Мавра Акимовна

С утра до обеда Мавра Акимовна прокапывала в высоких сугробах дорожку к колодцу. С противоположного конца деревни к воде пробивалась Александра Ульяновна, бабка Шура. И когда обе женщины в изнеможении добрались до заветной цели, у них не было сил поздороваться. Это малозначительное, хотя и не лишенное некоторой кинематографичности событие произошло в одну из зим начала девяностых, в небольшой архангельской деревушке. В ней на тот момент остались помирать, но не покинули отчий кров всего две пожилые женщины...

Сентябрьским погожим днем Мавра Акимовна в мельчайших деталях вспоминает свои зимние трудности, рассказывает нам с приятелем о «дороге жизни», и в ее голосе нет ни обиды, ни горечи. «Ну, да ладно, чо это я нюни распустила, — спохватывается она, — айдате в дом, угощать гостей буду».

Мы встаем со скамейки в палисаднике и идем в избу. Распаковываем походные мешки. Столичные подарки, дорогие и весомые в Москве и в пути, на широком столе северной двухэтажной избы-крепости превратились в жалкие кулечки.

Мавра Акимовна всплескивает руками, упрекает нас за хлопоты и траты, но наши чуткие уши улавливают в ее складной скороговорке нотки благодарности. Много ли нужно одинокой женщине? Улыбается, прячет старыми пятнистыми ладошками веселые морщинки на лице. Нет, все же не простая она бабуля. Таких поискать. Не согнула ее жизнь, спина прямая, как у воспитанницы Смольного. А еще — глаза. Без городской мути и безысходности. Чистые, многое и многих простившие. Наверное, всех, потому что, кроме светлой печали, ничего в них не осталось.

Взрослые дочери живут в Архангельске и Новгороде, замужем. Зовут в город, но как бросишь дом? Летом они, а также зятья и внуки на неделю-другую приезжают погостить, все здоровые и сытые, помогают пилить-колоть дрова, косить сено для овец, а Мавра Акимовна все равно сетует: «Не любо молодым здесь, не нравится деревенская жизнь да еда — сладкого в ней мало! От лесной ягоды нос воротят, яблоков им подавай и заморских фруктов. Где их взять? Не растут оне здесь, калина с рябиной не каждый дак год родятся. Вот так. Чо ж, повела внуков в лес по грибы. Здоровые лбы, а от меня ни на шаг, как цыплята от наседки, боятся леса. А ходила я с ними по самой опушке — деревню видать. Мы, бывало, с девушками да парнями в такие-то чащобы забирались».

В честь нашего приезда на улицу с красивым видом на реку вытащили надраенный до блеска самовар, какая же встреча без чаепития — долгого, обстоятельного, с баранками и брусничным вареньем. Под вечер, когда заречные дали потемнели и оплыли, вернулись в избу, в тепло.

Наша охотничья любовь к лесному бродяжничеству Мавре Акимовне по душе, и она, соскучившись по людям, все рассказывает и рассказывает где нынче богатая ягода, где пошли грибы, встречается ли в лесу дичь. Вспоминает, конечно, и покойного мужа.

— Вот уж был охотник! Сначала я его, Павла-то Андреича, ревновала к охоте. Молодая жена дома сидит, а он с колхозной работы придет, бродни нацепит, Тревогу кликнет и в лес бежать. Тревоге-от, значит, радость, а я, как царевна Несмеяна, в окошко гляди. Разных он собачек держал, а всего больше любил Тревогу, гончей породы. Сам за стол не сядет, пока собачку не накормит. А только загрызли ее волки. Собрал тогда Павел Андреич мужиков, какие были в деревне, и облаву устроил. Два дня охотники маялись, а убили волка дак, убили, окаянного, по улице страмиду волокут, все дворовые кобели воют, рвутся, как полоумные, — чуют врага смертного. Горевал мой Павел Андреич — не выразить. Так-то еще горевал, когда за рекой боры свели, а в тех борах мошники водились-токовали. И чо? Пришлось ему с другом, Васильем Шубаковым, тоже покойным, за тридевять земель за мошниками таскаться, ох, тяжко давались им те мошники! А сколько-то лет прошло, и на вырубках, где теперь вы лазите, тетери поселились — целыми ворохами по весне Павел Андреич носил. На двор утром выйдешь дак, а за рекой звон стоит, тетери булькат без перемолку. Или вот Василий Шубаков, даром что росту метр с кепкой, не баской, а уж отчаянный был — сорвиголова. Придет когда вечером к моему, шушукатся оне в углу, а я все одно слышу: медведя удумали стрелить на овсу. Я своему: «Паша, говорю, Павел Андреич, выбрось из головы, на кой он сдался, медведь-от, поросенка заколем». И-и!.. Слышать не хотят, мой-от и Василий Шубаков. Вот собрались, пуль наготовили — и на пустоши каляевские черти их понесли, уже и лабазы успели там в секрете понаделать, не знаю когда. Я дочерей — маленькие еще были — в охапку, сижу у окна, боюсь. 

Солнце село, темно, ночь на дворе. Дочки спят, сама спать хочу, а боюсь. Слышу, с пустошей вроде чо-то щелкнуло, ну, думаю, слава тебе Богу, стрелили зверя. Не удержалась, на улицу выскочила, а чего там на улице-то — темь одна. Тут еще стрелили на пустошах, ой, матушка, в кого же, думаю, опять? Чует мое сердце, что не ладно. На пустоши бежать — далеко дак, а дома дочки спят — не бросишь. Я к соседу, разбудила, рассказала про медведя, про страхи свои. Смеется сосед: Василий, мол, Шубаков, первый в округе по медведям, а с твоим Пашей они зверя голыми руками задушат. Я соседу про другой выстрел толкую, тревожно мне, а он зеват: «Ложилась бы ты спать, Мавруша, утро вечера мудренее».

Мавра Акимовна замолчала. В тишине громче затикали старые настенные ходики. «Ребята, вы часом не спите ли? Простите старуху за болтовню», — оправдывается она. Но мы не спим, любопытствуем, чем же закончилась медвежья охота. «А чем закончилась. Считай, всю ночь тревожилась, а под утро Павел Андреич объявился. Такой-то радостный был, когда вернулся. Чо ж, спрашиваю, так долго, — волновалась я. «Шкуру обснимал да медведя разделывал, — говорит, — затопляй, Мавра, печь, яства из медвежьей печенки кушать будем».

Старушка опять умолкла, вздохнула. Нам интересно узнать подробности. Наверное, в то далекое утро и она дотошно расспрашивала мужа. Но сейчас думала совсем не о медведе, а вспомнила горящие, смеющиеся глаза молодого Павла, въявь увидела посапывающих во сне маленьких дочек, вздрогнула, поежилась от пережитого когда-то страха.

— Почему же он стрелял в медведя два раза, первый раз промахнулся, что ли? — спрашиваем мы.

— Кто промахнулся? Павел Андреич-то? Нет, попал он, нельзя в медведя промахиваться. Второй раз Василий Шубаков стрелил, по другому медведю. Два медведя вышли на овсяное поле в ту ночь, оне обоих и прибрали, одного, значит, мой Павел Андреич, а другого — Василий Шубаков.

Ничего не осталось в ее архангельской жизни — одни воспоминания. Конечно, можно было и не слушать, а сослаться на дорожную усталость, отвернуться к стене и захрапеть. Да ведь время так обделило-обобрало стариков, что, если у них еще и последнее отнять — право на память, — все рухнет. Память — наши подпорки, ветхие, подгнившие, но других нет. И надо бы их беречь, иначе всем нам, России нашей, настанет самый обыкновенный каюк. 

Теперь Мавра Акимовна живет в деревне одна-одинешенька. Летом сдалась несгибаемая бабка Шура, уехала в район к младшей сестре. Эх, проводы, проводы. Долго ожидали на разъезде поезд, поплакали вволю, обнялись на прощание. Подруга все просила приглядывать за домом. А чего глядеть, если ни одной живой души окрест не сыщешь, заезжие туристы — и те топают где-то в стороне от деревни. Знакомый машинист по уговору раз в месяц доставляет на разъезд небогатую провизию: муку, макароны, крупу, соль да чай, еще пенсию, письмо вручит. Выгрузит прямо на насыпь кули, а уж потом Мавра Акимовна потихоньку тащит их к дому. Шесть верст! Раньше, на пару с Ульяновной, было веселее, теперь вот одна осталась. Или все же к дочкам перебраться? Зовут…

Наш приезд так обрадовал Мавру Акимовну, что стало даже неловко из-за ее постоянной заботы. Охотники — народ неизбалованный, а тут домотканые полосатые дорожки, занавесочки на окнах, накрахмаленные кружевные салфетки повсюду, всегда горячий обед в русской печке и необъятные мягкие перины, вставать с них утром — настоящее испытание. Может быть, из-за перин-то наши охотничьи успехи были весьма скромными. Остудили наш пыл и нудные осенние дожди. Хозяйка сочувственно относилась к нашим неудачам. Правду сказать, ей нравилось, что мы сидим дома, а не ходим в лес, втроем пережидать ненастье веселее. Сама она на охоте никогда не была, но с видимым удовольствием слушает истории и любит рассказывать о муже-охотнике, даже окает будто бы мягче против обычного.

— Уж он свое ружье холил, словно дите родимое. Чуть живой приползет домой, птицу какую на штыри в сенях развешат, бродни скинет, дочек обласкат и за ружье. «Мавра, тряпицу давай! Мавра, кудыть шонпол задевала!» Ужин дак на столе стынет, а он с оружьем нянькатся. Я ему: «Павел Адреич, вперед покушай», а он знай себе в стволы поглядыват, да тряпку масляну туда-сюда гонят. Другой раз так-то, сидя на скамье, и задремет с ружьем в обнимку. Вы хоть и заркие тоже охотники, но Павел Андреич против вас горячее был, — говорит она и тут же добавляет: — А может, мне, старой, чудится: все раньше слаще да горячей было. Теперь вот к сахару пристрастилась, двух кусков на чашку мало. Или сахар стал не сладкий?

Зная о нашем интересе к старой охотничьей амуниции, Мавра Акимовна сокрушалась, что после смерти мужа не уберегла от просителей его добро. Но ее память сохранила и легко оживляла эти вещи.

— Што он лыж понаделал — страсть! Жил в Березовом умелец лучше его — Никандров, но характером темен был, не жаловали его мужики, все больше к моему: Андреич, мол, так и так, смастери лыжи. А у него под стрехой всегда еловые особенные дощечки приготовлены были. Чо-то он парил, гнул дак, шкурами обтягивал, под нос колдовал, а чо — не знаю, не велел мне за работой мешать. Поди, полдеревни на его лыжах чмыкали… А теперь ничего охотничьего не осталось, — сокрушалась Мавра Акимовна. — Вот, фотографию старую нашла. Охотничью. Возьмите на память о Павле Андреиче.

Фотография от времени пожелтела, обломанные уголки скруглились. На ней — молодой красивый парень в подпоясанной патронташем короткой телогреечке и шапке набекрень. Кругом — белый-белый снег. В руках у охотника пара глухарей-великанов с расщеперенными хвостами, рядом воткнуты в снег широченные камусные лыжи. Но не из-за этого фотография — охотничья. Главное — улыбка на лице парня, даже не улыбка, а радость счастливого человека. Ее не стерли годы. Охотничье счастье всегда одинаково и понятно. 

Между тем многодневный дождь ночью прекратился, и, когда я утром открыл глаза, в окно робко, по-северному заглядывало солнце. Елки-палки — десять часов! Стыдоба-стыдобушка, охоту проспали, лежебоки, дундуки московские! Эх, перины пуховые…

Еще потемну Мавра Акимовна убежала на моховое болото и к нашей побудке нащипала ведро отборной, с вишню, клюквы и пристроила ягоду на видное место у окошка — радуйтесь, столичные гости архангельскому натюрморту.

Вышел на крыльцо. Сильный ветер смахнул с листьев и травы влагу, поникшие от дождей ветви распрямились. Мавра Акимовна стоит у края двора и смотрит за забор. Зовет меня: «Возьми кружку. Иди, гляди!»

Ее дом — крайний на улице, десять-пятнадцать шагов от крыльца — и под бугром быстрая речка. Большой, в рост человека, кустище черной смородины, прилепившийся к внешней стороне изгороди, нависший прямо над речкой, роняя сорванные порывами нетронутые гроздья, открыл ягодную тайну: в холодное северное лето смородина иногда вызревает в сентябре.

Мавра Акимовна, улыбаясь, стоит у куста и приговаривает: «Кушай, сокол, вдоволь кушай». Зрелые ягоды от грубого и жадного вторжения в самое нутро куста скатываются в реку и мгновенно подхватываются быстрым течением...

Зная, что наш отпуск подходит к концу, старушка находила любой повод нас порадовать. Чем мы могли ей ответить? Только тем, что по возможности не говорили в ее присутствии о скором отъезде, но настал день, когда надо было собираться домой.

Мавра Акимовна сварила в дорогу картошки в мундирах, напарила сладкую репку, испекла из ржаной муки большой круглый хлеб. Щедро выставила на стол банки с солеными грибами и засахаренной калиной.

Стараясь не встречаться взглядами, мы с товарищем бесстыжими руками рассовали снедь по многочисленным отсекам своих бездонных рюкзаков. Отказаться от гостинцев нельзя: хозяйка подумает, что чем-то не угодила.

Вынесли вещи во двор. На Мавре Акимовне, несмотря на теплынь, валенки с калошами, — уже с неделю беспричинно зябнут ноги. «Женихов-стариков в деревне дак не осталось, перед кем хвастать-от? — шутит она. — А хоть и завалялся бы, выбора ему все равно никакого нету».

Господи, почему так неуютно, неспокойно в душе, когда мы с приятелем уже у околицы, не сговариваясь, оглядываемся и видим на пустынной деревенской улице маленькую одинокую фигуру рядом с большим и еще крепким домом в два этажа?.. 

Иллюстрации Татьяны Юшмановой