Навстречу северной Авроры

Времена, как известно, не выбирают, и кем быть (а не казаться) в доставшийся тебе исторический срок, каждый решает сам. При более благоприятных обстоятельствах земного существования Георгий Маслов наверняка удостоился бы и прижизненной, и последующей «славы мира». Однако этого до сих пор не случилось в полной мере: даже его 120-летний юбилей в уходящем году внимания общественности, увы, не привлек. 

На изломе эпох он мысленно, ментально жил своим любимым пушкинским веком и до конца остался верен себе: умирая в тифозном бараке, 24-летний поэт продолжал писать хорошие стихи.

Тонкий профиль, пронзительно грустные глаза, небрежно откинутые назад волосы. Мечтатель, романтик, рыцарь Белой идеи. Неудивительно, что его имя оказалось надолго забытым...

Классический книжный мальчик, он родился весной 1895 года в Моршанске Пензенской губернии. Раннее детство провел в Самаре. Затем его отец получил новое назначение по службе, и семья переехала в Симбирск. Владимир Николаевич был дворянином, подпоручиком Юхновского резервного батальона. Мать, Любовь Николаевна, происходила из обрусевшей немецкой купеческой семьи, состоявшей в близком родстве с небезызвестным семейством Гиппиус.

Георгий учился отменно, получал награды при переводе из класса в класс, очень много читал. Сдав все экзамены и получив по окончании гимназии серебряную медаль, в 1913-м легко поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета.

В прославленной альма-матер действовал Пушкинский семинарий, который вел историк литературы Семен Венгеров. Участники этого общества занимались исследованием творчества великого писателя, составляли словарь его поэтического языка. Именно там юноша из провинции, ощущавший себя по духу истинным петербуржцем, нашел то, о чем давно мечтал. «Я помню Маслова по Пушкинскому семинарию Петербургского университета. Здесь он сразу и безмерно полюбил Пушкина, и хотя занимался по преимуществу изучением пушкинского стиха, но, казалось, и жил только Пушкиным, и недалек был от чувственного обмана: увидеть на площади или у набережной его самого. Дельвиг и Баратынский тоже стали для него ощутимы до физического чувства их стихов», — писал впоследствии Юрий Тынянов. 

Маслов, конечно же, и сам сочинял. Его произведения печатались в журналах «Богема» и «Рудин», в сборнике «Арион», в антологии «88 стихотворений», составленной Зинаидой Гиппиус. Писал, как было принято в заветные пушкинские годы: О мой ямб, звонконогий мой конь, / Непокорный рабам Буцефал, / Я смогу укротить твой огонь, — / Я свободным и дерзостным стал!

Вся его поэзия преисполнена аристократизма Северной Пальмиры. Хотя реально в Петербурге он провел всего четыре года. О его рифмах и ритмах — сдержанных, строгих — одобрительно отзывался Николай Гумилев, относил их к направлению, которое определял как «позабытое со времен Пушкина благородное искусство просто и правильно писать стихи». Пушкинский стиль на фоне перенасыщенного, обремененного множеством условностей и новаций стихотворчества восхищал своей сложной простотой. 

Молодой поэт сумел оживить красивую, казалось бы, уже безвозвратно ушедшую традицию далекой эпохи. Только любимый Петербург все меньше напоминал город Александра Сергеевича, погружался постепенно в смутный хаос... 

В ноябре 1916-го Маслов обвенчался с юной поэтессой Еленой Тагер, также увлеченной поэзией Пушкина. Через несколько месяцев после Февральской революции молодожены отправились в Симбирск, к родным Георгия — заниматься выборами в Учредительное собрание. До формального окончания университета студенту оставалось несколько экзаменов. Он уже приступил к своему кандидатскому сочинению (о лицейских стихах любимого поэта), но так его и не закончил. 

В Симбирске вступил в Добровольческую армию, участвовал в организации боевых отрядов. Вместе с отступающими частями Чехословацкого корпуса добрался до Омска и поступил рядовым в войско Александра Колчака.

Тогда на омскую землю съехались те, кто не принял Октября, кто верил, что легендарный адмирал сможет остановить кошмар братоубийственной войны. Здесь собралось много известных поэтов и писателей. Омск стал настоящим «приютом благородных муз». Творческая жизнь, вопреки всем далеко не самым благоприятным для этого обстоятельствам, в столице Белой России не замирала ни на минуту. Один из современников по этому поводу заметил: «И в этой воспаленной атмосфере — страшный, на первый взгляд, жадный, страстный интерес к искусству. Вернисажи, поэтические турниры, литературные вечера». На сей «страшно-страстный» период как раз и пришелся наивысший расцвет поэтического таланта Георгия Маслова.
Он ютился на Каинской улице, в убогом жилище, которое Леонид Мартынов потом назвал «нищей кельей аскета», в «страшной, хотя и вполне аккуратной пустоте» полуподвала. И писал, оставшись верным единожды выбранному пути, прекрасные, полные фатальной обреченности стихи. 

От мира затворясь упрямо,
Как от безжалостной зимы,
Трагичный вызов Вальсингама,
Целуясь, повторяем мы.
И завтра тот,
кто был так молод,
Так дружно славен и любим,
Штыком отточенным
проколот,
Свой мозг оставит мостовым.

Его сочинения охотно печатали в городских газетах. Георгий заявлял граду и миру, что даже в столь страшное время весна остается весной, а добрая память дает силы жить и творить. 

Того не пугают пули,
Кто изведал мед земной;
Хорошо, что хоть в карауле
Ты дышишь милой весной.

Писал о мучительной разлуке с близкими, о тягости бытия вдали от любимой жены и маленькой дочки.

И вот сон стал явью: 
Я — декабрист
в пустынной Сибири, 
И ты не можешь приехать 
В мое изгнанье. 
Слушай — проснемся!
Ведь это было 
Сто лет тому назад. 

И о безумии, в которое окончательно погрузилась страна:

Кому судить кровавый опыт
Сулящих рай в кольце штыков?
Хватает голоса на шепот
У митинговых крикунов.
Кто были горячи и юны,

Могилы обрели себе!
Из-за границы шлют трибуны
Неустрашимый зов к борьбе!
Но нам нет времени, иная
У нас, веселая борьба —
Бродяги, в ожиданье рая,
Громят спиртные погреба.

Эту поэтическую хронику массового умопомешательства с символическим названием «Кольцо» он продолжал публиковать даже тогда, когда стало ясно: кольцо неотвратимо сжимается, надеяться не на что. Потом в своей новелле «Пушкинист и футурист» Леонид Мартынов вспоминал:

«Я даже прямо сказал ему, что фронт, как известно, уже на Тоболе, все знают, что разговоры о взятии Москвы — вздор и как бы ему, Георгию Маслову, не пришлось задуматься о том, чтоб его кто-нибудь спасал... Он ответил, что именно теперь было бы для него бесчестьем спрятаться в нору и замолчать». 

В 1919 году в обреченной Белой столице он воспевал знаменитую красавицу пушкинской поры Аврору Шернваль. Даму, которую Баратынский именовал «соименницей зари». И над которой явно тяготел в свое время злой рок. Первый ее жених умер до свадьбы. Затем Аврора вышла замуж за богача, мецената и чудака, графа Павла Демидова. И через четыре года осталась вдовой. Второй брак, с сыном известного писателя Андреем Карамзиным, принес Авроре долгожданное счастье, продолжавшееся почти 8 лет. Казалось, рок отступил, но началась Крымская война, и полковник Карамзин покинул любимую супругу. В мае 1854 года он, командуя кавалерийским отрядом, вступил в бой со значительно превосходящими силами турок и был убит. 

«Отчетливая (до линий историко-литературного реферата) композиция; традиционные, богатые архаическим весом эпитеты; сжатость поэтических формул и переходов; тонкая эротика, воскрешающая полухолодную эротику Баратынского, — черты эти довольно точно возобновляют красивую традицию», — рекомендовал Тынянов в предисловии к этой изысканно-утонченной поэме. Ее опубликовали уже после смерти Маслова — в Петрограде, в 1922 году.

В ноябре 1919-го войска Колчака оставили Омск. При отступлении, в вагоне поезда, Георгий Маслов продолжал творить. Так появился еще один трагический, документальный цикл «Путь во мраке».

Мы приехали после взрыва.
Опоздали лишь на день,
А то погибнуть могли бы.
Смерть усмехалась криво
Из безглазых оконных впадин.
И трупов замерзших глыбы
Проносили неторопливо...
Но мы равнодушны к смерти,
Ежечасно ее встречая,
И я, проходя, — поверьте —
Думал только о чае.

В дороге поэт заболел сыпным тифом. В Красноярске его сняли с поезда. Он умер на больничной койке в тифозном бараке. Где погребен — неизвестно. Скорее всего, там, где массово хоронили подхвативших смертельную заразу — в общей могиле, отмеченной лишь табличкой с указанием количества умерших. Перед уходом из жизни Маслов еще правил поэму «Аврора». Произведение, на которое его вдохновил портрет прекрасной дамы, случайно увиденный когда-то в лавке букиниста, на Литейном. 

Я не забуду наши встречи,

Кудрей крутые завитки,
И беломраморные плечи,
И взгляд, исполненный тоски.
И под глазами роковыми,
Нежданной песнею горя,

Твержу пленительное имя,
Сияющее как заря...