Эра любомудрия

Высшие ценности не измеряются килограммами и рублями, у них своя, метафизическая система расчетов. К примеру, небольшая книжка «Стихотворения Ф.И. Тютчева» (1854) на весах русской культуры «томов премногих тяжелей», а ее лирико-философские мотивы многократно отзываются у выдающихся творцов XX века. 

Последняя статья тютчевского современника и собеседника Ивана Киреевского «О необходимости и возможности новых начал для философии» (1856), оборванная смертельной болезнью, для русской мысли — евангельское зерно, проросшее сквозь почву времен и принесшее богатые плоды. 

Мысли Ивана Васильевича о «цельности бытия внутреннего и внешнего», о соборности как подлинном основании социальной жизни, о разуме, стремящемся к единству с верой, стали программой развития национальной философии.

«Наш век отчаянных сомнений», «наш век, неверием больной...» — так назвал Тютчев свое столетие. Расщепленность, раздвоенность духа и души, разъедающий самоанализ, эгоизм, гигантское самолюбие, озлобленность ума, «кипящего в действии пустом», — эти черты сынов века, «лишних людей» русской литературы и жизни Киреевский и его собратья по славянофильству Алексей Хомяков, Константин Аксаков связали с безверием. 

Именно в нем они видели начало ложного устроения личности. От славянофилов и Тютчева нити преемственности протянулись к Достоевскому, который в 1860–1870-е годы провел блестящее художественное исследование природы автономного сознания, человеческого «я», лишенного религиозной опоры. Подчеркнул, что без «высшей идеи существования», без «веры в свою душу и в ее бессмертие» личность уплощается, искажается, а развитие социума сворачивает на ложные, кризисные пути. 

Александр Герцен в «Былом и думах» описывает, как Хомяков на одном из знаменитых московских собраний 1840-х доказывал, что голый разум не способен раскрыть человеку смысл мира, тем более — увидеть бытие на его пути к совершенству. Напротив, «оставленный на себя самого», он может ввергнуть в самый отчаянный пессимизм, ибо в природе ему открывается «простое, беспрерывное брожение, не имеющее цели». Все это может в любой момент прерваться — вместе с жизнью на земле. 

Позднее эту мысль Хомякова, предостерегавшего от «свирепейшей имманенции», подхватит опять-таки Достоевский. Его персонажи ужаснутся выводам новейшей физики, идее тепловой смерти Вселенной. Перспектива, при которой Земля «обратится в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней», породит в «усиленно сознающих» героях писателя настоящий метафизический бунт. 

Спасать человека от этого восстания, переходящего в нигилистическое отрицание жизни, и будет русская философия. Могучим основанием послужит феномен воскресения Иисуса Христа, несущего в себе обетование «всеобщего воскресения», преображения Вселенной в Царствие Божие. 

Пасхальное свидетельство «Христос воскресе!» Иван Киреевский определил как главную идею подлинной философии, не разделяющей разум и веру. Воскресение — совокупность Божественного откровения для христианина и средоточие человеческого бытия для философа. Оказавшись в 1830 году в Германии, где, по собственному признанию, он был «окружен первоклассными умами Европы», Киреевский пишет родным по поводу лекции Фридриха Шлейермахера о жизни Иисуса Христа. Известный немецкий богослов и философ, трактуя центральное событие Евангелия, Христово восстание из мертвых, утопал в «специальных» вопросах («началось ли гниение в теле Иисуса, оставалась ли в нем неприметная искра жизни или была совершенная смерть») и тем самым нивелировал, а то и вовсе свел на нет главный, искупительный смысл совершившегося. Иван Васильевич в недоумении: «Так ли смотрит истинный христианин на воскресение Иисуса? Так ли смотрит философ нынешний на момент искупления человеческого рода, на момент его высшего развития, на минутное, но полное слияние неба и земли»? Истину воскресения, убеждает Киреевский, нельзя постигнуть лишь разумом, о ней нельзя только философствовать, зарываясь в крючкотворные мелочи. Приближаясь к ней, «философия сходится с верою», и там, где это схождение произошло, «там весь человек, по крайней мере духовный человек». 

Для отечественной философской традиции воскресение Христово — не допущение, не умственная конструкция, но абсолютная, живая реальность. Русская мысль утверждает подлинный реализм, где едины физика и метафизика, а земное не иноприродно небесному, но соединено с ним зиждительной связью. Проявления этого Иван Киреевский видит в храме и литургии и за семьдесят лет до Евгения Трубецкого и о. Павла Флоренского говорит о синергизме иконы. Со смирением и молитвой склоняется он перед чудотворным образом Успения Пресвятой Богородицы, хранившимся в церкви его родового имения. Веками принимавшая «потоки страстных возношений, молитв людей скорбящих, несчастных», эта икона, поясняет он Герцену, «должна была наполниться силой, струящейся из нее, отражающейся от нее на верующих. Она сделалась живым органом, местом встречи между Творцом и людьми». 

Таким же «местом встречи», по мысли Киреевского, должны стать жизнь и культура. Со славянофилов начинается путь русской философии к оцерковлению, преодолению разрыва между храмовым, молитвенно-благодатным, и внехрамовым, подверженным греху и розни. 

«Религия не один обряд и не одно убеждение», она стремится одушевить собой все сферы человеческого бытия, вплоть до отношений семейственных и гражданских. В Киреевском, представителе старорусского дворянского рода, как и в других славянофилах, было живое ощущение почвы. И при этом он органично соединял блестящую европейскую образованность с подлинной народностью. 

Тот же органический сплав почвенности и просвещенности был присущ и его матери Авдотье Елагиной. И, конечно, младшему брату, Петру Киреевскому. «Своенародности подвижник просвещенный», как назвал того поэт Николай Языков, Петр Васильевич посвятил жизнь собиранию народных песен, в которых раскрывался ему Логос крестьянского мира, голос народной души. 

Оба брата получили блестящее образование, поступили на службу в московский архив Министерства иностранных дел, снискав, вместе с другими сослуживцами, будущими членами «Общества любомудрия» Дмитрием Веневитиновым, Александром Кошелевым, Владимиром Одоевским, Степаном Шевыревым, коллективное прозвище «архивные юноши». А когда (в 1829–1830-м) братья посещали вузы Германии, в отличие от мюнхенских студентов, спавших или читавших романы на лекциях выдающихся профессоров, активно знакомились с современными тенденциями в философии, пропуская их сквозь призму собственного духовного опыта, давая новейшим теориям оригинальные, подчас и критические, оценки. Беседовали с Гегелем и Шеллингом, кумиром московских любомудров (как нетрудно догадаться, это буквальный перевод слова «философы»). Последний в одной из бесед с Петром Киреевским произнес вдохновляющие слова: «России суждено великое назначение». 

Пребывание за границей братья воспринимали как приуготовление к подвигу служения России. Не на военном или хозяйственном поприще, но в сфере мысли. Не мечом или оралом, а тем, что непосредственно восходит к Слову, «Которым все начало быть». Именно о таком «духовном служении» писал Иван Киреевский своему другу Кошелеву в 1827 году: «У нас общая цель: благо отечества и общее средство: литература... Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностию, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов, и чистоту жизни возвысим над чистотою слога».

В этих словах — нравственная программа славянофильства, которое в 1840-е станет ярчайшим фактом русской духовной истории. Мысль, высказанная «на заре туманной юности», прорастет спустя годы — в поздних статьях.

Братья Киреевские в этом плане подобны двум другим братьям — Аксаковым. Младший из Киреевских в некоторых вопросах предвосхищает старшего из Аксаковых — Константина, сторонника Московской Руси, апологета земских соборов, упрекавшего послепетровский период русской истории в безнародности. Они замечательно цельные типы, убежденные защитники русского воззрения, как бы сразу вылепленные из одного куска. 

Ивану Киреевскому, напротив, ближе младший Аксаков — тоже Иван. С тем связана эволюция славянофильства 1860-х, он в своей теории к единству «царя и земли» добавит третью составляющую — общество. 

Петр Киреевский свою веру в самобытность русских народных начал исповедовал с юности, сохраняя ее незыблемой до последних дней. У Ивана Васильевича утверждению национальной философии, стоящей на идее цельного знания, примиряющей разум и веру, предшествовал серьезный внутренний рост, на который влияли и споры с братом, и последовавшая в 1834-м женитьба на Наталии Арбеневой, и общение с о. Филаретом Новоспасским, преп. Макарием Оптинским, и участие в издании творений Св. Отцов, и диалоги с членами славянофильского кружка, прежде всего Хомяковым... 

В письме родным из Германии Петр Васильевич так писал о своем старшем брате: «Он тот же энергический, высокий и горячий душою, и ясный, но вместе с этим прежним русским и европеец, т.е. деятельный». Это, пожалуй, самая точная характеристика молодого Ивана Киреевского. Вернувшись в Россию после заграничного путешествия и предприняв издание журнала с говорящим названием «Европеец», он пытается соединить эту самую деятельность-активность с основами традиции. Европейский вектор в его раннем творчестве не означает ни безнародности, ни тем более презрения к России. Позиция Киреевского сродни будущему почвенничеству Достоевского, как оно проявилось в начале 1860-х на страницах журнала «Время». 

Провозгласив тезис о возврате интеллигенции к истокам и корням, Достоевский постепенно углублял свою мысль, все смелее и отчетливее отождествлял с почвой православную веру. Движение Ивана Киреевского от статьи «Девятнадцатый век» (1831) до программного труда «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России» (1852), по сути, было таким же. Вступив в 1839-м в диалог с Хомяковым, положивший начало возникновению славянофильства, он акцентировал: «С введением христианства нравственные понятия русского человека изменились, а вместе с ними и его общежительные отношения, и потому все общественное устройство русской земли должно было в своем развитии принять также направление христианское». 

Чем для западноевропейского общества были университеты, тем для России — монастыри. Вера стала основой народного просвещения, скрепляющей силой национального организма. Ибо просвещение — не набор сведений, необходимых человеку в практической жизни, не простой багаж знаний, но духовное воспитание личности, просветление ее светом Христовой истины. 

Киреевский-философ — последовательный критик рационального типа мышления, который на протяжении веков господствовал в европейской традиции. Односторонняя рациональность ограничила человека, обрекла его на кабинетное знание, оторванное от жизни, разделила разум и веру, породила разъедающий скептицизм. 

Автономия разума ведет к тупику. «Разум, сам себя развивающий, сам собою и ограничивается». Задачу русского любомудрия Киреевский видит в том, чтобы эту ограниченность преодолеть, возвысив «самый способ мышления» «до сочувственного согласия с верой». 

В его учении о познании действует не холодный рассудок, не сухое, бездушное рацио, но высший, «сердечный» ум, открытый действию Божественного Логоса, разумению истин горних, правде Царствия Небесного, ум, идущий в одном направлении с сердцем. Просветляющий душу разумением и, в свою очередь, одушевленный любовью.

Призывая «возвысить разум до того уровня, на котором он бы мог сочувствовать вере», Киреевский вовсе не стоит за слепое, наивное верование. Напротив, устремляет своих современников к вере совершеннолетней, сознательной, осуществляющейся, как скажет потом Достоевский, «серьезно и вправду». Такая вера захватывает все человеческие силы и дарования, прекращая разнонаправленность их устремлений. Обращает к Пресвятой Троице, в Которой — не только «средоточие всех святых истин», но и образ совершенного устроения мира. И даже способ философской мысли о нем. 

Говоря о цельности веры и знания, Киреевский меньше всего теоретик. Он сам был носителем этого разума, воплощая образ цельного человека. «Сердце, исполненное нежности и любви, ум, обогащенный всем просвещением современной нам эпохи; прозрачная чистота кроткой и беззлобной души; какая-то особенная мягкость чувства... горячее стремление к истине» — так писал в некрологе о нем Алексей Хомяков.