веке свое особое слово миру. Но чаще такие слова оказывались переписыванием задних страниц немецкого учебника. Оторванная от православных корней, наша претензия на оригинальность превратилась в творческое бесплодие…

Нельзя сказать, что Флоровский безусловно прав. Да, русская мысль в XIX веке была во многом заложницей немецкой. Но отрицать оригинальность в идеях славянофилов, Данилевского, Несмелова и особенно в пророческих прозрениях Достоевского — дело совершенно неблагодарное. Флоровский был прав в главном: без опоры на свои корни — а они суть византийская мысль и опиравшееся на нее древнее боговидение — русская идея и в самом деле часто работала на холостых оборотах, переходила на рельсы национального нигилизма, уничтожала саму себя. Ну и русский народ с Россией заодно.

Программа Флоровского была проста: назад — к истокам. Язык святых отцов поздней античности и Византии — вечный для Православия. И другого быть не может. Нельзя перекраивать нашу веру по модной книжке немецкого профессора и называть это русским духом. Нужна аскеза мысли, подчинение ее тем, в ком говорил Дух Святой. Чтобы началось подлинное творчество, чтобы мы могли понять, где же то действительное, оригинальное новое, которое может дать русская мысль, нужно поставить ее с головы на ноги православного предания.

«Неопатристический синтез», зачинателем коего стал Флоровский, оказался настоящей гуманитарной революцией. Церковная интеллигенция (в хорошем смысле слова) полюбила отцов, полюбила Византию. Православные мыслители начали больше читать, изучать и меньше выдумывать, торопиться излагать. Богословие стало серьезной интеллектуальной практикой, причем осуществляемой по четким правилам.

Для самого мыслителя хождение по «путям» стало драматическим столкновением с самым влиятельным и оттого особенно опасным для русского богословия направлением философской мысли — «софиологией», идеей «всеединства». До сих пор в популярных переложениях можно услышать, что основная ее особенность — это опора на «всеобщее», пренебрежение к частному, к индивидуальности. Соборность порой трактуют у нас едва ли не как власть толпы. А точнее, тех, кто присвоил себе право от имени этой толпы говорить, прикрывая заботой о «всеобщем» самый беспощадный диктат злой воли, личной или групповой. 

В фантазиях о «всеединстве» размывались и стирались фундаментальные границы между человеком и толпой, добром и злом, раем и адом, Богом и человеком. История оказывалась бессмыслицей. Индивидуальное существование, достоинство человеческой личности — пагубой, грехом, который надобно преодолеть. Флоровский справедливо видел в этом возрождение страшнейшего врага христианства — античного гностицизма и вступил в решительную борьбу, которая отравила многие годы его преподавания в Париже. Ректор института отец Сергий Булгаков, чьим невольным оппонентом, а порой и обвинителем выступал Флоровский, оставался к нему неизменно благожелателен. Но сторонники интеллигентской групповщины старались превратить столкновение идей в конфликт личностей. Это принесло о. Георгию немало огорчений. Зато в споре выкристаллизовались его собственные философия и богословие, являющиеся, пожалуй, одним из высших достижений русской мысли.

В центре его мировоззрения лежит идея Творения. Бытие не произрастает, не развивается из неких первоначал, а приводится из небытия творческим словом Бога. Значит, основы всего существующего не случайны, не произвольны, а положены самим Творцом. Индивидуальное, частное, личное сотворено Богом, поэтому имеет ценность в вечности. Разнообразие — не следствие отпадения благих Духов от божественного замысла, как учил древний еретик Ориген. Непохожесть — вот фундамент этого мира. 

И конечная точка бытия, эсхатологический предел, состоит не в том, чтобы личности и вещи слились в некое неразличимое бесформенное нечто, а в том, чтобы все достойное в творении во всей своей индивидуальности приобщилось к божественной жизни. «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом», — не уставал повторять Флоровский.

История рода человеческого — не цепь трагических неудач и бессмысленной маеты, но пространство решения. Каждый человек призван Богом. И дело жизни — решить, где он окажется в последней точке, на Страшном Суде. В раю или в аду, с Богом или против Него. Выбор между раем и адом — не произвольное решение Судии, а венец всей человеческой жизни, венец истории. Так временная протяженность, в которой существуют мир и человек, наполняется глубочайшим смыслом. Каждый выбирает свою судьбу, и Страшный Суд лишь закрепляет ее. 

Дистанция между Богом и человеком, Творцом и творением, абсолютна. Бог творит бесчисленное множество человеческих личностей и призывает их к общению с Собой во Христе. Господь Иисус Христос, Спаситель и Искупитель — это воплотившийся Сын Божий, неустанно напоминает Флоровский. Божественная личность восприняла на себя полноту человеческой природы, стала одним из нас затем, чтобы каждый по благодати приобщился к божественной жизни. 

Бог творит историю как пространство приближения человека к Нему. И Сам входит в эту историю, освящая ее. Из потока бессмысленных частностей она превращается в рассказ о деяниях Божиих. Становится сакральной. Библия — собрание преимущественно исторических книг. Четыре Евангелия и Деяния — история Христа и апостолов. Даже апокалипсис — это пророческое видение Истории.

В этом открытии индивидуального и исторического — в понимании важности человеческой личности и величины события, становящегося священным, в нравственной строгости, не обещающей злодеям никакой «метафизической амнистии» (всеобщего слияния и восстановления), — непреходящая ценность богословия Флоровского. Оно ярко выражено в его работах «Тварь и тварность», «О смерти крестной», «Воскресение жизни», «Положение христианского историка», «Откровение и истолкование» и многих других. К сожалению, эти труды нашему читателю практически неизвестны. Флоровский преимущественно остается для него как язвительный критик чужого, якобы не создавший ничего своего. 

«Свое» оказалось по большей части под спудом. Один раз, в 1998 году, усилиями автора этих строк, был издан сборник богословских сочинений мыслителя «Догмат и история», но его давно уже днем с огнем не сыскать даже в букинистических магазинах. 

Слава Богу, сегодня есть интернет. А потому познакомиться с этими работами гораздо проще, нежели раньше. Будем надеться, творчество одного из крупнейших богословов и философов, удивительно яркого представителя русского христианского персонализма не будет предано забвению. Как и тот революционный поворот от немецких учебников к византийским подлинникам, который оно произвело в нашей умственной жизни.