«Сгорите, как свечка, и других сожжете»

Ворох мыслей, идей, сравнений

Считалось, что он указал путь, по которому должна идти русская литература, чтобы стать мощной общественной силой. Классическими, непревзойденными слыли статьи о творчестве Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, Гоголя и других наших писателей.

Дух Белинского витал в школах, училищах, вузах. Ученики и студенты заполняли тетрадки длинными цитатами, однако зевая и ленясь пробираться сквозь темные дебри слов к вероятному свету смысла. Механически заучивали некрасовские строки: «Ты нас гуманно мыслить научил, / Едва ль не первый вспомнил о народе, / Едва ль не первый ты заговорил / О равенстве, о братстве, о свободе...» 

В Советском Союзе было выпущено 13-томное собрание сочинений Белинского, в которое составители включили все написанное с младых ногтей до последних дней. Попытается ли кто-то сейчас разгрести этот ворох страстей, идей, фантазий? 

Имя Белинского носят 478 (!) площадей, улиц и переулков в России. Есть железнодорожная станция, институты, школы, библиотеки, парки, скверы, названные в его честь. На карте страны можно найти даже город Белинский! Памятников — не сосчитать. Только в Пензе, где будущий публицист провел детские годы, четыре монумента.

В 1953 году на экраны вышел фильм «Белинский». В нем причудливая фантазия сценаристов собрала весь цвет отечественной литературы — главного героя, Лермонтова, Герцена, Некрасова, Тургенева. В одном из эпизодов лакей накрывает на стол, интересуясь у артиста Михаила Щепкина, что за гости пожалуют. Тот торжественно объявляет: «Нынче будут два самых великих человека в России!» Это Белинский и Гоголь. Разговор между ними течет вяло, авторы сценария, видимо, были наслышаны об их крайне непростых взаимоотношениях. Однако писатель отдает критику рукопись «Мертвых душ», дабы тот пробежался по поэме суровым, все выжигающим взором и дал ей оценку. 

В фильме появляются символические титры: Белинский превратил журналы, в которых сотрудничал, в политическую трибуну. Его голос гремел по всей России, призывая к освобождению народа. 

На экране во весь опор мчится тройка резвых лошадей — явный намек на гоголевские строки: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа».

«Кто берется судить о других...»

Белинский отдал должное «Мертвым душам»: «Творение чисто русское, национальное». Но и упрекнул — правда, несколько странно — в «любви и горячности к своему родному и отечественному». По его мнению, литератор порой забывает о роли обличителя и восхищается жизнью в России, с которой обязан «сорвать покров».

Вправе ли рецензент эдак свысока указывать всеми признанному, большому писателю? Волен ли повелевать его мыслями, направлять перо? Разве равнозначны эти фигуры по дарованию, масштабам замыслов? 

Критик — человек, озирающий литературную ниву. Где-то посреди этого щедрого на урожай поля он раздумчиво замирает, где-то что-то отмечает, великодушно хвалит. Не всегда такой господин пребывает в благостном расположении духа. Порой гневается, корит. Иной раз охотно низвергает дебютанта. Или снисходительно журит, как учитель нерадивого ученика, снабжает советами. 

Есть и те, кому особую сладость доставляет расправа над личностью органичной и самобытной. А если жертва к тому же возражает, то в нее впиваются еще больнее. Подобный субъект не только зол, но и злопамятен — отныне не пропустит ни строки непокорного литератора без того, чтобы посильнее царапнуть его пером... 

Сквозь толщу лет Белинский видится именно таким — всяким. В молодости он упражнялся в словосложении, однако прекратил опыты ввиду отсутствия таланта. Да и знаниями не был отягощен — его исключили из Московского университета «по слабости здоровья и притом по ограниченности способностей». 

В реке удручающего многословия 

Ореол его величия был непрочен. Он сам попадал под удар критики, как и опасался: «Кто берется судить о других, тот подвергает и самого себя еще строжайшему суду».

Белинский набросился на Гоголя за «Выбранные места из переписки с друзьями», назвав автора «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских нравов». И призвал от книги отречься.

Гоголь, ошеломленный потоком незаслуженных обвинений, подготовил ответ. В нем достаточно аргументов, способных убедить полемиста (будь тот мудр и беспристрастен) в его мимолетных заблуждениях: «Как далеко вы сбились с прямого пути, в каком вывороченном виде стали перед вами вещи!» Но это письмо классик не отправил, возможно, не желая разжигать скандал. Тем не менее послание сохранилось и стало достоянием потомков.

«Нет, Виссарион Григорьевич, нельзя судить о русском народе тому, кто прожил век в Петербурге, в занятьях легкими журнальными статейками и романами тех французских романистов, которые так пристрастны, что не хотят видеть, как из Евангелия исходит истина, и не замечают того, как уродливо и пошло изображена у них жизнь... Вспомните, что вы учились кое-как, не кончили даже университетского курса. Вознаградите это чтеньем больших сочинений, а не современных брошюр, писанных разгоряченным умом, совращающим с прямого взгляда».

Там же великий писатель вывел символические слова: «Вы сгорите, как свечка, и других сожжете».

«Белинский — это легенда, — полагал литературовед Юлий Айхенвальд. — То представление, какое получаешь о нем из чужих прославляющих уст, в значительной степени рушится, когда подходишь к его книгам непосредственно. Порою дышит в них трепет искания, горит огонь убежденности, блещет красивая и умная фраза, но все это беспомощно тонет в водах удручающего многословия, оскорбительной недодуманности и беспрестанных противоречий».

Портрет пера Тургенева 

Айхенвальд также считал, что Белинскому не хватало знаний, хотя сам критик этого не сознавал: «Иначе он понял бы, как мало права было у него озирать с птичьего полета историю и философию, говорить обо всем, не зная ничего...» 

Тургенев, который дружил с Белинским, оставил словесный портрет, оговорившись, что знакомое многим литографическое изображение дает неверное представление о персонаже. Итак...

«Это был человек среднего роста, на первый взгляд довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, со впалой грудью и понурой головою. Одна лопатка заметно выдавалась больше другой. Всякого, даже не медика, немедленно поражали в нем все главные признаки чахотки... Притом же он почти постоянно кашлял. Лицо он имел небольшое, бледно-красноватое, нос неправильный, как бы приплюснутый, рот слегка искривленный, особенно когда раскрывался, маленькие частые зубы; густые белокурые волосы падали клоком на белый, прекрасный, хоть и низкий лоб... Кто видел его только на улице, когда, в теплом картузе, старой енотовой шубенке и стоптанных калошах, он торопливой и неровной походкой пробирался вдоль стен и с пугливой суровостью, свойственной нервическим людям, озирался вокруг, — тот не мог составить себе верного о нем понятия, — и я до некоторой степени понимаю восклицание одного провинциала, которому его указали: «Я только в лесу таких волков видывал, и то травленых!»

Портрет пера Тургенева — не просто выразительное полотно, но еще и важное дополнение к сложносоставному образу. Болезненное и нервическое состояние Белинского порождало в его душе множество сомнений — те его раздирали, лишали покоя. Он постоянно бился над разрешением мучительных вопросов, которые сам же себе задавал. Тургенев вспоминал, что лишь придет к нему, и тот, исхудавший, больной, «тотчас встанет с дивана и едва слышным голосом, беспрестанно кашляя, с пульсом, бившим сто раз в минуту, с неровным румянцем на щеках, начнет прерванную накануне беседу». 

Спустя два-три часа гость остывал, ему хотелось отвлечься. Однако Белинский не желал прерывать разговор, хотя на этом чуть ли не со слезами настаивала его жена, напоминавшая о предписании врача. Однажды он сказал Тургеневу с горьким упреком: «Мы не решили еще вопроса о существовании Бога, а вы хотите есть!..»

Мятежный дух бурлил и в разговорах, и в статьях. Яростно обличалось не только то, что по каким-то соображениям заслуживало критики, но и то, что просто раздражало, было несозвучно воззрениям. Друзья и знакомые прозвали обличителя «неистовым Виссарионом».

«Он бросался на противника барсом»

В «Былом и думах» Герцен сообщал: Белинский «в злейшей чахотке, а все еще полон святой энергии и святого негодования, все еще полон своей мучительной, «злой» любви к России...» 

Историю своей страны «неистовый Виссарион» назвал потерянной «в грязи и навозе», утверждал, что здесь вредны молитвы и проповеди, а «в громозвучных стихах Ломоносова нет ничего русского». Он недооценивал Пушкина, не понял Баратынского.

До сих пор в ходу давно ставший популярным анекдот: «Белинский едет по вечернему Петербургу на извозчике. Тот видит — барин не заносчив, пальтишко на нем простое, фуражка потертая. В общем, можно поговорить:

— Вы, барин, кем будете?
— Я, братец, литературный критик.

— А это кто?
— Вот, к примеру, писатель напишет книжку, а я критикую.

Извозчик почесал бороду, покряхтел:

— Ишь... (непечатно) какая!..»

Обратимся еще раз к воспоминаниям Герцена: «Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль. Спор оканчивался очень часто кровью, которая у больного лилась из горла...»

Допустимо предположить: если бы не ранняя смерть, Белинский еще долго продолжал бы с той же страстью отстаивать свои взгляды, назидать, устраивать горячие словесные баталии. Хотя Достоевский считал, что, отведи ему судьба больше времени, он уехал бы в эмиграцию «и скитался бы теперь маленьким и восторженным старичком с прежнею теплою верой, не допускающей ни малейших сомнений, где-нибудь по конгрессам Германии и Швейцарии или примкнул бы адъютантом к какой-нибудь немецкой m-me Гёгг, на побегушках по какому-нибудь женскому вопросу».

Почему писатель, отнюдь не лишенный дара предвидения, так решил? Бог весть...