И хладный пламень их покрыл

Тот год был необычный. Из-за дурацких и судьбоносных для страны подвижек мы чуть было не остались без охоты, а это уже по-настоящему серьезное и скорбное событие в скоротечной человеческой жизни.

Угодья наши по случайной географической прихоти рассек рубеж двух древних северных губерний, но дичь ничего об этом не знала. Следом за ней и мы много раз на дню проникали из вологодских земель в архангельские и обратно. Вместо охоты в памяти застряла только эта беготня туда-сюда и еще переполох, случившийся в последнюю ночь. А началось все с вальдшнепов, с кого же еще. Недаром к этим загадочным куликам даже название-прозвище иноземное приклеилось — странное и непонятное. 

Они, пролетные, не гурьбой, не шибко толпясь, но все же шли на юго-запад по тайным путям-дорогам, веками проторенным по небу.

С дружным весенним паломничеством птиц, веселящим душу, это тихое кочевье нечего и сравнивать, — в сентябре вместе с природой утихают, глохнут чувства, и вселенская грусть почти без остатка заполняет охотничье сердце. Осенью от вальдшнепов шума никакого нет, но само их присутствие хотя бы на толику насыщает лес жизнью. А за два дня до окончания нашей охоты они и вовсе исчезли. Откочевали — осень.

Зато первые заморозки раззадорили косачей, в ясное холодное утро у них в головах что-то переклинило — голосят во все горло, но осенний тетерев чуток и недоверчив, на шармачка его не возьмешь, а до весны еще дожить надо. И в последний вечер ничего не оставалось, как снова сторожить пролетных вальдшнепов. Охотничьи псы, сонно зевавшие под хозяйскими нарами, вмиг воспрянули и закружились в вихре собачьей половецкой пляски.

Могучий дикий ветер гнал волны холодных туч во весь горизонт, словно кто-то всесильный и невидимый сидел в северной стороне и забавлялся: наберет побольше воздуха, надует щеки и — ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш... Какие уж тут вальдшнепы.

Очередная туча-волна неотвратимо росла и пучилась, чудовищным перезрелым плодом растекаясь по небу над головой. Черно-сизая, она все ползла и ползла, пока не залезла в душу и не обволокла ее мрачной тоской, и тем не менее в избу к печке так и не прогнала. Дыхание Земли завораживало и будило любопытство: что-то будет дальше, в такой вечер непременно должно что-то произойти.

В северной дали снова высветилась полоса чистого неба, а туча нехотя двинулась в противную сторону к югу, к Москве. Привычнее было бы сказать, что в противоположную сторону, однако русский язык допускает и такую форму — «в противную», может быть, даже точнее.

И все-таки ветер или тот, кто надувал щеки где-то на севере, выдохся, и на небе реденько проклюнулись звезды. Только тогда в двух шагах я увидел на ольшинке маленькое гнездо. Пять вечеров кряду стоял, словно караульный, на этом месте, а его не замечал. Когда-то оно было укрыто в развилке на уровне пояса, а теперь, пустое, покинутое, сиротливо скособочилось и давно упало бы, но зацепилось за сучок. Осень... Неужели жалкое старое гнездо только и останется в памяти как образ любимого северного края? И как быть с предчувствиями, с ожиданием чуда? А никак, откуда ему взяться в здешних лесах и болотах, на ровном-то месте.

С тем и зачехлили ружья, постояли у прощального костра — завтра домой. А ночью кто-то вышел на двор и забил тревогу. Спросонья, в одном исподнем выскочили из избы. То, что творилось на небе, никто из нас прежде не видел. Это были не зарницы, не отблески отдаленной грозы, такой, что не слышно громовых раскатов. Зарницами нас было не удивить, но сейчас опрокинутая картина небесного свода завораживала.

Где-то в недоступной глазу дали, из самой маковки земного шара к зениту стремились, расщепляясь веером, умопомрачительные столбы голубого огня и таяли в лунном свете, накрывая часть небосвода серебристо-белым покрывалом из мельчайшей, переливчато-сверкающей пыли. Лучи, исходящие от земли, беспокойно струились, то и дело сжимались в пучок и рассыпались, медленно вспыхивали и внезапно исчезали. И откуда-то из-за дуги живого веера наплывали, пульсируя и мерцая, сияющие волны, огромные и неопределенные, как предчувствия. Картины, порожденные вздохами земной атмосферы, импульсами незримых магнитных полей, не повторялись и были похожи на волшебную безмолвную игру, захватывающую человека так же, как и вечная симфония бесконечного пространства. И что-то совсем уж глубинное, молекулярное внутри каждого из нас заволновалось и стало вибрировать в такт неостановимой игре света и тьмы.

Впечатлительного Ломоносова когда-то чрезвычайно занимала суть этого неописуемого явления. Он знал его заморские названия (Аuгогa Borealis, Northern lights, Streamers) и родное речение «сполохи», но все равно восклицал иначе: «Се хладный пламень нас покрыл!» А почему бы не объяснить бурное развитие его пытливого ума потрясением в детстве, когда он впервые увидел «свет неземной»? Панорама фантастического пиршества природы Беломорья не отпускала Ломоносова всю жизнь, и он уже в зрелом возрасте воспроизвел ее поэтическими штрихами:

Что зыблет ясный ночью луч,
Что тонкий пламень в твердь разит?..
Как может быть, чтоб мерзлый пар
Среди зимы рождал пожар?

Да что Ломоносов! Уж на что полярник Фритьоф Нансен был трезвым человеком, не поэтом, а с нордическим, даже железным нравом, так и тот едва не заговорил стихами при виде полярного сияния: «Я никогда раньше не мог себе представить, что Земля когда-нибудь остынет и сделается необитаемой и пустой. К чему тогда вся эта прелесть, если нет создания для наслаждения ею? Теперь я начинаю понимать это. Здесь, на Севере, будущее Земли, здесь красота и смерть. Но почему? Зачем создана вся эта необъятная и сказочная сфера? О, читайте ответ в сиянии северного пространства!»

Так говорили помор и викинг. Но если подбирать одно-единственное слово для этого буйства стихии, то не подойдет ли более всего «Гимн» — настолько гармония грандиозного безмолвного зрелища созвучна утробной, вздымающейся к небу органной музыке, баховским фугам, рожденным из восторга и страха перед вечностью и смертью. И совсем неспроста Всевышний подарил редкостную отраду — полярное сияние — именно скудной и невзрачной северной стороне...

В природе стало совсем тихо и торжественно, казалось, что никто не способен потревожить величественную картину, как вдруг на фоне бесконечного голубого зарева из ниоткуда возник крохотный силуэт запоздалого вальдшнепа-полуночника. Летел он неторопливо и странно, по замысловатой кривой линии, спотыкаясь и падая в невидимые воздушные ямы, уворачиваясь от несуществующих препятствий. Его полет был похож то ли на выкрутасы припозднившегося гуляки, то ли на веселую игру, когда птица вздумала искупаться в мерцающем свете и мягких магнитных волнах.

К нашему удивлению, заблудившийся, на время потерявший способность ориентироваться вальдшнеп заложил большую дугу и скоро появился снова, но полет его уже выправился, стал стремительным. Казалось, он совершенно не походил на своих сородичей, что специально задержался, дабы увидеть северное сияние, а дождавшись, убрался восвояси — с наших глаз долой, из леса, с Вологодчины, а может быть, и из России. Но думать, размышлять об этом не хотелось — такие мысли-знания умножают печаль.

Фото на анонсе: Павел Львов/РИА Новости