Gorky Park

Часто пытаюсь представить, какой была Москва в июне 1941-го. Первого июня, десятого, двадцатого... Как выглядели лица прохожих, о чем писали газеты с журналами, сколько стоил брикет отменного советского мороженого... Куда зазывали театральные афиши, какой фасон брюк или платьев считался самым популярным... Жарко было или дождливо-пасмурно? Какие слухи витали над московскими двориками? О чем гудел народ в общественном транспорте? Чувствовалось ли в чем-то, хотя бы в чем-то, приближение большой беды?..

На днях заглянул с семьей в Парк Горького. Он здорово преобразился за последние годы. Исчезли спекулянты и шаромыжники. Появились аккуратные дорожки для велосипедистов, аттракционы для детей, кафе и лотки со сладкой ватой. Дизайнеры и проектировщики безупречно поймали настроение времени. В моду — даже на самом низовом, потребительском уровне — прочно вошел советский стиль. (Хотя и понимают его многие граждане и гражданки несколько странно: в духе, в общем-то, антисоветских и глупых, хипстерских фильмов — «Стиляги», «Оттепель» и тому подобных.)

Общему запросу гуляющих по парку, дышащих более-менее чистым воздухом масс такой эстетический поворот вполне соответствует. Попав в Парк Горького или на слегка очищенную от 90-х ВДНХ, москвичи и гости столицы устраивают себе и своим детям небольшую экскурсию в прошлое. В советское прошлое. Где фонтан «Дружба народов» вовсе не выглядит насмешкой над гастарбайтерскими окраинами. Где не стоит заколоченным павильон «Украина». Где «Буран» или Су-27 не смотрятся бутафорскими надгробиями над целой отраслью, символизируют оптимизм и прогресс, а не стеб и китч. Но самое главное — где есть спокойствие и безмятежность, любовь и настоящая дружба, нет вопиющей нищеты и бесправия, унижающей безработицы и оскорбительной роскоши. И само собой — нет войны.

Это настроение охватывает тебя против твоей воли, разоружает, отключает все звериные и прочие нехорошие инстинкты. Ты смотришь на смеющихся детей и как бы заново учишься улыбаться — не ухмыляясь, не скалясь, не артикулируя «чи-и-из». 

Так, наверное, и должна быть устроена жизнь? Когда-то давно — когда по случаю поступления в школу отец тебя брал с собой в Москву, и вы останавливались у его друзей в общаге МГУ на Воробьевых горах, и ты бегал смотреть на динозавров в университетском музее, и на веселых студентов-негров (которые даже и не догадывались, что они, вообще-то, афроамериканцы, ну или на худой конец афроевропейцы), и на живущих в парке, важно ковыляющих куда-то по своим делам уток. И ты выпрашивал фанту, а затем клянчил эскимо... — жизнь в самых добрейших ее проявлениях выглядела для многих из нас именно так.

Помните расхожую шутку: «Хочешь, я покажу тебе Москву?» Каждый, кто говорил «да» (разве можно сказать «нет»?) и кого поднимали после этого за уши на воздух, никогда такое не забудет. И шутку. И Москву. 

Той Москвы больше нет, конечно. И Парк Горького — это, увы, все еще Gorky Park. Просто слегка освобожденный от скверны «эпохи перемен». И ВДНХ, пожалуй, — пока еще не что иное, как Выставка Достижений Несуществующего Хозяйства. Когда у мило оформленного и раскрашенного в советские цвета фуд-трака, обращаясь к завернутому в фирменную униформу узбеку, какая-то школьница вдруг громко произносит: «Дайте мне сэндвич с салмоном, нет, не с чикеном, а с салмоном», ты вздрагиваешь и возвращаешься в настоящее. И понимаешь, что провалившийся в тартарары Парк Горького утянул за собой не только «великого пролетарского писателя», не только «Буран» и Су-27, но и простые слова: «лосось», «курица»... А завтра, того гляди, утянет и тебя...

Но не сейчас. В эту минуту люди смеются так же, как и тридцать, сорок, пятьдесят лет назад. Улыбаются аналогично. Столь же нежно целуют своих детей. И так же хотят жить. По возможности — долго. Желательно — столько, сколько пока еще никто не живет. 

И очень трудно отделаться от мысли, что точно такие же улыбки, платья, мороженое, точно такую же радугу над фонтанами Москва видела в июне 1941-го. Первого. Десятого. Двадцатого. Только тогда у нее был настоящий Парк имени Горького. И, наверное, отчасти поэтому она выстояла.