Кто такие новые правые и левые, почему они часто действуют заодно, ставят ли какие-то цели, кроме смены прежней элиты, — в интервью газете «Культура» рассказал известный политолог Александр Баунов.

— Возникающие сегодня многочисленные движения и идеологические направления, казалось бы, ничего не объединяет. Однако специалисты подчеркивают, что все они имеют общую основу.

— И новые правые, и новые левые, и русский сталинизм современный, и BLM (BlackLivesMatter — с англ. «Жизни чернокожих важны») — это все разные манифестации антиэлитистских настроений. У них общий противник — это современные правящие элиты. У совершенно разных Путина и Макрона есть общий противник — глобальный антиэлитизм. С точки зрения глобальных антиэлитных движений, какую бы они форму ни принимали, Путин и Макрон — это старая элита, которая не пускает наверх новых людей. При том, что те же Макрон и Путин — сами начали и отчасти продолжают как антиэлитисты: один победил, бросив вызов старой партийно-бюрократической системе Франции, другой постоянно борется с несправедливым мировым порядком, за которым стоит западная элита. Но для новых поколений протестующих классический белый мужчина, сделавший карьеру на государственной службе, — элита в принципе.

— Откуда взялся новый антиэлитизм?

— До начала 90-х господствовал взгляд, который состоял в том, что достичь всеобщего благополучия препятствуют, в частности, холодная война, гонка вооружений и раскол мира на два лагеря. Это было основное препятствие, оно исчезло в 90-е. Падение советского лагеря, конец противостояния, которое грозило глобальной катастрофой, совпали с волной глобального экономического роста. Это был довольно праздничный период в истории человечества, степень доверия между людьми и элитами была очень высокой, потому что сложилось впечатление, что элиты все сделали правильно. Потом доверие начало таять. Во-первых, исчерпалась волна оптимизма, когда люди ожидают, что все время будет лучше. Но все время лучше быть не может, ресурс любого роста не бесконечен. Состоялся некий глобальный праздник свободы и благосостояния, а потом вы переходите к рутине. Кризис 2008 года принес разочарование многим, в том числе и в России. Далее, мультикультурализм на Западе, который старые элиты пытались сделать частью этого глобального праздника, показал свои другие стороны. Стало понятно, что общество не может так быстро переварить новоприбывших, начинаются разговоры, что они чужие. Это не только бытовой расизм, в этом есть антиэлитский оттенок, потому что элиты говорили, что это прекрасно, когда общество становится разнообразнее. Заодно появились вопросы по поводу объединения Европы. Выяснилось, что народы бывшей коммунистической Европы не просто освобождены, а находятся с освободителями из Западной Европы в одном политико-экономическом союзе, причем с ними надо делиться рабочими местами. Поляки-литовцы-румыны оказались рядом, они делают жилье менее доступным, более дорогим и вообще, почему они на равных правах работают со мной в моей стране?

— Каков сегодня электорат новых правых и насколько изменилась социальная структура и основа их сторонников с конца 90-х?

— Новые правые не похожи на классических европейских правых. Во-первых, религии в их программе стало значительно меньше, а семейный социальный консерватизм для новых правых не так важен. Они не антисемиты, антисемитизм среди них изжит, это хорошо видно на примере Франции. Если Жан-Мари Ле Пен, основатель Национального фронта и отец Марин Ле Пен, достаточно часто позволял себе намеки по поводу, кто рулит капиталом и вообще всем миром из-за кулис, то его родная дочь и преемница исключила отца из им же основанной партии за это.

Если старые правые в ХХ веке искали чужих в собственной среде, то новые правые ищут их в приезжих, мигрантах. У всех в программе, от Финляндии до Испании, один общий пункт — антимигрантский. И обоснован он не расово или этнически, а ценностно. То есть новые правые понимают, что современным европейцам не очень прилично говорить на языке расы или этнического национализма. Они говорят, мы не защищаем наш этнос или расу, мы защищаем наш набор ценностей, и это либеральные ценности. Те люди, которых называют иногда фашистами, в каком-то смысле апеллируют к либеральным ценностям, это хорошо видно по новым правым Голландии. Они говорят, что приезжие, с гораздо более консервативным религиозным сознанием, с плохим пониманием, что такое свобода женщин или свобода сексуального выбора, представляют угрозу нашей европейской цивилизации.

— Поразительным образом на их фоне радикалами выглядят некоторые новые левые...

— Это все равно довольно ручной радикализм. Смотрите, что произошло в Греции. Там к власти пришли новые левые, марксистская партия. Это люди, которые всю предшествующую жизнь занимались профессиональным политическим протестом, причем очень бурным. Они кидали в американское посольство, в лучшем случае, пакеты с краской, в худшем — что-нибудь горючее. Они сносили памятник Трумэну, писали всякие лозунги, устраивали драки с полицией на Первомай. Вот эти люди пришли к власти, ну и что? Министр финансов ездил на мотоцикле, они отказались клясться на Библии и пожали руку архиепископу Афинскому, а не поцеловали. Побунтовали против Брюсселя, против Германии. А потом выяснилось, что их платежный баланс без немецкой, без европейской помощи все равно не сходится, прощать долг им никто не будет, а зарплаты и пенсии надо платить, и они превратились в достаточно респектабельное правительство.

— Сегодня разницу на практике между левыми и правыми зачастую заметить сложно. Можно ли сказать, что мы ушли от поляризации этих двух идеологий, которая в прошлом веке была «мотором развития» общества?

— В 50-е, 60-е, 70-е годы избиратель довольно четко видел в Германии, чем отличаются социал-демократы от христианских демократов, в Англии — лейбористы от консерваторов, во Франции — «голлисты» от социалистов, понимал разницу. Она была и в отношениях с советским блоком, и в политике поддержки промышленности, был набор довольно четких социальных политик и довольно ясные внешнеполитические шаги. А потом эта разница стала утрачиваться. В Германии прекрасный пример с большими коалициями, когда один раз создается коалиция из двух главных соперников — социал-демократов и христианских демократов, потом второй, а потом это чуть ли не норма жизни. Но какая тогда разница — голосовать за христианских демократов или социал-демократов, если потом они образуют одно правительство?

Сейчас есть спрос на более четкие партийные позиции. Крах классической партийной системы связан с тем, что избиратель хочет больше ясности, избиратель больше поляризован. Отсюда, с одной стороны, в Германии успехи левых, с другой — правой «Альтернативы для Германии». В Испании после диктатуры не было почти полвека крайне правых партий, теперь там есть партия «Голос» (Vox). Избиратель перестал стесняться требовать более ярких и четких позиций.

— Можно ли сказать, что классические партии с обширными и сложными программами уходят с политического поля?

— Сейчас партии, которые раньше болтались по краям политического спектра, зашли в поле бывшего мейнстрима. А мейнстрим местами вообще испарился. В Греции, например, исчезла полностью социалистическая партия ПАСОК, которая правила почти 30 лет. Во Франции Соцпартия была великая, последний президент из нее был совсем недавно —Олланд, но он настолько оказался невнятным, что после него фактически рухнула Социалистическая партия. Выборы выиграл человек, который не является ни социалистом, ни консерватором, — Макрон. И он придумал себе новую партию — не правую и не левую. В Америке мы тоже видим такой партийный кризис. Вот в Демократической партии нашли Байдена, который объединил всех на платформе «выгоним вместе Трампа, и я уйду». А так Демократическая партия расколота на старую партийную элиту и местную версию новых левых внутри Демпартии.

Есть новое поколение молодых демократов, которое ставит вопросы, которые раньше внутри американского демократического мира не ставились. А почему, собственно, у нас нет всеобщего здравоохранения, это же вполне совместимо с капитализмом и свободой? Вот в Германии, Англии есть, а почему в Америке нет? Почему нет бесплатного высшего образования? В Европе есть, и она при этом совершенно не коммунистическая.

— Кризис старых партий стал причиной того, что на политический олимп в западных странах стали восходить «бывшие маргиналы»? Это и про Трампа, и про Джонсона с Ле Пен.

— Это может означать отсутствие у старых партий идей для будущего. Также большое влияние на политику оказал интернет. Победа новых правых и новых левых, крах старых партий, все это во многом держится на Сети. Раньше все-таки между политиком и массовым избирателем стояла интеллигентская прослойка, вот газета «Культура», или «Нью-Йорк таймс», или ВВС, где сидели редакторы, которые решали, как именно политик через них будет общаться с избирателем. Этот посредник контролировался, скажем так, образованным средним классом. Сегодня избирателю не нужны для обратной связи ни редакция газеты, ни даже депутат, потому что в новом мире есть возможность прямой связи. В каком-то смысле это возвращение в античность, когда все граждане могут высказаться напрямую и будут услышаны. Интернет скоростной, общедоступный, широкополосный, потом спутниковый, он создал глобальную Агору.

Обама был первым, кто сделал акцент на кампании в соцсетях больше, чем на телевидении. Трамп, собственно, только развил эту технологию, обратился к избирателю с другими лозунгами, но тоже без посредников. Не мимо прессы, а даже против прессы, которая его не любит. Почти все журналисты были против Трампа, и что? Если бы не было эпидемии, он бы мог легко выиграть выборы второй раз. Даже сейчас вопрос не закрыт.

Но тут возник некий антиэлитизм второго уровня. Не успели Трамп, Макрон и Джонсон покрасоваться на вершине антиэлитных волн, против них выходит какая-то следующая генерация людей, связанных, например, с новой этикой, или с BLM, или «желтые жилеты», для которых и те, и другие — представители какого-то старого мира и старого языка. Связано это, мне кажется, с тем, что люди стали жить дольше и здоровее, увеличился возраст политической активности. Старое поколение уходит медленно, а новое уже требует власти и ресурсов.