Вообще-то Юрий Михайлович появился на свет 29-го, но в СССР младенцев этим днем не регистрировали. Хотя сам Лотман никогда не переносил свой праздник и отмечал его раз в четыре года.

Лотман был человеком, посвятившим себя изучению знаков, к которым, несомненно, относятся цифры, числа и даты. Разве можно ими разбрасываться?

Имя Лотмана тесно связано с Тартуско-московской школой семиотики («науки о коммуникативных системах и знаках»). Собственно, он ее и основал. Еще в 1950 году из Ленинграда Лотман уехал в Эстонию, в университет маленького города Тарту, где и проработал всю жизнь — там ученому-гуманитарию творить было проще. Если, как учил сам Лотман, считывать знаки во всем, что нас окружает, уже в названии Тартуско-московской школы присутствует красноречивый знак. Маленький Тарту встал на одну ступеньку со столицей: как будто к носу гигантского корабля прицепили катерок, и он потащил за собой эту махину в территориальные воды новой науки на стыке литературоведения, лингвистики, культурологии, социологии…

Московский литературовед Михаил Гаспаров в одной из статей вспоминал, как в 1962 году в Тарту готовилась первая в СССР конференция по семиотике. Гаспарова пригласили участвовать, и его это смутило: слово «семиотика» он слышал часто, но понимал плохо. Случайно встретив в библиотеке свою бывшую однокурсницу Елену Падучеву (ныне доктор филологических наук), задал ей вопрос:

— Что такое семиотика?

Падучева твердо ответила:

— Этого никто не знает.

Тогда Гаспаров спросил:

— А ритмика трехударного дольника, например, у Маяковского, — это семиотика?

Падучева так же твердо ответила:

— Конечно!

Это произвело на Гаспарова впечатление. Он сдал тезисы, и их напечатали.

А еще через семь лет (для гуманитарной науки — мгновение) в газету «Советская Эстония» придет письмо от некоего «помощника машиниста дизель-поезда И. Семенникова», в котором тот интересовался семиотикой. Существовал ли такой продвинутый машинист в реальности, вопрос открытый. Но Лотману разрешили опубликовать ответ. В результате появилась большая статья «Люди и знаки». То, что вызывало иронию московских коллег — неопределенность предмета, бескрайняя широта границ, Лотман обозначил, как одно из ключевых достижений новой науки:

«Говорим ли мы или пишем на каком-либо языке (эстонском, английском, русском, чешском или любом другом), наблюдаем ли сигнализацию уличных светофоров, читаем роман или смотрим кинофильм, улавливаем сигналы из космоса или дешифруем язык дельфинов, — мы стремимся включиться в некоторую систему коммуникаций и получить передаваемую с ее помощью информацию». Без этого «невозможна жизнь человека — ни познание мира, ни организация человеческого общества».

Из этой неопределенности предмета вырастает пестрота лотмановского творчества, где на одном полюсе — биография Пушкина в придачу к «Быту и традициям русского дворянства», а на другом — изучение особенностей языка кино и статьи по типологии культуры.

Не широк ли Лотман, не стоит ли сузить? Нет. Это портрет настоящего российского гуманитария. Вклад работавшего в Эстонии исследователя в русскую культуру не только академический, но еще и общечеловеческий. Филологам и культурологам в советских реалиях было тяжелее, чем физикам и биологам. Конечно, в ежовых рукавицах держали и тех, и других. Только естественники все-таки представляли интерес для военного и промышленного потенциала страны, им следовали некие поблажки и привилегии. А вот гуманитарии на этом фоне чуть ли и вовсе не считались учеными. Но Лотман их реабилитировал. Не в масштабах государства, нет, в глазах обычных людей.

Украинский филолог Георгий Почепцов назвал в 1998 году Тартуский университет «островком интеллектуальных еретиков всего бывшего Советского Союза» и вспоминал, как аспирантом побывал на лотмановской лекции: «Мне хорошо запомнилось одно непосредственное ощущение того времени: если бы Лотман набирал в тот момент себе рабов, я бы без промедления вступил в их число…»

«Наука далеко не всегда ищет неизвестного за тридевять земель. Часто она берет то, что казалось понятным и простым, и раскрывает в нем непонятность и сложность. Наука далеко не всегда превращает неизвестное в известное — часто она поступает прямо противоположным образом», — пишет Юрий Лотман в 1969 году, рассказывая о семиотике, одновременно защищая гуманитарные науки вообще. Со временем афоризмом станет лотмановский тезис: «Задача науки — правильная постановка вопросов».

Вообще многие тезисы Лотмана афористичны. Возможно, поэтому они преодолели границы академического текста и зажили своей жизнью отдельно от него. Вас порой шокирует мода? А ведь Лотман предупреждал: «Включение в моду — непрерывный процесс превращения незначимого в значимое... Говорящий на языке моды — создатель новой информации, неожиданной для аудитории и непонятной ей. Аудитория должна не понимать моду и возмущаться ею. В этом — триумф моды. Вне шокированной публики мода теряет свой смысл».

Вы следите за заявлениями так называемых медийных лиц? Посмотрите под лотмановским углом зрения: «Категория авторитетности, ее степени и ее источников играет в русской культуре первостепенную роль. Таким образом, центр внимания переносится с того, «что» сказано, на то, «кем» сказано и от кого этот последний получил полномочия на подобное высказывание».

А еще в нынешних российских массмедиа стало нормой обращаться к самым низменным инстинктам человека. Не оттого ли, что накрепко забыто лотмановское: «Культура начинается с запретов»?