Под знаком Софии

Минувшим летом и в России, и за рубежом проходило немало заметных мероприятий, посвященных 70-й годовщине со дня смерти русского философа Сергия Булгакова. Его имя в нашем культурно-интеллектуальном пространстве стоит очень высоко. Сам же факт пристального общественного внимания к дате указывает прежде всего на то, что непосредственное участие в чествовании философа принимала Русская православная церковь. Для нее, по святоотеческой традиции, уход наиболее достойных людей в «иной, лучший мир» — событие более значимое, нежели обстоятельства земного рождения. О творчестве Булгакова беседуем с кандидатом философских наук, заместителем декана факультета МГУ, постоянным ведущим «Философского клуба» на радио РСН Алексеем КОЗЫРЕВЫМ.

СВОЙ: Осмысливая «прошлое, настоящее и будущее», обществоведы используют чаще всего три основных дискурса. Высший и наиболее сложный — философский, здесь затрагиваются духовный аспект, телеология и тому подобные вещи. Рангом ниже — сфера идеологии, идеальной политики. Еще ниже — реальная политика, то, что важно «здесь и сейчас», актуально для общества. Можно ли в творчестве Сергия Булгакова эти дискурсы органично соединить, перебросить лесенку от его философии к тому, что способствовало выстраиванию понятной для всех идейно-политической модели?  
Козырев: Булгаков был человеком модерна. При вполне профессиональных экономических знаниях, при том, что он окончил юридический факультет Московского университета, готовился стать экономистом, аналитиком, политэкономом (и, в конце концов, им стал, даже написал две значительные книги — «О рынках при капиталистическом производстве» и «Капитализм и земледелие»; причем на вторую, как на серьезный анализ состояния дел в сельском хозяйстве, ссылался не кто иной, как Ленин), его все время тянуло куда-то «на сторону». 

Он совмещал в себе множество ипостасей — мистика, философа, социолога, богослова (в конце жизненного пути). И в некотором смысле — писателя. Ибо в «Свете Невечернем» находим, наряду с экскурсами в учение об Абсолюте, проникновенные лирические зарисовки из «интимного дневника». В этом автор старался уподобиться своему другу, священнику Павлу Флоренскому, который, кстати говоря, тоже был человеком модерна, стремившимся сочетать самые разные сферы приложения своего таланта, собственного эго. 

Политика в этот обширный круг интересов и специализаций тоже так или иначе входила. Булгаков в свое время прошел в Государственную думу 2-го созыва, заделался депутатом в качестве беспартийного христианского социалиста. 

Звучит забавно — «беспартийный христианский социалист». То есть он все-таки занимал определенную идеологическую нишу, принадлежал к некой политической партии. Хотя та и была виртуальной — официально ее не существовало. 

Из трех областей, которые Вы упомянули, принадлежность Булгакова к первой, философской, наиболее очевидна. Ко второй, идеологической — отчасти. 

Реальная же политика была ему все-таки не близка. И в этом своем — думском — нисхождении философ потерпел неудачу. Позже описывал в «Автобиографических заметках», как «выворачивало» его от общения с коллегами-депутатами: «Эта уличная рвань, которая клички позорной не заслуживает. Возьмите с улицы первых попавшихся встречных, присоедините к ним горсть бессильных, но благомыслящих людей, внушите им, что они спасители России, к каждому слову их, немедленно становящемуся предметом общего достояния, прислушивается вся Россия, и вы получите 2-ю Государственную думу!» Вторая Дума, как известно, существовала недолго, менее четырех месяцев, затем была распущена. 

СВОЙ: Негативный опыт тоже ценен... 
Козырев: Хождение Булгакова в реальную политику мало того, что закончилось фиаско, но еще и оставило в душе крайне неприятный осадок. Он вспоминал о думской работе, повторюсь, чуть ли не с омерзением. Хотя как парламентарий вел себя отнюдь не пассивно, девять раз выступал с речами, старался по максимуму отрабатывать свой депутатский хлеб. Но все-таки «настоящим политиком» — человеком, способным быстро меняться, подстраивать взгляды под зов текущего момента, обладающим шкурой хамелеона, он не стал. Да и его попытка попробовать себя в роли идеолога, была, мягко говоря, не вполне удачной. Союз христианской политики, который Булгаков пытался организовать, так и не был учрежден. 

В 1906 году он издавал в Киеве газету «Народ». Та должна была стать органом Союза, но по странному и забавному стечению обстоятельств выходила лишь всю Страстную седмицу. Последний номер — со светской проповедью издателя о Воскресении Христовом — появился на Пасху. Затем деньги закончились, и газета прекратила существование. 

Тем не менее опыт философа, не чурающегося всего того, что происходит на улице, в полисе, в социуме, необычайно важен. Поэтому о Булгакове можно смело говорить как о политическом философе. Не следует путать это понятие с профессией политолога, политаналитика, призванного давать какие-то рецепты, создавать шаблоны политического поведения. 

Политический философ — тот, кто осмысливает реальность с точки зрения самых высоких представлений об онтологии, о структуре бытия, смысле и философии истории, об антропологии — цельного представления о человеке, человеческой природе. 

Стандарты классической философии, выработанные веками, позволяют всесторонне оценивать то, что происходит в повседневности. Причем — глубже, фундаментальнее, нежели это делают практики или политологи. 

Творчество и жизнь Булгакова (как, впрочем, очень многое в нашей истории) уместно разбить на два этапа — до 1917-го и после. 

Второй период, связанный с миссией священника и богослова, преподавателя Свято-Сергиевского института (в Париже), был, пожалуй, не так насыщен политической философией, как первый. Однако и без оной не обошлось. Достаточно тут вспомнить его, написанную в годы Второй мировой войны, работу «Расизм и христианство», где отец Сергий анализирует «Миф двадцатого века» нацистского идеолога Розенберга. И обращается (в контексте христианской философии истории, историософии) к очень сложным вопросам, поднятым войной, включая проблемы нации, нацизма, еврейства... 

Это лишний раз доказывает, что Булгаков от своего креста политического философа никуда не ушел. Только та вершина, с которой Булгаков смотрел тогда на действительность, на реальные события, стала еще выше, еще действеннее для полноценного охвата. 

СВОЙ: На момент написания работы «Расизм и христианство» это был сильный ответ Розенбергу с его русофобией, юдофобией и прочим? 
Козырев: Тут уместно говорить не столько об ответе Розенбергу, сколько о совершенно ином пафосе. Библейская тема, которая здесь затрагивается, имеет мало общего с тем, что говорят и пишут, например, современные исследователи холокоста, идеологи толерантности и политкорректности. Для Булгакова особо важен мистический статус еврейского народа в истории, его избранность, а потом отвержение; отторжение Христа, нежелание признать Спасителя Мессией. 

Русский же народ у Булгакова сравнивается... с Иудой. Еще в начале 1930-х отец Сергий написал очень сильный текст «Иуда Искариот — апостол-предатель». В этом очерке автор предлагает свою версию предательства Иуды. Суть ее примерно в следующем: представить себе, что эта измена  произошла из-за денег, было бы слишком банально. Нет, говорит философ, у Иуды были свои взгляды, свои планы на особую судьбу Христа. При этом, изображая Иуду, Булгаков, можно сказать, срисовывал его с юношеского портрета себя самого: горожанин с пролетарской психологией, иудейский мессианист, почти марксист (держатель кассы апостольской общины), экономический материалист... Наделяет своего героя качествами этакого зелота Израильского царства, видевшего во Христе провозвестника и осуществителя своих политических чаяний, стремившегося Его подтолкнуть к тому, чтобы стать Царем Израилевым, освободить иудеев от римского господства. 

Русский народ по Булгакову — это такой же заблудший апостол, который вместо чаяния Царства Божия устремился и в конце концов пришел к Третьему интернационалу, богоборчеству и цареубийству. 

РОТМИСТР:

— Наш народ? Народ-богоносец?  
А вы этот народ-то хоть раз в глаза видели?  Небось, либеральные жены ваши сюсюкали в лазаретах над солдатиками, а хоть одно лицо их запомнили?  
Умилялись, конфетки раздавали. Романсы пели. Как это Достоевский, что ли, писал: «Лавровые венки на вшивые головы...»

(Сценарий фильма «Солнечный удар»)

И, соответственно, вопрос: «Спасется ли русский народ?» для отца Сергия парадоксальным образом связывается с другим вопросом: «А спасется ли Иуда?» Может ли тот быть прощен? И в обоих случаях Булгаков отвечает: «Да». 

СВОЙ: С ходу, при первом знакомстве с подобными сравнениями и не поймешь, на что это больше похоже — на некую весьма оригинальную форму русофилии или на ее прямую противоположность... 
Козырев: Увидеть в Булгакове апологета русского национализма, конечно, сложно, однако и русофобом он, совершенно точно, никогда не являлся. Это был философ, который очень критически относился к нашему славянофильскому шапкозакидательству. При том, что сам был славянофилом и во многом сходился по воззрениям, к примеру, с Хомяковым, в известной мере повторял того синтетичностью увлечений, творческих опытов. Хомяков ведь тоже был универсал — и богослов, и поэт, и философ, и агроном, и гомеопат, а также изобретатель, архитектор и пр. 

В чем ценность булгаковской мысли, касающейся русских людей? Прежде всего в том, что он призывает их к трезвению, избавлению от опасных иллюзий по отношению к самим себе. Предостерегает и наставляет: да, нам дана святыня, нам даровано большое богатство, но мы можем непомерно возгордиться и эти святые вещи опорочить, опозорить, окончательно потерять. А поэтому мы должны хорошо знать то, что храним и за что ответственны. Может быть, самый важный, самый славянофильский акт Булгакова — это создание им Парижской богословской школы, девизом которой стали слова: «Живое предание». (Кстати, так назывался периодический альманах, который издавался в Париже с 1930 года.) Христианство должно существовать не как музейная реликвия, но как сила, преображающая жизнь, воспитывающая, устрояющая, оказывающая воздействие и на экономику, и на предпринимательство, и на семью, и на быт, и на образование...

В этом смысле парижская школа как проект живой религии — того, что влияет на социальное бытие, чрезвычайно ценен в судьбе Булгакова. Безотносительно к тому, что эту школу иногда пытаются уличить в ереси, говорят, что софиология — это не что иное, как воскрешение гностицизма... 

СВОЙ:  Коль скоро Вы употребили термин, непосредственно относящийся к Софии, божественной Премудрости, давайте уточним, что софиология и софистика — не одно и то же. Да и нужно ли вообще говорить о Софии как о некоем самостоятельном субъекте в нашем дуалистическом мире, который делят между собой добро и зло, Бог и дьявол? Попросту говоря, все хорошее, правильное и праведное — от Бога, все дурное, пагубное — от сатаны... Насколько необходимо привнесение сюда нового, дополнительного понятия? 
Козырев: София — понятие не новое. Оно библейское. Есть книги Премудрости. К ней мы обращаемся в псалмах. О ней говорят притчи Соломоновы, а точнее, сама Премудрость вещает в них от первого лица: Господь создал меня в начале путей своих, прежде века утвердил меня... Можно толковать эти слова аллегорически, но все же идея Софии как некоего мироустрояющего начала существует в очень многих религиозных традициях. 

Христианское вероучение канонически сливается с идеей Логоса. Логос и София объединяются в образе Христа. Христианство также несет в себе некую гендерную религиозную двузначность. Христос — воплощенные Премудрость и Слово. Но есть еще и Богоматерь, которая выражает женское начало в христианской религии — милующее, милосердное, космологическое. 

У Достоевского в «Бесах» Хромоножка говорит: «Богородица что есть, как мнишь?.. Мать сыра земля». Вот это измерение христианства, где мир приникает к Богу, где не просто Бог активно творит мир, но и последний «в небесах видит Бога» (по выражению Лермонтова), как раз и пытается выразить булгаковская софиология. 

София — это наше единение с Богом, стремление мира к тому, чтобы обожиться, стать более совершенным. 

Стремится ли сам мир к такому совершенству? С точки зрения среднестатистического обывателя, наверное, впору сказать: «Нет». Когда видим, к примеру, «боинги», падающие в результате то ли чудовищной провокации, то ли глупой нелепости, то ли фатальных ошибок, то ли воздействия каких-то злых демонов, определяющих мировую политику, нам хочется заявить: техногенная цивилизация ведет к апокалипсису. На что, кстати, постоянно намекает Голливуд, все больше и больше снимающий фильмов о том, что, мол, конец неизбежен, а посему давайте строить элизиумы на новых планетах, куда мы, в конце концов, переберемся. Ну, не все, конечно, но, по крайней мере, дети и кролики обязательно туда переселятся. Таким странным образом западное массовое искусство, будучи на разных мировоззренческих полюсах с нашим философом-космистом Николаем Федоровым, как бы возрождает его мечту о покорении космоса и распространении земной жизни на другие планеты...

Окончание беседы в следующем номере