Кружка малины

Силу и прелесть дикой ягоды не всегда можно объяснить в двух словах. Ее животворные, а то и магические свойства сплетаются в сознании с вольными просторами мшистых болот, светлыми полянами в солнечных бликах, чистыми лугами и прохладой родниковой воды. Не зря землянику или чернику привозят на рынок в лукошках-туесах и продают стаканами — хорошего понемножку. 

Умирающий Пушкин, как говорят, думал не о судьбе России, не о Дантесе и даже не о стихах. Он попросил, чтобы ему принесли моченой морошки. Уходящая жизнь меркла, теряла вкус и сжималась до горсти трогательно-невзрачных ягод с терпким ароматом, что закатились в один из уголков памяти поэта в ярком детстве, когда добрая няня потчевала его нехитрым деревенским лакомством. Наверное, кому-то из узбекских поэтов на грани жизни и смерти хочется попробовать в последний раз урюк или изюм, эфиопу — финик, но Пушкин попросил моченую морошку. 

У здоровых-то мужиков какое отношение к ягоде? Да никакое. Даже наливки и настойки из нее их мало колышут, вот морс — да, холодный морс поутру освежает пересохшую полость рта и рассветные затхлые мысли, но это особая, интимная песня. Когда же речь заходит о сборе ягоды, мужчины часто теряются, в их словах и поступках проступает какая-то неуверенность, легко переходящая в агрессию. И уж совсем мало кто видел артель гордых охотников, коленопреклоненно шарящих в ягодных кочках. А я не только был тому свидетелем, сам входил в такую артель и прополз по вологодским болотам не один километр. Ружья висят на сосенках, а добытчики, корячась взад-вперед, и час, и другой испытывают собственное терпение и по ягодке, по горсточке, по кружечке полнят вроде бы маленький, обычный с виду, а на поверку бездонный пластиковый пакет. 

Виной всему ягодная жадность — есть и такая. Есть даже двойная ягодная жадность. 

Во-первых, когда брусники-черники-малины невпроворот, мало кто может правдоподобно изображать безразличие. А во-вторых, если у кого-то нервишки дрянь и он нечаянно тормознет на красной полянке, то кто же в здравом-то уме способен стерпеть такое вероломство, — жадность усугубляется завистью. Никто ведь не собирается торчать на ягоднике весь день — так, немножко пощипать для разнообразия, разве литрушку на кисель. Хотя как сказать... 

В моем охотничьем альбоме на старых фотографиях — увы, черно-белых — можно разглядеть амбарные мешки, целые горы клюквы. На зеленом мху она привлекательна и играет на солнце в скромном количестве, но когда мы впятером высыпали на подстилку по мешку клюквы для просушки, зрелище получалось праздничное. А потом обсохшую на ветру бойкую ягоду катали-веяли на деревянном грохоте, и она, очищенная от сора, делалась еще краше. Кто-то даже предлагал выставить прозрачный мешок с нею напоказ недалеко от крыльца и стеречь птицу, ведь какой соблазн! Скорее всего, рябчики и тетерева ни за что не клюнули бы на такую клюкву, потому что в лесу или на болоте ягода не растет в мешках, но на человеческий завидущий глаз целый мешок отборной клюквы выглядел неотразимо и приманчиво. 

Чудо дикой ягоды не в абсолютной ее пользе, не в разнообразии вкуса и запаха или скромной красоте, чудо в том, что из года в год, век за веком она вообще родится в веселящем взор изобилии. И очень жаль, что городские ребятишки никогда не видели вольную ягоду на корню, не ели от пуза лесную землянику и не дразнили друг дружку сизыми от черники языками. 

Все лучшие клюквенные и брусничные болота знал старший в нашей команде, а ему открыл их по наследству дед Лавруха. Это только кажется, что где растет мох, тут и греби ягоду лопатой. Моха-то на Вологодчине известно сколько, но как отыскать в этом море ягодные острова? И вообще, вы хорошо себе представляете, что такое вологодские болота? 

Вот как дед Лавруха объяснял непонятливым дорогу к заветному Федоровскому: «Когда за рекой пройдешь большое болото с бочагами, то у гарей держись левее и так-от вдоль гарей, вдоль них жми напрямки, не то в топь угодишь. А потом сушь под ногами дак почуешь и сразу опять влево забирай, где клади гнилые остались. Через полчаса аккурат в Соколовы пустоши вопрешься, там ягода всегда есть, только не удалая, дробная, потому дале шагай на солнышко, версты четыре. Оно, болото, на вид одинаковое, но ты не робей, скоро кочки длинные начнут попадаться, тут — стой, тормози. И уж отсюда будет вроде как отверток-от вправо, все кочки, кочки длинные. Вот по ним и шпарь до Федоровского болота. Таблички дак никакой на нем не прибито, по ягоде догадаешься, что попал, куда следует быть. Отсюда Федоровское болото и берет свое начало, а где кончается — Бог его знает, до конца за день не доберешься, а никто туда и не ходил никогда. Но зато и клюквища там... По пять-шесть ведер, а другие семь за день-от руками брали. По своей воле такую тягость на себя не примешь, а когда под конвоем, оно споро получалось, нас ведь туда гоняли на заготовки в пользу Красной Армии, для нужд, значит, фронта и победы над фашистами». 

Деду Лаврову, здешнему старожилу и «сторожу» ягодных мест, больше нравилось говорить об охоте, а тайные клюквенные тропы он выдавал лишь в те годы, когда заморозки в начале лета выбивали зацветшую ягоду в целых районах и азартные собиратели уже не то чтобы рыскали влегкую, а снаряжали серьезные экспедиции за сотни верст. Но у нас-то, в наших бескрайних пределах в запасе всегда были урожайные уголки, обойденные напастью, — только не ленись. 

Год на год не приходится. Бывало, что приедем, а ягода еще зеленая, и не разглядишь ее, словно страшный недород выдался. Ну и ладно, зато, не размениваясь на клюкву-бруснику, можно до отвала наохотиться, до кровяных мозолей сбить пятки — чего их жалеть, когда птица кругом непуганая, выводковая. И все грезится, что чем дальше в лес, тем гуще толпится дичь. Кабы так оно и было на самом деле... В иной день, возвращаясь из охотничьего похода без выстрела, я крепко сетовал на судьбу, но, заслышав вжиканье пилы или голоса, доносящиеся из избушки, начинал кружить в поисках хотя бы скромной дичинки, хотя бы бекаса. Весной, чуть только смеркнется, они тут как тут, воздух дрожит от этих самых бекасов. Так ведь за лето они еще и бекасятами обзаводятся, но осенью вместе с бекасятами-чертенятами как сквозь землю проваливаются. Такое впечатление, что птицы не просто куда-то улетают, а прямо-таки улетучиваются — собаки всех охотничьих пород не в силах отыскать долгоносиков! 

С недавних пор еще и коростели облюбовали наши почти домашние угодья, но и эти «охотничье-промысловые деятели» себе на уме. Им, видите ли, больше нравится на своих жилистых тощих ножках бегать, чем летать. И драпают по земле коростели с такой скоростью, что в траве за ними угонится не каждая собака. 

И вот я, чтобы не возвращаться с охоты попом, задумал поискать коростеля неподалеку от избы. Лазал до тех пор, пока не услышал, что кто-то впереди не то мяукает, не то бубнит. Навострив ружье, я на цыпочках подкрался к странным звукам, раздвинул кусты — здрасьте вам! Дед Лавров собственной персоной. 

Той осенью зелепупая клюква вызревала муторно, не румянилась и не желала, что называется, вылезать, когда в один-два дня однообразный зеленый мох вдруг словно окропится красными каплями. Приехавший из райцентра в одну из ночей дед Лавруха узнал от нас ягодный расклад, но не опечалился: «Болотная ягода никуда не убежит — пусть доходит, а я еще с той зимы мечтал малину собрать на варенье. Так захотелось, что зарок дал, что хотя бы кружечку, а наберу, чтобы другой зимой чайку дак с вареньем малиновым попить, простуду выгнать». 

Малина — она капризная. В лесу кое-где попадалась, но меленькая, жидковатая и совсем не сладкая, а на полянах вокруг избы ее не было вовсе. Но старого Лавруху на мякине не проведешь, уж он-то знал, что искать малину надо не на полянах, а в зарослях дурной крапивы, что зелеными шапками накрыла руины заживо сгнившей деревеньки. Крапива на гнилье вырастает наглая и жгучая, но подслеповатый дед высмотрел-таки подходящий малиновый куст, проторил к нему тропку и стал собирать ягоду в высокую оловянную кружку, какими деревенские бабы раньше разливали молоко по кринкам. Он уже наполнил кружку почти с верхом и намурлыкивал себе под нос что-то веселенькое, но все равно безнадежно стариковское и дребезжащее. 

Поющий дед развеселит кого угодно, и я, тихо подойдя к нему сзади, строгим милицейским голосом спросил: «Почем торговать ягодкой будем?» Лавруха не испугался, не присел и не всплеснул руками, а просто неловко обернулся, зацепил кружкой за кусты, и вся малина полетела сквозь крапиву в сухую траву, просыпалась и сквозь нее — до самой земли. 

Дед, глядя под ноги, пару раз недоуменно перевернул кружку вверх дном и только потом посмотрел мне в глаза: «Не горюй, сынок, я сейчас все подберу. А крапиву я не боюсь, она молодых-от жалит, а я уже ничего не чую: ни жары, ни холода, ни еды, ни голода». Я зачем-то спросил, долго ли он трудился. «Да как чаю утром попил, вот с тех пор». Выходило, что три часа... 

Я стал помогать Лаврухе выуживать и выцарапывать малину из травы, но где там... только щепоть и наскребли, а на кустах больше не осталось. Зато будущей осенью случился обвал малины, и я наполнял литровую банку в десять минут, вот только старый таежник Лавруха крепко простудился, слег и больше так и не добрался до родных ягодных мест.