Тишина

Одиноким лесным охотникам это состояние хорошо знакомо: день, два и три кряду упиваешься свободой от всех и всего, а потом начинаешь вслух ругаться и спорить сам с собой или с собакой и втайне ждешь, что в зимовье забредет случайный путник. Вот только что делать собаке на весенней глухариной охоте и откуда взяться гостю ночью в северной таежной глуши? И все же однажды именно в эту пору меня разбудил настойчивый стук в дверь. Неужели приятель, уехавший несколько дней назад в Москву, решил вернуться? «Заходи, отец Василий, открыто!» — радостно отозвался я, но никто не зашел, неплотно запертой дверью хлопал ветер. 

Половина второго ночи. В немецком спальнике, почему-то названном по-итальянски «Сан-Ремо», сны снятся томные и теплые, хотя и печь наша была редкостная: из старинного шамотного кирпича непонятного происхождения, которое так и осталось загадкой, не помогло даже личное клеймо кирпичных дел мастера, тиснутое на каждом необычном брикете, плоском и широком. Кирпичи были сочно-охристого, а когда-то, наверное, золотистого или солнечного цвета, я таких никогда не видел. Как они очутились посреди нехоженого леса, одному Богу известно, но большой замшелый холм из них высился в тени вековых елей, и никакого разумного объяснения этой странной находке в голову не приходило. В древних кирпичах было что-то таинственное и притягивающее, и со временем мы сложили из них завидную печь, а вокруг нее поставили ладный сруб — лыком по парче не шьют. 

Наградой за праведные труды стал первобытный глухариный ток на моховом болоте, наши следы на нем — первые. От избы до тока рукой подать — полтора километра, однако в предыдущие ночи поход все никак не вытанцовывался. И совсем не из-за того, что я никудышный охотничий танцор, просто время терпело, потому то сон сморит, то погода не глянется или лень одолеет. А идти — надо, чтобы поставить красивый восклицательный знак в конце сладостного свидания с дамой по имени Весна. Так ведь еще и Егорий заявился нынче, шестого мая: «Егорий на порог весну приволок», «Заегорит весна, так и зябкий мужик шубу с плеч долой». 

Вышел я на порог и сразу окрысился на Егория: где тебя черти носят и где обещанная весна? И почему мне, не очень «зябкому мужику», так холодно, что зуб на зуб не попадает? Да не будь я охотником, ни за какие коврижки, ни в жизнь не высунул бы носа на крыльцо. Угораздило же родиться с охотничьей искрой в сердце! А если честно, то погода для охотника — дело десятое, кто же не знает, что хорошей охоты без хорошей передряги не бывает? И если быть честным до конца, то на ходу нипочем не замерзнешь, главное — стряхнуть с себя сонную одурь и сделать первый шаг в ночь. 

Ветер, стучавший в дверь избушки, на прощание что-то шепнул макушкам деревьев и улетел гулять дальше, а куда — не сказал. Тишина не воцарилась и не опустилась на землю, она просто осталась одна и затаилась: кричи — не докричишься, зови — не дозовешься. В пути-то шума хватает: льдинки в лужицах под ногой звякают, ветки вдоль тропы со свистом хлещут по куртке или чавкнешь в мочажине сапожищами. Можно и песенку вполголоса исполнить, что-нибудь о родине, березовом соке и грибных дождях, но — до поры, до прихода на ток.

Никакого уловителя для сбора ночью лесного шума, всяких шорохов, вздохов, скрипов, пения птиц и шагов зверей не существует, а если бы его изобрели, стрелка на шкале не шелохнулась бы. Это — в лесу, что уж говорить о моховом болоте, дремлющем не только в эту ночь, а долгие сотни и тысячи лет, — вечный покой... и музыка. Чему тут удивляться? Сочинил же некий западный композитор-авангардист «Рапсодию тишины». Выходил в концертном фраке с бабочкой на сцену, с серьезным видом гнездился на стуле перед роялем «Аугуст Ферстер», картинно взмахивал руками, и зал, затаив дыхание, полчаса внимал и упивался тишиной. За деньги, разумеется, за деньги. Нет чтобы погрузиться в самолет и махнуть в архангельское болото, всех расходов-то — на дорогу и болотные сапоги с телогрейкой... 

Таких людей немного, их считанные единицы — тех, кто будто бы помнит момент своего появления на свет Божий. А о том, что было до рождения, никто ничего не рассказывает, хотя человечек в утробе матери живой, сучит ножками и наделен органами чувств. У него есть мозг и уши, он слышит звуки по другую сторону живота, они приглушены и невнятны, но все равно доносятся извне, и врачи не зря советуют будущим мамашам слушать мягкую тихую музыку, пусть дитя плавно покачивается на волнах гармонии. Тишина не бывает хорошей или плохой, она — категория абсолютная, космическая. 

Северные моховые болота пустынны и тихи, однако не всегда тоскливы. Осень обязательно расщедрится: расцветит унылые пространства россыпями клюквы, до того яркой, что от ее вида во рту делается кисло. На привольных, открытых всем ветрам клюквенниках нет комарья — чем не повод для веселья? Но настоящую радость лучше искать у воды, у какого-нибудь безымянного озерца-чаши с чистой водой в обрамлении гранитных берегов с огромными валунами, на которых от старости вырос мох, — таких озер и заветных мест на архангельской земле не счесть. И человеку с живой душой и чутким слухом древние камни могут нашептать о многом. Камни тихо живут в Кириллове, Холмогорах, на Соловках и всюду похожи друг на друга своей холодной отстраненностью от жара человеческих страстей. Но странное дело: глядя на них, каждый думает наособицу.

В екатерининскую эпоху слабый на ухо путешественник фон Пошман вовсе не услышал от камней ни одной истории, немца больше заботило, сколько рыбы, пеньки, дегтя, канифоли и ворвани продают архангелогородцы, еще более — что бы такое можно было запродать самим «туземцам» и выманить у них вырученные за рыбу и деготь деньги. А на заре пролетарской революции, в разгар гражданского побоища историк Алексей Жилинский писал о Соловецком монастыре, что «это безмолвная могила духа русского народа, и вся история монастыря основана на крови». 

Знал бы Жилинский, что всего через четыре года на Соловках возникнет концлагерь, — на святой земле, не знавшей ни войн с землетрясениями, ни вулканов с наводнениями. И ни фон Пошману, ни Жилинскому было совсем не интересно, с какой стати в первой трети XV века на Соловках, среди камней под Секирной горой, объявились из Кириллова иноки Герман, Савватий и Зосима и почему они вместо избы для жилья срубили церковь Преображения Господня. 

Не знаю, кто и как, а я завидую монахам Герману, Савватию, Зосиме и иже с ними, крепости их духа и светлым помыслам, ибо построить обитель и, скажем, кооперативную квартиру — не одно и то же. И дело тут не в количестве кирпичей или камней. Кстати, мстительный маркиз де Кюстин, приехавший в Россию из побежденной Франции, писал, что русские люди не знают энтузиазма и все делают исключительно ради награды, тщеславия или из-за страха. В России маркиза представили императору Николаю I, носились с ним, как с писаной торбой, он галантно расшаркивался: «Шарман, шарман», а вернувшись во Францию, сочинил о своем путешествии книгу, о которой князь Петр Вяземский только и сказал: «В людях — Илья, дома — свинья...»

Если долго смотреть на северное ночное небо, начинаешь чувствовать и даже видеть вселенскую неостановимую жизнь. Звезды вдруг приходят в движение, кружат все быстрее и быстрее, вот их хоровод свивается в гигантскую воронку, и в нее устремляется, втягивается душа. Благодатная сияющая тишина струится с небес и через глаза и уши, через поры тела и души просачивается и заполняет изнутри телесную оболочку, однако не давит на нее, как не давит на человека пресловутый атмосферный столб, — звездное небо, в отличие от дневного, даже безоблачного, видится по-настоящему бесконечным. А в звездной тишине Севера зашифрована некая истина, и разгадать ее нам не дано — разучились, разуверились. Наши предки не были шибко учеными людьми, но легко приобщались к тайне тишины и мироздания, потому что свято верили в их вечность и справедливость. 

Отчего так? Как случилось, что земля здесь опустела, стала чужой для тех, кого родила, и они ушли искать лучшей доли? Лучшей ли? Ведь именно сюда когда-то доскакала русская птица-тройка, ударила серебряными копытами о землю, однако сокровища, выметнувшиеся из-под копыт, куда-то испарились. А и без них можно нехудо прожить. Без них в мире меньше зла. Не будь смердом сиволапым, гаденышем с гнилой душонкой — вот и вся истина земная. А хоть и вселенская. 

Я неподвижно стоял под ночным небом на краю молчаливого болота и слушал тишину, а где-то в глубине темноты спали глухари. На моих глазах глухариный ток за три десятка лет разросся до былинных размеров. Когда-то молодое краснолесье повзрослело, и теперь матерый сосняк прихотливыми зигзагами застолбил берега архидревнего моховища, залитого красным клюквенным морем. На десятки верст во все стороны света никаких тебе дорог-просек, деревень с машинами и тракторами, даже самолет над головой не прочертит след. Все небесные пути здесь освоены сто веков назад дикими птицами, а самолета никто не видел со времен перелета Чкалова в Америку. Говорят, что компас — полезная штука. Кто бы спорил, разумеется, полезная. Но при условии, что хорошо знаешь топографию места. А то ведь от моего болота, если идти по компасу строго на север, можно протопать верст семьсот, не встретив жилья, до самого побережья самого холодного океана. Я даже поежился, представив себе путешественника с компасом в руке, но без топокарты в кармане и без царя в голове. 

Жить тишине оставалось уже недолго. Вот-вот из темноты донесется осторожное, словно бы случайное: тэк... тэк... тэк... Я медленно прокрадусь к глухарю по мягкому мху всего сто шагов, сделаю один-единственный выстрел и уйду прочь, оставив в болоте прямую, едва заметную цепочку следов. Вряд ли кто-нибудь наткнется на них, разве что медведь-бродяга удивленно остановится, принюхиваясь, повертит головой по сторонам и недовольно забочит стороной. Пожалуй, он больше уже никогда и не встретит следов человека, потому что зимовье наше год спустя сгорело. На пепелище осталась лишь черная печка из некогда золотистого кирпича, а рубить новую избу уже нет сил. 

Как знать, может быть, через сто или двести лет кто-нибудь набредет в северной тайге на груду кирпичей с древними клеймами, присядет отдохнуть, послушать тишину, да и решит, что именно здесь самое лучшее место на земле, если не для храма, то для охоты уж точно, — глухари ведь совсем не глухие, но больше всего им по душе тишина северного края.