Не пророк в своем Отечестве
30.10.2018
Два столетия назад, 9 ноября 1818-го, родился всеми почитаемый прозаик Иван Сергеевич Тургенев. Его произведения, как и любая подлинная классика, нисколько не устарели, просто со временем их восприятие стало несколько иным.
За Базарова ответил
Автор «Отцов и детей» ввел в обиход — и вряд ли нарочно — эвфемизм, за которым долго прятались, как за ширмой, различные разрушители традиционного миропорядка. «Нигилистами» после выхода романа те называли себя с гордостью, чуть ли не бравадой. Вспомним тот самый, «ознакомительный» фрагмент:
«— Что такое Базаров?.. Хотите, дядюшка, я вам скажу, что он, собственно, такое?
— Сделай одолжение, племянничек.
— Он нигилист...
— Нигилист, — проговорил Николай Петрович. — Это от латинского nihil, ничего, сколько я могу судить; стало быть, это слово означает человека, который... который ничего не признает?
— Скажи: который ничего не уважает, — подхватил Павел Петрович...
— Который ко всему относится с критической точки зрения, — заметил Аркадий.
— А это не все равно? — спросил Павел Петрович.
— Нет, не все равно. Нигилист — это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип».
Как сам Тургенев относился к главному герою? Отчасти он ответил на этот вопрос в письме Афанасию Фету: «Хотел ли я обругать Базарова или превознести? Я этого сам не знаю, ибо я не знаю, люблю ли я его или ненавижу».
В другой тургеневской эпистоле читаем: «Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины вышедшая из почвы, сильная, злобная, честная, — и все-таки обреченная на гибель, — потому что она все-таки стоит в преддверии будущего».
Едва ли он мог тогда предположить, КАКОЕ БУДУЩЕЕ ожидало его страну.
Служенье муз и вселенская тоска
Тургенев был богат и талантом, и финансами, а писательство не принимал за тяжкий труд. За рабочий стол усаживался без принуждения, после свидания с Музой (иногда — во плоти). Перо бежало по бумаге резво, выстраивая ровными рядами фразы, отражающие суть предметов и явлений. Он неизменно оттачивал слог, расцвечивал его красками, насыщал светом. Тургеневские персонажи — Рудин, Инсаров, Лаврецкий, Елена Стахова и Лиза Калитина, добрый циник Базаров и несчастный Герасим (этот перечень любой поклонник классика продолжит без труда) — совершенно разные, с непохожими судьбами, однако есть между ними общее: им почти одинаково свойственны историческая достоверность, неподдельность характера, искренность душевных порывов и поступков.
Внешний облик, нрав, привычки Ивана Сергеевича так же колоритны, как и его персонажи. Тургенев был высок, статен, голову обрамляли красивые — густые, снежно-серебристые — волосы. Выглядел при этом простым и скромным человеком, как бы начисто лишенным тщеславия и самоуверенности.
Искони присущее русским мыслителям чувство, однако, скрывать не мог и не хотел. «Образ этот покрыт меланхолическим налетом, отчасти потому, что меланхолия составляла глубокую и неизгладимую особенность его темперамента», — свидетельствовал неплохо знавший писателя американский романист и драматург Генри Джеймс. А вот строки из письма Тургенева Полине Виардо: «Что за несчастный жребий — быть серединой меж крайностей! Какая-то тайная и глухая тоска, от которой я не могу избавиться и которую ничто не может рассеять». «Но наряду с меланхолией в нем было много искрящейся веселости, способности отдаваться наслаждению», — продолжает наброски психологического портрета Джеймс.
Чуткий и доброжелательный Иван Сергеевич в споры и ссоры вступал постоянно — с Герценом, Фетом, Достоевским, Гончаровым, Львом Толстым. Последний даже изъявлял желание с Тургеневым стреляться. К счастью, для них и всей мировой литературы обошлось...
Аккуратен он был безмерно, порядок в его доме поражал всех вновь прибывших: вещи лежали и стояли именно там, где их присутствие более всего уместно. Всякую полученную бумагу прочитывал и сохранял. Петр Боборыкин вспоминал на сей счет: «Не только женщинам, но и мужчинам он всегда, здоровый, на досуге, занятый или в постеле, отвечал на каждое письмо, по-европейски, иногда кратко, иногда обстоятельно, но всегда отвечал. Это в русском человеке дворянского происхождения великая редкость».
Созерцание дикой природы приводило его в благостный восторг. Он наслаждался пением птиц, которых различал не хуже любого орнитолога. Правда, перепады в настроении сказывались и на свежем воздухе. Однажды, когда писатель прогуливался возле пруда, его вдруг обуял неизъяснимый ужас. Собака кинулась ему в ноги, тоже, видимо, чего-то сильно испугавшись.
Рассказывать об охотничьей страсти тут, пожалуй, излишне, достаточно отметить: с ружьем за плечами классик исходил Орловскую, Тульскую, Тамбовскую, Курскую, Калужскую губернии; бродил по лесам и полям, совершенно не утомляясь. Едва товарищи остановятся на привале, разговорятся о своем насущном, а Иван Сергеевич уже торопит: «Идемте, идемте дальше!».
«Они толпились перед ним»
Многие авторитетные для своего времени критики полагали, что Тургенев — вне конкуренции. К примеру, Николай Чернышевский, обращаясь к нему, признавал: «В настоящее время русская литература, кроме Вас и Некрасова, не имеет никого». Созвучно этой похвале мнение Александра Дружинина, находившего, что «в картинах нежных и успокоительных, меланхолически грустных и даже юношески идеальных — Тургенев возвышается так, как, может быть, никто из современных русских писателей».
Коллеги-литераторы также не скупились на славословия. «Эти мягко-окрашенные, небольшие зарисовки, до сих пор восхищающие нас, искусно вкраплены в его прозу и больше напоминают акварели, нежели сочные, ослепительные фламандские портреты из галереи гоголевских персонажей. Особенно пестрят этими блестками мастерства «Записки охотника», — отмечал Владимир Набоков.
Генри Джеймс считал Ивана Сергеевича своим учителем: «Я всегда с благодарностью вспоминаю замечание Ивана Тургенева, которое сам от него слышал, относительно того, как у него обычно зарождался художественный вымысел. В его воображении почти всегда сначала возникал персонаж или несколько персонажей: главных и второстепенных; они толпились перед ним, взывали к нему, интересуя и привлекая его каждый собственными своими свойствами, собственным обликом... ему нужно было поставить их в правильные отношения — такие, где они наиболее полно раскрыли бы себя».
Комплименты его дарованию сыпались со всех сторон. Ги де Мопассан называл «великим человеком» и «гениальным романистом», Жорж Санд отвешивала благодарный поклон: «Учитель! Мы все должны пройти через Вашу школу». Проспер Мериме поделился с читателями таким наблюдением: «Г-н Тургенев старается отыскать добро всюду, где оно может быть открыто. Он находит возвышенные черты даже в самых низменных натурах». Француз также заметил, что своих героев его русский собрат «рисует как поэт и живописец».
Большая пятерка
Возможно, ни один наш литератор не удостаивался подобных похвал за границей, тем более от столь именитых собратьев по перу. Впрочем, для иноземцев Тургенев был почти своим. Крупнейшие парижские и лондонские издания в 1850–1860-е регулярно печатали свежие переводы его произведений. В ближний круг зарубежных литераторов Иван Сергеевич вошел легко и непринужденно, пленив тех умом, рассудительностью, особенностями стиля и манерой общения.
До него о нашей литературе в Старом Свете имели, в общем-то, смутное представление. Познакомившись с книгами Ивана Сергеевича, заграница была удивлена и заинтригована, в западных странах возник небывалый интерес к сочинениям русских, в том числе Пушкина, Лермонтова, Гоголя. То есть Россию и Европу во многом (в самом важном?) объединил он, Тургенев.
Почему подолгу жил на чужбине? Причин тому несколько. Там было спокойнее, не досаждали критики, озабоченные тем, как бы побольнее уколоть. А главное, где-то поблизости все время находилась любимая Полина. Наш классик колесил за ней по свету, прекрасно осознавая: шансы на то, чтобы соединиться, у них ничтожны. «Страдает морально так, как может страдать только человек с его воображением», — ворчливо изрек по этому поводу Лев Толстой. Не оттого ли так несчастливы многие тургеневские герои, что их создатель был несчастен в любви...
В ресторанах «Адольф и Пелле», «Вуазен», «Кафе Риш» когда-то проходили знаменитые холостяцкие «обеды пяти» — Флобера, Гонкура, Доде, Золя и Тургенева. Идея застолий принадлежала первому из названных, но ведущая роль отводилась нашему соотечественнику. «Чрезвычайно воздержанный в пище и питье, он иногда совсем не прикасался ни к чему за столом, но он находил, что это — лучшее время для разговоров, и, имея его собеседником, вы, конечно, убеждались в этом»; «Беседовали чистосердечно, без лести, без преступного сообщничества для взаимного восхваления»; «Обед талантливых людей, уважающих друг друга», — это отклики представителей великолепной пятерки.
И Бисмарк тут как тут
Была еще одна причина долгого пребывания Тургенева вдали от Родины — непростая политическая ситуация в России. В 1852 году, после публикации в «Московских ведомостях» некролога по случаю смерти Гоголя, Ивана Сергеевича объявили неблагонадежным, на месяц заключили в полицейскую часть, а затем сослали в родовое имение Спасское-Лутовиново. Долго не выпускали из страны. Позже будущий канцлер Германии Хлодвиг Гогенлоэ встречался с ним несколько раз в Париже, а по прошествии одной из бесед записал: «Сегодня я говорил с самым умным человеком России». В дневниках этого немца есть и другая знаменательная фраза: «Князь (Бисмарк) упомянул сегодня Тургенева. Он считает, что Тургенев является самым вдохновенным из всех ныне здравствующих писателей всех народов».
В самом конце 1870-х в разговоре с Гогенлоэ его русский собеседник пытался вину за народовольческий террор отчасти возложить на правительство, полагая, что своими репрессиями, чрезмерной жестокостью оно, дескать, на подобные крайности провоцировало. Писатель уверял германца, что «нигилистические террористы» не так опасны, как их малюют: «Они ставят себе целью наказать чиновников, допускающих грубые нарушения закона и несправедливости, и тем запугать их. Царю они ничего не сделают». «Для царя было бы легко уступками привлечь на свою сторону народ и вызвать в нем по отношению к своей особе необычайный энтузиазм, — говорил Тургенев. — Однако царь, которого всегда предостерегали, что уступки привели Людовика XVI к гильотине, не хочет об этом и думать. К тому же он сделался равнодушным, он окружен лишь тесной кликой, склоняется к тому, чтобы одними и теми же мерами противодействовать как либеральному, так и радикальному движению».
Не всем великим русским классикам суждено было стать пророками. Кто-то из них смотрел на много десятилетий вперед, а кто-то ошибался в прогнозах на ближайшие годы. Тургеневские слова «царю они ничего не сделают», сказанные (если верить немцу) за пару лет до цареубийства, — сами по себе характеристика. У Ивана Сергеевича были намерения выпустить политическую брошюру, в которой он хотел объяснить ситуацию в России, но замысел не осуществился.
В результате общения с нашим писателем Гогенлоэ сделал вывод: «То, что правительству начало казаться неудобным его присутствие в России, — это понятно. Жандармский офицер на границе сказал ему, когда он проезжал: «А мы уже пять дней ждем вас».
Немецкий политик подытожил: «Если бы я был царем Александром, я поручил бы Тургеневу составить кабинет».
Незадолго до смерти Тургенев издал первую часть «Стихотворений в прозе», лирических миниатюр, как бы подводящих итог всей его жизни. В хрестоматийном тексте «Русский язык» все фразы звучат как строки заветного заклинания, и все же лишь последнее предложение воспринимается как установка на все времена: «Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
Фото на анонсе: PHOTOXPRESS