Свидание с весной

Дядя Андрей водку не пьет. То есть, когда ее нет — и суда нет, не станет он страдать из-за этого факта. А если водка на столе стоит... Повод по-цыгански благообразный — свиданьице, закуска — грузди. Извлеченные из погребного подземелья грибы на вид болезненно бледны, но так духовиты, что я начал бессчетно чихать, а дядя Андрей подскакивал на лавке вместе со мной и радостно колотил кулаками по коленкам: «Так-от! Так-от!» 

Я уже знаю, что у него неладно с ногами, ревматизм «озверел», но чихаю еще и еще, — пусть хозяин немного подурачится. Родичей по вожегодским деревням хватает, старости он не боялся, но не гадал, что карга перво-наперво ухватит его, ходока, за ноги. 

Так и чихал бы я на все недельку-другую, но признался, что назавтра еду восвояси. 

— Ково завтра, а охота когда ж? Мошники токо распелись... Да на что она, городская жизнь, сдалась без продыху! 

— Для столицы четыре дня — отдушина, почти маленький отпуск, вот только глухари под Москвой не живут. 

— И я про то: что за жизнь без глухариной охоты, — дядя Андрей вскочил с лавки и тут же скривился от боли. — Эх, мать, где бы ходулями разжиться на денек хотя. Токовища наши в запрошлый год приезжие ханыги разбомбили — я писал тебе. А про тот, за рекой у Долгой Гривы никто не пронюхал, туда пойдешь. В марте я там на лыжах лазал, весь снег исчиркали петухи крыльями. 

Какие славные слова говорил дядя Андрей: «никто не пронюхал», «весь снег исчиркали». Но меня не отпускала, тревожила мысль: что с рекой, не вскрылась ли ото льда? Дядя Андрей замялся: «Не должна, ночи стояли холодные».

И тут же успокоил:

— С вечера двинешься дак, до темноты реку как раз перескочишь. А на том берегу утра дождешься. Давай-ка на двор вылезем, глянем, что на белом свете творится. 

Щурься, закрывай ладонями глаза — от света не спрячешься! Солнце жарит нещадно, отбеливает самые черные думы.

Талая вода заполонила двор, подступила к порогу. «Едрена-макарона, — весело склабится дядя Андрей. — Лягушки скоро в горницу гостевать приплывут». 

Мы без всякой нужды топтались на улице, шлепали по лужам, пока у дяди Андрея не озябли ноги. Перед тем как снова сесть за стол, я бросил взгляд в сторону леса, что темным гребешком вылез из-за горизонта. В лесу живет тихая речка, а за ней в Долгой Гриве живут глухари, о которых «никто не пронюхал». Только бы устоял, не сдался солнцу лед на реке. 

В сенях дядя Андрей, словно скупой рыцарь, с головой залез в большой, опоясанный железными ремнями сундук и, чертыхнувшись, извлек из его недр горсть патронов с латунными гильзами. «Держи, — щедро раскрыл он ладони, — крепкие патроны, глухариные, не чета фабричным». 

Чай «Три слона» пили по-деревенски, с блюдца. Молчали, косились на часы. 

— Выходи пораньше, — угадал мои мысли хозяин. — На тяге постоишь, вальдшнепа покараулишь. Любят городские-от в лесу лодырничать, ничего, значит, не делать, а птица чтобы сама к ним летела. 

— Да ведь ты сам сколько раз со мной на тягу ходил, языком цокал. 

— Ну дак что, надо же гостя уважить, — хмыкнул дядя Андрей. — Не слушай ты меня, от безножья подначиваю, понимай, от зависти. По лесу скучаю. Ты когда с тока будешь возвращаться, по левую руку от тропы сотню шагов через ольшаник продерись, туда, где бор начинается. Там под соснами уже лет тридцать ельник растет-растет, а все без толку — в густоту прет. Весной, гляди, снег везде пропал, а на елках подушками лежит. Я другой раз после дождей, в летнюю почти пору заскочу туда, глаза протру: лежит снег. Береза уже листом оделась, а снег живой-от! Прямо как в сказке про двенадцать месяцев. Сходи, посмотри. 

Охота для охотника начинается задолго до того, как он вскинет к плечу ружье. И для каждого памятен миг, когда он, сойдя с поезда, автобуса ли, электрички, словно переступает невидимый порог, а за ним, кроме охоты, ничего нет. Помните Тихонова в фильме «Белый Бим Черное ухо»? Едва шагнув под сень леса, он не стал торопливо расчехлять ружье, а присел на опушке у красивых берез, ждал, когда городская душа сладится с живым дыханием природы. 

Я шел полем на закатное солнце, и особая северная прохлада студила голову, трезвила мысли: с какой стати, зачем очутился за тридевять земель от родного дома? Разве под Москвой нет такого же раскисшего поля, слякотной земли? Ах да, прохлада особая... Воздух и в самом деле свеж и так прозрачен, что ни один живописец не изобразит его на полотне. А можно ли словами сказать о том, чего не видят глаза? Пожалуйста: воздух не только свеж, но еще... вкусен. 

Полевая дорога растянулась на целый час, но у межи отвернула в сторону, а к реке, в низину грязной лентой осклизло сползла тропинка. При виде затопленного луга екнуло сердце; откуда столько воды, неужели вскрылась река? 

Какое-то время я напрасно успокаивал себя, что в ушах шумит от тишины или ветра, которого не было, — шумела река. Лед тронулся сегодня, может быть, вчера, но не раньше. Я опоздал на один день, и охотничья авантюра с треском, грохотом ломающегося льда лопнула. По инерции, горячечно хватая ртом холодный воздух, пробежал вдоль реки с километр. Впустую — вода напрочь отрезала противоположный берег, а вместе с ним глухариный ток. 

Я вернулся к месту напротив Долгой Гривы и раненым зверем упал в жесткую прошлогоднюю траву. Проклинал себя, солнце, реку, саму охоту и даже не вспомнил, что перед глухарями хотел размяться на вальдшнепах. Какая к чертям тяга! 

Несколько лет я с удовольствием дымил папиросами, но только теперь ощутил, какая это несусветная дрянь — «Беломор» дукатовской фабрики. Положив под спину рюкзак, прикорнул у дерева и уставился в небо. Свет убывал потихоньку, но заметно для глаз, как в кинотеатре перед началом фильма. Вместе со светом медленно угасала боль, я без труда скомкал в голове охотничью тему и переключился на происходящее вокруг. 

Отчего вешними вечерами оживляется птичья мелкота: беззаботно шныряет в зарослях, детские догонялки затевает? А ну как ястреб объявится?.. Нет ястреба. То ли насытился за день, то ли спит уже. Мало живописности в северном лесу начала мая. Лиственный-то одноцветен, без белой березы вовсе бурый, темный, никакой музыкой в душе не откликается. А пернатым все нипочем, поют взапуски, кто во что горазд: «Пьюти-фьюти, чирли-тирли, крэки-трэки, лю-лю-лю». Людей, не способных спеть одну-две ноты, полно, но бесталанных птиц не бывает. 

Прямо над моей головой тощими плетьми безжизненно свесилась береза. Я пропустил пупырчатую ветвь сквозь сжатую ладонь. Почки-ядрышки отозвались холодом, но под их панцирем уже шла невидимая глазу работа, уже теплилась жизнь. 

На одну из веток, совсем рядом с ружейными стволами уселся зяблик. Свои рулады он выводит на верхотуре, в макушках деревьев, а сейчас вместе со мной молча смотрел на реку, будто знал, что я не причиню ему зла. Зяблик забавно клонил к воде головку в синей тюбетейке, настраивая слух на музыкальную волну весенней реки, — пригодится для птичьего концерта. 

Улетела птаха. Запомнила мелодию бегущей воды и улетела. Именно так, иначе с чего бы ей порхать здесь без дела. Крошечная, но родственная душа... 

Дядя Андрей, наверное, не спит, вспоминает давние, молодые еще охоты, переживает за меня. Возвращаться в деревню я не мог. Что скажу старому охотнику: «Не получилась охота, давай-ка, дружище, на боковую?» А назавтра распрощаюсь и вернусь в Москву? Никуда я отсюда не уйду. Запалю костер и буду сидеть до утра. В сущности, разницы нет, на каком берегу коротать ночь, а дядю Андрея успокою, мол, глухари не пели, или... ладно, придумаю что-нибудь. 

Костер так костер. Комлястый выворотень — уже полдела, а натрескать в елках охапку сухих лап — пустяковина. Вдобавок выдрал из рыхлой земли несколько мертвых олешин, подтащил к кострищу. Через полчаса кипяток из котелка шумно брызнул на огонь, подоспело время таежной отрады — в лесу даже скупой не жалеет лишней горсти чая. 

Хорошо у костра! Смотришь на пламя и вдруг спохватишься: не мои мысли в голове, не цивильные мысли, а человекообразные, кайнозойские какие-то. Словно сижу я в первобытной пещере, укрытый шкурой и немигающим взглядом смотрю на очаг... 

Однако не только огонь, но и некое чувство, сродни самодовольству, грело меня. 

Лунный свет уже давно вырезал зубчатую кромку леса, и я знал, что людей поблизости нет, они — там, далеко за лесом и полем, спят. Ну, может, в полусотне верст от меня еще какой-нибудь бедолага мается у костра — лишь охотникам ведомы ночные страсти северного леса. 

Посидеть с приятелем у костра — заслуженная награда за многолетнюю дружбу, но сейчас я один. И некому, кроме меня, оживить огонь, подбросить в него сушину. А мне неохота — устал от огненного веселья, от земной радости. 

Небо опустилось ниже, Млечный Путь придвинулся, раздался вширь, приоткрыв створки таинственного купола. Близкие северные звезды обычно возвышают душу, дарят надежду. В эту ночь моя звезда не зажглась. 

Несколько холодных часов утихомирили полую воду, но уже росла, дыбилась, как на дрожжах, светлая полоса на востоке, скоро опять выкатит солнце, опять завеселятся ручейки. Неужели я глядел на костер и звезды целых три часа? 

Нельзя сказать, что я совсем не думал о спящих за рекой глухарях. И все же не предполагал, что произойдет под утро. Убаюканный монотонным шумом реки, слух вдруг отметил новый, свежий звук. Это уж слишком, верить ли? Меньше чем в сотне шагов, но недостижимо, за водной преградой пел глухарь, да как пел! Отчетливо, без перемолчек. Лишь последняя, самая жаркая трель песни, сливаясь с говором реки, с шипением тонула в воде. 

Однажды я услышал, что для охотника одинаково больно: отнять у него ружье или руку. Мое ружье покоилось в здоровых руках, но бессилие, ватное, аморфное бессилие невероятным образом грызло сердце несуществующими острыми зубами. Когда я немного остыл и прислушался, под боком, но все равно за рекой пели уже четыре глухаря. И я понял, чего надо желать своему врагу. 

Зряшные это разговоры, что охота выродилась, дичь — вот она, рукой подать. Иное дело, что охотники... Я, что ли, выродком стал? 

Много лет тому назад я и трое моих приятелей, ведомые бывалым охотником, едва не закончили глухариный поход возле такого же бурливого потока. Решили переждать пару дней: вода спадет, тогда и уроним лесину на другой берег. Стали табориться, но наш коновод сдаваться не захотел, метался в поисках узкого русла, вспомнил, что в десяти километрах вниз по реке сколько-то лет назад случайно нашел в камышах спрятанную лодку. 

— Вам что, не жаль двух дней охоты? Их всего пять. Пять! Молодежь худосочная, жижа! — подбадривал он компанию, а потом: — Где наша не пропадала! — скинул с плеч телогрейку и с рюкзаком на загривке, прямо в рубахе и штанах шагнул в реку. 

Что нам оставалось делать? И как назвать поступок зрелого мужика, министерского, кстати, чинуши: геройством или дурью? Не знаю. На миру и смерть красна: следом за оглашенным командиром мы форсировали реку, облачились в сухое, приняли на грудь по двести и сплясали вокруг костра джигу. Теперь все не так: предводитель спит в могиле, живы, но спят в городских квартирах друзья. И река передо мной другая: злая, глубокая. И годы уже не мальчишеские. 

А невидимые глухари все пели, пытка продолжалась. В тлеющие угли полетела порожняя пачка из-под скверных папирос, пальцы теребили «крепкие» патроны дяди Андрея. Я сжал рукой мерзлый ствол ольхи — иней под ладонью тотчас растаял. 

Далеко за рекой в глубине мшистого болота забубулькали, зашикали друг на друга косачи. Дорожный сон обернулся явью. Увы, только для ушей. 

Между тем свет и молодой утренний ветер тронули деревья, лес дрогнул, задышал глубже, беспокойнее. Снова заверещала на все лады птичья мелюзга. 

А глухари не умолкали. Теперь их песни растворялись в лесном многоголосии, но я знал, что глухари поют, помешать им было некому. Пару раз с тока донеслось грохотание сильных крыльев — дело дошло до драки. Воображение услужливо нарисовало скрытое от глаз действо: два матерых петуха, насупив алые брови, тяжело бьются грудь в грудь, щиплют клювами-крючьями перья на шеях. В двух шагах от побоища капалуха отстраненно разглядывает в траве прошлогодние семечки, но глухари не догадываются, что ее равнодушие всего лишь дамский фокус, и дерутся еще более рьяно. 

С восходом солнца все вокруг обрело яркость и резкие очертания, проклюнулись новые запахи, в лесу и на воде обозначилось движение. Вверх по реке, умело держа строй, с резким свистом пронеслась эскадрилья легких чирков, а встречь им, позванивая крыльями, — пара гоголей. Блеснув атласом белого испода, гоголиха заложила крутой вираж, пытаясь увильнуть от назойливого ухажера. Или ей захотелось проверить крепость его чувства? 

Нетерпение, свадебная суматоха охватили птичье царство. Женихи нарасхват, зевать некогда: бесстыжие соперницы мигом уведут самца-красавца, похитят из-под носа брачное счастье. Селезень — гуляка еще тот, но разве можно устоять перед охрипшим от страсти гоголем? 

Невысокое еще солнце пробилось сквозь голые вершины прибрежной ольхи. Я шагнул на край берега, глянул вниз, в разводы между льдинами. А там — голубое небо без дна. Обморочным восторгом перехлестнуло дыхание. Такое случалось в детстве, когда взмывал на качелях в самую верхнюю, невесомую точку и тут же падал в бездну: летело тело, душа летела. Как давно это было... А сейчас? 

Где небо, где вода... Голова пошла кругом, и я инстинктивно отпрянул от обрыва. 

Бездонная пропасть отделяла меня от глухариного берега, на миг вернулась ночная досада и тут же ушла, уступив легкости и веселью. Словно не было бессонной ночи у костра и саднящего разочарования. Переживу, перезимую! Глухари ведь — вот они, рядом. Я с ними еще встречусь, еще докажу свою охотничью удаль, но не забуду и сегодняшнюю ночь. 

Ноги сами понесли меня прочь от берега, и старая, заросшая молодняком ольхи тропа привела к опушке соснового бора. Нижнюю часть стволов укутывали сугробы, и только вблизи я разглядел, что снег держал на себе невидимый ельник. Я попробовал освободить ветки от тяжелой ноши, но еловые лапы цепко держали слежавшийся снег, словно сроднились с ним за долгую зиму. Сыро, холодно, почти морозно. Я бросил ружье на землю, слепил пяток снежков и изо всех сил швырнул их в горячее солнце. 

Все охотники знают, каким скучным, постным бывает возвращение с охоты без добычи. Иные, не разрядив ружья, не пальнув ни разу, так и топают домой с тяжким доохотничьим грузом. А мне — хоть бы хны, разве что песен не пою. 

В пору половодья даже безымянные тихие ручейки становятся буйными. Неприметная ночью вода вдруг соединяется в шумные потоки, норовит сбить с ног. Пришлось изрядно попотеть, прежде чем я выбрался на открытую пойму, где царил благодатный покой. Не хочу, не буду спешить. Бездумное, сладостное безделье — тоже охота. 

На луговом мелководье снуют кулики. Только что их не было, а теперь — вот они, меряют ножками полую воду. «Шелупонь», — снисходительно называют северяне куликов. С парочкой, что гуляет неподалеку, я знаком: кулики-сороки. В черных фраках, на грудках белоснежные сорочки. Вид у птиц торжественный, даже строгий, а ведут они себя несолидно, суетятся, и говор у них ребяческий, писклявый. 

Снова шевельнулось сожаление, память держала ночное: песни глухарей на другом берегу. Угробить столичный уют на дорогу, зябкое сидение у костра ради того, чтобы поглазеть на куликов? А сами они зачем здесь: лапки помочить, по лужам вдоволь нагуляться? На кормежку им начхать, бесцельно слоняются туда-сюда. Умницы. Остановятся, кокетливо глянут в зеркало под ногами и снова продолжают хождение по водам — сколько удовольствия в этом занятии! 

Я не утерпел и забрел в воду повыше щиколоток. Мягкие кочки под сапогами податливо отзывались на каждый шаг, чистые струи ворковали что-то озорное, разудалое. Так и ходили по разливу два кулика-умника и один... в общем, хорошо ходили. Соскучившись за ночь, солнце в охотку играло с водой, тут и там вспыхивали, скакали золотые зайчики, до боли резали глаза. Выстудились ноги, зато приятно пекло спину, так что я не скоро вылез на сухой пригорок. 

Все, теперь все, пора возвращаться. Солнце растеплило землю, грязь чмокала под ногами и лепилась, лепилась к голенищам, не пускала в деревню. Закончилась еще одна охота, а холодную сталь стволов так и не согрел ни один выстрел. Бог с ним, с ружьем, железо все стерпит, не о нем речь... 

У дома, посреди лужи на пузатом кругляше для колки дров, виновато горбясь, сидит дядя Андрей. Яркое солнце еще несколько дней назад открыло ему тайну реки, и теперь он не знал, что сказать в утешение. Но, поймав мой взгляд, осмелел: «Уж извини, что послал тебя в никуда, не переночевать же в избе ты тащился за семьсот верст». Все правильно, на охоту ехал. Не задалась моя охота, зато настоящую, живую весну повидал, теперь в обратную дорогу отправлюсь. Но рассказать о ней нечего, это совсем не охотничья история.