Лорд с берегов Тары

Долгие годы это имя было знакомо западному читателю и почти забыто на родине. Но вот «его чалдонское благородие» (автоэпитет) — с манерами английского аристократа, талантами ученого-химика и прекрасного литератора — возвращается в Россию. О которой на чужбине он много думал, писал, мечтал. В Омске увидел свет первый в России трехтомник Бориса Пантелеймонова.

Рассказы Пантелеймонова завораживают удивительной музыкой слов, обрушивают на читателя лавину неповторимых образов. «Яркий, сочный талант со своеобразным подходом к жизни, островыразительным «сибирским» языком», как характеризовал его один из собратьев по эмиграции, в литературу русского изгнания ворвался стремительно. Надежда Тэффи вспоминала: «Пришел высокий элегантный господин, лет сорока пяти, с тщательно причесанными серебряными волосами. Красивое тонкое лицо, губы сжаты, синие глаза внимательны и серьезны.

У нас, писателей, глаз острый. Я сразу поняла — англичанин.

— Я Пантелеймонов, — сказал англичанин». 

Задумав издать на собственные средства «Русский сборник», Борис Григорьевич вдруг решился и сам взяться за перо. В первом его опусе не было ничего «своего», он получился слишком ремизовским, фантастическим. Рукопись сдали в набор. А далее произошло неожиданное. «Новый рассказ оказался очаровательным, настоящим пантелеймоновским, своеобразным, ярким, — продолжает свидетельствовать Тэффи. — Это был тот самый «Дядя Володя», который так покорил сердца читателей и сразу создал славу новому автору».

Именно с него Борис Пантелеймонов начал возвращать эмигрантам потерянную родину. В Париже и Нью-Йорке узнали о селе Муромцево на реке Таре, где прошло детство писателя.

Все отмечали удивительную свежесть его текстов, мастерство описаний, не разбавленных ни одним лишним словом. «Лютый мороз, огромные звезды, облитая синим куполом снежная пелена. На задворках, в смешной шапке стоит стог, вокруг сеть заячьих следов, снялась с него белая птица, неотличимая от снега, лунь». «Трава, не боясь, подходит к самому обрыву, и у травы свое царство: близорукий кузнечик, под боярышню вырядилась божья коровка, бабочка — бумажка, носимая ветром». «Небо — бисерная пыль; висит в воздухе дождик, как густой туман».

Прозу Пантелеймонова можно отчасти сравнить с энциклопедией сибирской жизни — столько там зарисовок местного быта, характерных черточек народных типов: «Золушка — в белой холщовой рубахе, смешные косички, вся в веснушках, глаза кипучая синь — хворостиной гонит на выгон телушку. Из ворот напротив выходит мальчонка, задирает по губы рубаху, не совестится. Волос у него льняной, нос пуговкой».

Пантелеймоновский стиль отличает и своеобразная игра с пространством-временем. В рассказе «Избрание царя Михаила Феодоровича» сначала маленький Боря увлеченно слушает дядин рассказ о первом царе из рода Романовых, а потом они внезапно, через всю необъятную Россию, едут с дядей в Москву выбирать царя. И вот наконец столица: «Далеко, чуть дымкой подернуто, сияет что-то. Вглядываемся — макушки церквей. Тысяча шестьсот! Глазам больно. Ровно Бог куски золота рассыпал».

В другом рассказе, «Дедушка Дигби», автор переносит в настоящее семейные предания. И его дед, потомственный чиновник судебного ведомства, предстает перед читателем американцем английского происхождения, моряком с китобойного судна. Ведь основателем рода Пантелеймоновых, возможно, был английский торговый агент Саймон Дигби, получивший разрешение на разработку соли в России. А фамилию Пантелеймонов мог получить кто-то из его потомков, крестившийся в Пантелеймоновской церкви... 

«Нас в семье было много, — рассказывал писатель, — двенадцать братьев и сестра Ольга, младшая». А еще вместе с ними — во флигеле двухэтажного дома с мезонином в центре Муромцево — жил холостой брат отца, Владимир, тот самый «дядя Володя». 

Энтузиазма, кипучей энергии Пантелеймоновым было не занимать. Отец Бориса, «добрый донельзя и беспечный до невероятия», пробовал себя в разных сферах: открывал конский завод, «пряничное заведение», занимался мыловарением. Дядя Володя принимал финансовое участие в строительстве «Святого Владимира» — первого парового судна, прошедшего по реке Таре. После крушения любимого парохода загорелся идеей создания подводной лодки, соединенной с воздушным шаром. «И в чудесное я с тех пор влюбился и всю жизнь им болею. Не нас одних заразил он страстью заколдовывать чудом явь, но и сам заигрывался», — напишет о нем впоследствии благодарный племянник. 

Так что совсем не случайно увлекся он наукой, соседствующей с чудесами, — химией. Образование получил за границей, в Германии. В 1913 году начинающий химик стал издавать в Москве журнал «Мыловаренное дело». Публиковал там информацию, получаемую от своих российских и иностранных корреспондентов, обо всех химических новинках. Существовал журнал всего полтора года — началась Первая мировая война. На смену издательской деятельности пришла служба в частях химической обороны. 

После революции Борис Пантелеймонов строил химические заводы в Москве, Одессе и Крыму, стал автором многих открытий. Например, изобрел способ холодного литья пластмассы, метод изготовления искусственной резины…

В 1929-м отправился в Берлин, на международный конгресс химиков. Обратно в СССР уже не вернулся — получил приглашение работать на разработке месторождений Мертвого моря. Провел в Палестине и Ливане восемь лет, потом переехал во Францию и открыл в Париже лабораторию по производству косметики.

В воздухе уже пахло следующей войной, и Пантелеймонов параллельно занялся военными разработками — его химические бомбы потом очень пригодились французскому Сопротивлению. Продолжал изобретать, публиковал статьи в научных журналах. Только в 1947 году, когда Борис Григорьевич переключился на литературу, химия отошла на второй план. 

Изобретения обеспечивали приличный доход. Значительную часть денег он тратил на общественную и издательскую деятельность, поддержку русских эмигрантов. Помогал всем, кому требовалось, причем очень деликатно, тактично. Был бессребреником — настолько, что хоронить его в 1950 году пришлось за общественный счет... 

В своих письмах Бунин называл его «дорогой таежник», «любезный князь Мышкин», «серебристый канадский бобер», «Пантелей Менделеевич» (за повести о русских ученых Менделееве и Миклухо-Маклае). Тэффи обращалась к нему шутливо, по-свойски: «братан». Вся русская эмиграция восхищалась рассказами, в которых «Пантелеймонов снова утешает нас своим ласковым юмором, своим любовным пониманием и зверя, и птицы, и рыбы, плеснувшей в реке». 

В советской прессе вскоре после его отъезда прошла информация о том, что он, рассчитавшись со всеми долгами, купил розы, разбросал их по комнате и выпил яд… Потом была тишина, длившаяся несколько десятилетий. 

Омский краевед, председатель Общества коренных омичей Владимир Селюк впервые взял в руки книгу неизвестного ему автора по фамилии Пантелеймонов в библиотеке Русского дома в Сент-Женевьев-де-Буа. И был поражен, увидев знакомые названия: Муромцево, Тара... Привез приглянувшееся издание в Омск. Затем открыл на городской аллее литераторов памятный знак писателю-эмигранту и совместно с исследователем творчества Бориса Пантелеймонова, научным сотрудником Омского литературного музея имени Достоевского Ириной Махнановой начал активную переписку с российскими и зарубежными архивами. 

В первые два тома появившегося их стараниями трехтомника вошли повести и рассказы. Третий включает в себя публикуемые впервые очерки о писателях-эмигрантах, письма, публицистику, воспоминания современников, статьи о жизни и творчестве писателя. 

Лорд с берегов Тары наконец возвратился домой.