Господин обер-консерватор

Мало кому из наших государственных деятелей досталось столько неприязни, лжи-напраслины, сколько выпало на долю Константина Победоносцева, правоведа, мыслителя, близкого советника двух государей, четверть века (1880–1905) фактически возглавлявшего Русскую церковь в должности обер-прокурора Святейшего синода. Как его ни называли: «визирь», «вампир», «хорек, обучившийся диалектике», «страшный нигилист», «экспроприатор заплесневелых библиотек».

Многие помнят слова Блока «Победоносцев над Россией простер совиные крыла». Немало и тех, кто принял за чистую монету вымышленные факты: будто бы Достоевский списал с него своего Великого инквизитора, а для Толстого он послужил прототипом Каренина, за что обер-прокурор якобы отомстил писателю, отлучив того от Церкви.

Достоевский был близким другом Победоносцева. В образе Инквизитора спрессовалось их общее неприятие католицизма и западной цивилизации, заменившей Правду «хлебами». Толстой же, работая над «Анной Карениной», не был знаком с Константином Петровичем, а в 1881 году просил обер-прокурора передать новому императору призыв о помиловании народовольцев-цареубийц. Полный абсурд, если бы литератор в тот момент думал: «А ведь недавно я его ославил, рогоносцем выставил». Победоносцев-Каренин — выдумка позднейшего времени, типичная «постправда».

Нет сомнений в том, что на небосклоне эпохи он являлся ярким светилом: крупный специалист по гражданскому праву, участник судебной реформы, затем жесточайший критик того, что в итоге получилось (особенно в части суда присяжных), наставник цесаревича Николая Александровича, будущих государей Александра III и Николая II, образовавший их в духе православия, русского патриотизма, незыблемости самодержавия; консерватор, язвительно критиковавший «великую ложь нашего времени», демократию, а вместе с ней — парламентаризм, свободную печать, независимые суды, отделение церкви от государства, не допускавший появления в России представительной власти. Ни в предложенном либеральными бюрократами западном виде, ни в «исконно русской» форме Земского собора, который продвигали славянофилы.

На посту обер-прокурора Победоносцев, свято веривший в истинность православия, убежденный, что церковь и государство должны составлять единое целое, старался ограничивать всех, кто от этой истины уклонялся, — как иноверцев, так и православных. Добился запрета театральных представлений в Великий пост, противодействовал облегчению разводов и, что особенно возмущало публику, под страхом наказания требовал от семинаристов обязательно бывать на церковных службах. То, что будущим священникам надо и без подобных понуканий регулярно молиться, недовольных сих, как видно, не смущало.

Разумеется, он защищал православную истину не только запретами. Заботился о распространении церковно-приходских школ, об улучшении материального положения духовенства. Настаивал на том, чтобы храмы Божии строились в русском стиле. Ему обязаны своим появлением храм Спаса на Крови и некоторые другие шедевры национального зодчества.

Те, кто общался с Константином Петровичем лично, находили его интереснейшим, энциклопедически образованным собеседником, отмечали доброту, милосердие, отзывчивость. Он был крупным благотворителем, тратившим десятки тысяч рублей на содействие ближним. Помогал протекцией и деньгами Достоевскому, Васнецову, Чайковскому.

Однако хорошо знавшие Победоносцева не могли удержаться и от упреков. Почти единодушный приговор мемуаристов: творческое бесплодие, преобладание критики над созиданием. Этим он разочаровал даже единомышленников-консерваторов и, если верить мемуарам графа Витте, самого Александра III, якобы сказавшего о своем былом учителе: «Одною критикою жить нельзя, а надо идти вперед, надо создавать».

Победоносцева часто называют «идеологом дворянских контрреформ», но это недоразумение. Документы фиксируют, что, к удивлению его союзников, таких, как Михаил Катков, он сопротивлялся реакционным начинаниям не менее яростно (хотя менее успешно), чем радикальным. Попытка усмирить крестьян с помощью дворянства представлялась ему нарушением надсословного характера русского самодержавия. Обер-прокурор не соглашался «с мыслью посредством дворян обуздать народ, забыв, что дворяне одинаково со всем народом подлежат обузданию».

После нигилистической вакханалии 1860–1870-х, толкавшей Россию в омут анархии, присутствие Победоносцева и подобных ему людей в ближайшем окружении царя являлось для сохранения государства условием крайне необходимым. Но по большому счету — недостаточным. Требовались масштабные, рассчитанные на длительную перспективу экономические и социально-политические меры, и в этом смысле гигантский потенциал Константина Петровича, увы, так и не был реализован.

Он вообще не верил в перемену государственных организаций. Новые законы казались ему чем-то вроде пересаживания музыкантов из крыловского концерта: «Зачем строить новое учреждение, когда старое учреждение потому только бессильно, что люди не делают в нем своего дела как следует».

Победоносцеву представлялись страшным грехом всякие преобразования, не исключительно либеральные. Любое проектирование будущего он считал беспочвенными мечтаниями, противоречащими жизни. Слово «жизнь» — одно из самых частых в его лексиконе. Но вот парадокс, это понятие трактуется им не как динамичное движение, активность, борьба, что более привычно для нашей эпохи, а напротив, как не возмущаемое страстями струение бытия. «Да тихое безмолвное житие поживем…»

Любой амбициозный проект виделся искусительной мечтой (любимое отрицательное определение, попавшее усилиями обер-прокурора даже в речь Николая II и вызвавшее скандал — «бессмысленные мечтания»), угрожающей спокойствию жизни. Борьба идей и программ — чванливой суетой, где не может быть ни правого, ни виноватого и все «оболживело» (еще одно любимое слово). Деятельные, знаменитые, честолюбивые люди — угрозой тем робким провинциальным труженикам, которых он воображал едва ли не единственным коллективным субъектом общественной пользы.

Консерваторы, защитники начал народности и традиции снискали у Победоносцева не большую, а порой и меньшую поддержку, нежели их оппоненты, особенно если первые были активны, настойчивы и стремились к социальной самоорганизации: «Общественное мнение повсюду, тем более у нас в России, я считаю обманчивой мечтой и вижу на опыте целой жизни, как при помощи его не разъясняется, а извращается истина». Напряженная, публичная борьба, включая борьбу за истину, встречала его глухое противодействие. «Если бы в те времена спросили тебя: созывать ли вселенские соборы, которые мы признаем теперь святыми, ты представил бы столько основательных критических резонов против их созыва, что они бы, пожалуй, не состоялись», — иронизировал над Константином Петровичем славянофил Иван Аксаков.

Собственная идея Победоносцева не случайно характеризуется исследователями как своего рода «консервативное народничество». Он был противником не только либералов и революционеров, но и петербургской бюрократии. Самодержавная монархия рисовалась ему опирающейся на простого человека, как неформальная сеть скромных тружеников, которых царские доверенные советники найдут в глубинке. Его соратником и идеалом был Сергей Александрович Рачинский, оставивший профессорство в Москве и открывший сельскую школу у себя в Смоленской губернии (именно эту школу прославила знаменитая картина «Устный счет» Богданова-Бельского). Эти чаемые работники, как представлял Константин Петрович, будут улучшать жизнь, трудясь «в тишине, по углам», «в своем тесном кругу», «в бедности, простоте и смирении». 

«Простота» — еще одно излюбленное слово этого консервативного мыслителя: «Что просто — то право». Едва элементарное интуитивное чувство отягощается рефлексией, становится частью самосознания человеческого «я», оно уже кажется Победоносцеву отравленным. Поразительно, что, будучи непримиримым оппонентом Толстого в вопросах религии и общественных идей, он на удивление близок с ним в философии. Оба стремятся к опрощению, ставят идеалом русского человека кого-то вроде Платона Каратаева.

Опорой и надеждой Руси, самодержавного порядка представлялся Победоносцеву простой народ, который в своей непросвещенности хранит веру церкви и верность государю, постигает истину интуитивно, практически без посредства канонического учения — мысль, балансирующая на грани ереси. «Какое таинство — религиозная жизнь народа такого, как наш, оставленного самому себе, неученого! Наше духовенство мало и редко учит, оно служит в церкви и исполняет требы. В иных, глухих местностях… народ не понимает решительно ничего… в словах службы церковной... И, однако, во всех этих невоспитанных умах воздвигнут, неизвестно кем, алтарь неведомому Богу».

Восторг Победоносцева вызывает инерция неученой жизни: «Есть в человечестве натуральная, земляная сила инерции, имеющая великое значение. Ею, как судно балластом, держится человечество в судьбах своей истории, и сила эта столь необходима, что без нее поступательное движение вперед становится невозможно».

В центре жизни, по его мысли, стоит народный предрассудок, определяющий такое положение вещей, при котором простой человек «держится упорно и безотчетно мнений, непосредственно принятых и удовлетворяющих инстинктам и потребностям природы», а встречные атаки логики воспринимает как угрозу «целому миру своего духовного представления».

Победоносцев отрывается, таким образом, от основного, идущего от Эдмунда Берка и Николая Карамзина направления консервативной мысли, где предрассудок — это добродетель, вошедшая в привычку, продукт коллективного ума, «общий фонд, хранящий веками приобретенную мудрость нации». Человек с предрассудками у Берка — ходячий концентрат национальной истории. В победоносцевском же варианте он оказывается ближе к bon sauvage — доброму дикарю просвещенцев (Руссо и прочих), который в своей простоте и чистоте интуитивно, от природы знает истину, а любая цивилизация, образование, всякий исторический опыт ему лишь вредят. Сознательно отвергая теорию «общественного договора», подсознательно он ориентируется именно на центральную для Жан-Жака идею простоты. Разница лишь в том, что для руссоистов религия затемняла простоту, а для Победоносцева именно она была основой основ. В центре идеологии главного по должности консерватора Российской империи обнаруживаем совершенно не консервативную метафизику «природной простоты», ранее доведшую французов до якобинства.

И с этим была связана наиболее существенная политическая ошибка Победоносцева, из-за которой многие называли его даже виновником Первой русской революции. Константин Петрович полагал, что Россия надолго останется аграрной страной, а потому широкое народное образование ей не нужно, оно, дескать, приведет лишь к «мечтаниям». Почитая интуитивное познание истины народом, он в то же время взирал на него свысока в плане социальном, был уверен, что в какой-нибудь Англии широкие массы, может, и готовы к новым учреждениям, но в России — точно нет, без государственной опеки и надзора мужик пропадет: неученого крестьянина могут сбить с толку подстрекатели и агитаторы. А потому — вот парадоксальный поворот мысли — лучше держать образование и критическое мышление от простых людей подальше. Победоносцев энергично развивал церковно-приходскую школу, но не как инструмент просвещения и мост для перехода русских к современным мировым стандартам, а как средство задержать введение всеобщего светского образования.

На деле же Россия была обречена на быструю индустриализацию, если, конечно, хотела остаться в числе великих держав. А значит, требовались и всеобщее народное образование, и новые социальные институты. Похоже, что единственным вариантом, позволявшим не сверзиться на повороте в пропасть, оставалась возможность быстро пройти путь от патриархально-аграрного уклада к обществу с широким слоем собственников и работящих людей, которые именно благодаря образованию твердо понимают свои консервативные интересы, сознательно защищают государственный порядок. Шанс на такую перестройку у России имелся, как показали реформы Столыпина, но премьеру фатально недоставало времени. И, возможно, не так уж неправы те, кто полагает: то самое время было растрачено на иллюзии Победоносцева, связанные с сохранением «народной простоты».

Отчасти справедливо он предостерегал против чрезмерно шумной активности и чересчур энергичного прогресса, говоря (еще один апокриф), что «Россия — это ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек». Бюрократия и впрямь привела монархию к обрыву. Дума и в самом деле сгубила царя и страну. Оказавшийся без патриархальной власти народ стал поистине «лихим», и вот уже столетие ходит по путям, начертанным самыми отчаянными демагогами. Однако исторический упрек Победоносцеву состоит в том, что, прекрасно видя контуры грядущего взрыва, он не только не содействовал встречному консервативному движению, способному остановить катастрофу, но временами его гасил.

Константин Петрович являлся человеком великого ума и нравственной чистоты. Но диалектике так и не научился. Мысль о том, что настоящая стабильность достигается лишь равновесием разнонаправленных сил, что жизнь падшего человечества суть непрерывная борьба, оставалась для него чуждой. И потому борец за русское дело Победоносцев, увы, не оказал ему тех великих услуг, которые можно было ожидать при его уме и талантах.