От Гурзуфа до Парижа

155 лет назад родился художник Константин Коровин. Он подарил нам особый, русский «извод» импрессионизма, вошел в историю как певец ласкового солнца и гостеприимного юга, автор романтических видов ночного Парижа. Революция разделила его жизнь на «до» и «после». Покинув страну в 1923-м, живописец не забывал о России, постоянно возвращался сюда, пусть и виртуально: в картинах и особенно мемуарах, ставших еще одним проявлением его безграничного природного дара.

Российская империя на излете оказалась необыкновенно щедрой на таланты. Не успели собрать все причитавшиеся им аплодисменты передвижники, а на смену им уже пришли галантные «мирискусники». Тех вскоре потеснили куда более грубые и неистовые представители русского авангарда... 

Фигура Константина Коровина стоит особняком. Его размашистая, свободная манера вызывала негодование у пуристов от живописи, считавших мастера законченным декадентом. К таковым же, впрочем, причисляли и Валентина Серова. Картины последнего, как никакие иные, уместно поставить в один ряд с коровинскими. Дело тут не только и не столько в их многолетней дружбе, сколько в том, что оба были несравненными колористами, заткнувшими за пояс своих западных современников. Однако если Серов признан гением портрета, то Коровину лучше удавались натюрморты и жанровые сцены.

Он происходил из богатой купеческой семьи. В мемуарах, созданных в эмиграции, вспоминал: «Когда родился мой прадед, по Владимирке везли в клетке с большим конвоем Емельку Пугачева, и прадеда наименовали Емельяном. Сын ямщика, Емельян Васильевич был впоследствии управляющим в имении графа Бестужева-Рюмина, казненного Николаем I декабриста. Графиня Рюмина, лишенная прав дворянства, родила после казни мужа сына и умерла родами, а сын Михаил был усыновлен управляющим графа Рюмина, Емельяном Васильевичем. Но у него был и другой сын, тоже Михаил, который и был мой дед. Говорили, что огромное богатство моего деда пришло ему от графа Рюмина. Дед мой, Михаил Емельянович, был огромного роста, очень красивый, и ростом он был без малого сажень».

Его детство — это история стремительного разорения отца, переезд в деревню, бедная, но по-своему счастливая жизнь: прогулки по лесу, рыбалка, охота. В 14 лет Костя вернулся в город и поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Первым заметил талант старший брат Сергей, тоже художник. В 1884 году состоялось судьбоносное знакомство с Саввой Мамонтовым. Именно ему в воспоминаниях Коровина посвящены самые теплые слова. Живописец рассказывает, как тот в первый раз услышал пение Федора Шаляпина (впоследствии близкого друга Константина Алексеевича) и загорелся желанием пригласить певца в Частную оперу: «И Савва Иванович размечтался. Так размечтался, что на поезд опоздал... Я удивлялся С.И. Мамонтову: как он любит оперу, искусство, как сразу понимает набросок, эскиз, хоть и не совсем чувствует, что я ищу, какое значение имеет в постановке сочетание красок. 

А все его осуждали: «Большой человек — не делом занимается, театром». Всем как-то это было неприятно: и родственникам, и директорам железной дороги, и инженерам заводов». 

В Частной опере Коровин впервые попробовал свои силы как декоратор. Вместе с Серовым и Врубелем участвовал в создании новой, изысканной сценографии. После разорения Мамонтова получил приглашение от Владимира Теляковского, директора Императорских театров. Последний тоже мечтал о реформах: публика теряла интерес к балету, представления становились все более безвкусными. Константин Алексеевич принял предложение и погрузился в пучину театральных интриг: «Артисты не желали надевать мои костюмы, рвали их... В мастерской, где я писал декорации, я увидел, что холст, на котором я писал клеевой краской, не сох и темные пятна не пропадали. Я не понимал, в чем дело. И получил анонимное письмо, в котором безграмотно мне кто-то писал, что маляры-рабочие кладут в краску соль, которая не дает краске сохнуть... Я купил себе револьвер и большую кобуру и писал декорации с револьвером на поясе. К удивлению, это произвело впечатление».

События 1917-го потрясли уже немолодого Коровина. Заметки о том периоде короткие, лаконичные, почти телеграфные, явно отличающиеся от его обычных, довольно пространных рассказов: «Во время так называемой революции собаки бегали по улицам одиноко. Они не подходили к людям, как бы совершенно отчуждавшись от них. Они имели вид потерянных и грустных существ. Они даже не оглядывались на свист: не верили больше людям. А также улетели из Москвы все голуби». 

После отъезда художник обосновался в Париже, но жизнь за границей не задалась. Роскошные бело-синие виды Гурзуфа, бравурные пейзажи, картины неспешного чаепития на веранде не выходили так же естественно, как прежде, — перед глазами стояли новые реалии. Ночной, сверкающий огнями Париж стал своеобразной лебединой песней мастера. Однако и эти работы не были оценены по достоинству. Коровин бедствовал. Беззаботно порхавший по жизни, любимец женщин и богов, бонвиван, он сполна расплатился за сладость прежних лет. Тяжело болела семья, особенно сын, ставший инвалидом еще в России (трамваем ему покалечило ступню) и уже в Париже попытавшийся наложить на себя руки. Художник всеми силами и средствами старался отвлечь любимого Алешу от невыносимых тягостей бытия, примерно тогда же открыл в себе талант литератора.

В заметках о детстве есть пронзительный эпизод: маленький Костя с двоюродной сестрой отправляются на поиск мыса Доброй Надежды, который, как им кажется, расположен где-то рядом, за рекой. Детей находят и возвращают обеспокоенным родным лишь поздним вечером. В другой раз будущий живописец, выпросив у отца ружье, уходит с деревенскими мальчишками на охоту и приносит домой подстреленную утку. Коровин-старший рад за сына, а матушка, напротив, опечалена:

«Ты разве не видишь, — говорит мать отцу, — что он ищет мыс Доброй Надежды? Эх, — сказала она, — где мыс этот? Ты разве не видишь, что он всегда будет искать этот мыс. Это же нельзя. Он не понимает жизнь как есть, он все хочет идти туда, туда».

И не сильно ошиблась. Ведь именно мечта, жажда чуда отличает картины Коровина с их яркими «горящими» красками. Таких не встретишь в реальности, и передать их не способна никакая полиграфия.