Максим СОКОЛОВ, публицист

09.04.2020

Мейнстрим современного искусства, эксплуатирующий тему дискомфорта и безобразия, пользовался спросом в предыдущее жирное время. И это время прошло.

Зараза и кризис особо не разбирают, кто хороший и достойный, а кто нехороший и недостойный, а бьют по площадям. Площадь же — вся земная суша. К нынешним невзгодам неприменима пословица «Кому чума, а кому мать родна». Есть, конечно, мнящие себя избранными и уже объявляющие, что зараза минет и все станет так же прогрессивно, только еще лучше, но с полной герметичностью сознания ничего не сделаешь. Люди мнят себя бессмертными небожителями — пускай их. 

В реальности именно заложившимся на радости прекрасного нового мира придется тяжелее всего. Люди простого звания и простого миросозерцания как-нибудь оклемаются. Хоть в этом и нет ничего хорошего, но русским очень даже не впервой начинать жизнь с нуля (или с околонуля). См. историю XX века. Наверное, инстинкт выживания не вовсе исчез в глубинном народе.

Но обустройство на пепелище — а хозяйство, причем не только России, будет сильно напоминать руины — в культурном отношении будет неизбежно означать возврат к черному хлебу после всех недавних гастрономических изысков. К простой и грубой культурной пище. 

Ведь суть культурного движения последних десяти-двадцати лет — «Все презирал: законы, совесть, веру», все традиционное объявлял ненужным хламом, достойным лишь быть сброшенным с корабля современности, все подвергал деконструкции —не может быть объяснена без понимания того, что ушедшая эпоха была (не для всех конечно, но для культуртрегеров уж точно) временем высочайшего благополучия. 

Она создавала впечатление такой надежности тылов, давала такую уверенность, что «старая сука — потребительский капитализм» ни при каких обстоятельствах не оставит своих шаловливых детей, что в результате мастера культуры вконец потеряли берега. Акции, актуальное искусство, посттеатр и разная прочая деконструкция, развившаяся до гомерических масштабов, была связана с твердой уверенностью в несокрушимой конструкции, стоящей за спиной. Это была подростковая деконструкция, базирующаяся на подспудной вере, что отцовская конструкция всегда прикроет. 

А блага, получаемые на ниве деконструкции, были и в самом деле замечательными. Фестивали, биеннале, триеннале, завтрак в Венеции, обед в Авиньоне, ужин в Зальцбурге, подобно птичке беззаботной, и он, изгнанник перелетный, гнезда надежного не знал и ни к чему не привыкал. Поскольку был уверен, что отныне так будет вечно. Но вечного мирского ничего не бывает, а на пепелище прежнего мира восстанавливается нечто совершенно другое. Конструкция на поверку оказалась далеко не такой прочной, хозяйство в обвале, общественные устои тоже, при новых суровых обстоятельствах вчерашние смелые ниспровергатели всего не находят на себя спроса.

Дело не только в том, что хайп и эпатаж, без которых деконструкции как бы и нет, требуют аудитории — а где она, когда все сидят запершись и ожидают бедствий, грядущих на вселенную? Дело в том, что мейнстрим современного искусства, эксплуатирующий тему дискомфорта и безобразия, пользовался спросом в предыдущее жирное время. Подобно тому, как разные вкусовые добавки, заставляя вибрировать обертоны вкуса, оживляют обильную, но слишком уж простую пищу. Когда с пищей — как материальной, так и духовной — намечается дефицит, корица и перец вместо хлеба насущного перестают восприниматься как венец художества. 

Можно вспомнить времена после 1945 г., когда традиционные простые ценности в искусстве безусловно превалировали. Казалось бы, нет ничего общего между «Похитителями велосипедов» и «Кубанскими казаками» (а также бесчисленными западными казаками того времени), но и героям неореализма, и героям парадного классицизма была одинаково чужда червоточинка с гнильцой, без которой в современном искусстве никуда. Лихой казак Гордей Гордеевич Ворон, несчастный безработный Антонио Риччи из «Велосипедов» и репортер Брэдли из «Римских каникул» в равной степени не поняли бы художника Павленского и режиссера Богомолова. И даже испытали бы к ним неприязненные чувства.

В это время общество формирует запрос на что-то здоровое и без вони (или на подделку чего-то здорового, без фальши, конечно, не обходится). Что-то же сильно вонючее или просто утонченное до полной несъедобности является сильно после, когда уже общество насытило первичную потребность в хлебе.

Тут возразят: а как же Веймарская республика и вообще Европа после 1918 г. с их дегенеративным искусством? А равно искусство святых 90-х, где кроме дегенерации вообще мало что обнаруживается.

Но здесь дело в том, что наступление мира (и шире — наступление нормализации) бывает разным. Есть действительный и понятный мир, вызывающий желание, засуча рукава, работать над восстановлением привычной жизни. И есть формально вроде бы и мир, но вызывающий тупое недоумение: «Как это я дошел до жизни такой и что это вы, господа, со мною делаете?» Во втором случае деконструкция действительно расцветает.